Buch lesen: «Рождение света. Том первый», Seite 2

Мой вопрос побудил её поднять взор на перегородку, и передо мной открылся образ… Я поймал неуверенный взгляд и уловил себя на мысли, что моё чутьё вновь не ошиблось…

Это была она. Девушка, покупавшая платочек сегодня утром.

Да-да, это была именно она – златокудрая девица, чьи пряди отливали накалённой медью при свете свечей, с белоснежной кожей и большими синими глазами, но в сей момент потемневшими, будто морская бездна. Чёткое обрамление губ, напоминающее охотничий лук богини Дианы⁸, и ровный нос, имеющий яркую деталь – высокую переносицу, подчёркивающую богатую родословную.

Несомненно, эту девушку можно было назвать примером чистейшей красоты. Только сейчас вся её прелесть сникла – спряталась, свернувшись, будто цветок в бутон, учуяв приближение ночи. Утром она выглядела куда более воодушевлённой… Шла по Виа Ректа, созерцательно рассматривая каждого прохожего, светясь полнотою жизни. Из-за сильной перемены мне стало вдвойне заманчивей узнать, что же такого приключилось, ибо на меня смотрели глаза, полные глубокой печали и отчаяния.

– Простите, но голос ваш звучит столь юно… – прервала мои умозаключения девушка. – Я знаю, подобное неверно спрашивать… Но молю вас ответить, вы ведь не отец Августин?

Мне импонировала её сообразительность – она усомнилась и не стала сразу же говорить о всех своих прегрешениях незнакомому священнику.

– Верно, дочь моя, – лгать стало бы большой ошибкой, посему я решил слукавить, отдав должное. – И твои извинения напрасны, ибо Господь только возрадуется столь незапятнанной честности. Сегодня отца Августина вызвали по долгу службы. Я временно вызвался помочь ему в делах. Можешь обращаться ко мне отец Луиджи.

Девушка глубоко задумалась, умолкнув, решаясь, исповедоваться или нет, долго не отнимая взгляда от перегородки, и кроме её учащённого дыхания и шороха платья ничего не нарушало тишину.

– Святой отец, – сдалась она, виновато опустив голову, – я согрешила, позволив гордыне возыметь надо мной власть. Padre изъявил волю выдать меня замуж… А я… Я всячески воспротивилась, не вздумав и мысли допустить, как мой ответ болью отзовётся в его сердце…

Спрятав громкую усмешку, прикрыв ладонью рот, я был преисполнен удивления, сколь много в ней таилось девичьей наивности.

– Дочь моя, этот поступок по природе своей сложно ознаменовать гордыней, – снисходительно промолвил я. – Ты не должна излишне отягощать им свою совесть.

– Вы говорите мне это в утешение? Прошу вас, не нужно, – решительно возразила она. – Вы знаете не хуже, что всё на свете, совершаемое ради Господа, должно делаться без злого умысла и скверны… А тот, кто поступает иначе, – расчищает себе дорогу в Ад.

– Где же ты узрела скверну, дочь моя? – удивился я. – Прошу, поясни мне.

– В самой себе, святой отец, – продолжала она дрожащим голосом. – Гнев впервые в жизни застелил мои глаза. Столь яро меня охватила злоба, что я ушла, громко хлопнув дверью, и первой мыслью моею было поскорей сбежать из дома… Но как только я оказалась на улице, пыл мой охладел, а стыд пронзил насквозь… Поэтому я и пришла сюда в поисках прощения Всевышнего за свои прегрешения.

Как же мне хотелось прервать её стенания и согласиться с наказанием, что она так ждала услышать… Должно быть, девушка принадлежала к тем людям, что испытывают страх за каждый свой неверный шаг… Высшей степенью проявления гнева является хлопок дверью? Вот изнеженная невежа, верно жившая до этого в воссозданном её отцом Эдеме! Надо бы слегка раскрыть перед ней истину, что большинство блюстителей Церкви столь яростно скрывают от обычных прихожан.

– Гнев не всегда является греховным. Ибо если вспомнить заветы, то существует гнев, одобряемый Святой Библией, где часто указывается как гнев праведный. Твой гнев святой, и на него ни один священнослужитель не наложит епитимии⁹.

Как я и ожидал, девушка погрязла в смятении, растягивая долгую пронзительную паузу.

– Мне с трудом верится в ваши слова, святой отец, – вынесла она весьма ясную мысль. – Вы пытаетесь внушить мне, что я пришла исповедоваться зазря…

– Ничто не происходит просто так… Уверуй, дочь моя, я посвятил десятки лет изучению слова Господня, и там нет ни намёка, ни строчки, ни единого слова про то, как откликаться на брак по принуждению или без любви.

Два маленьких бриллианта скатились из покрасневших глаз по пылающим щекам и медленно, ускользая вниз, скрылись в корсете платья. Девушка вновь подняла голову, пытаясь рассмотреть моё лицо; во взгляде бушевало ярое сомнение, чьё крошечное зерно было посеяно моими изречениями. Поразительно, что она почти не поддавалась моему дьявольскому очарованию…

Интерес мой всё более разгорался, и я осмелился пойти дальше, произнося следующие слова нарочито медленно и пристально вглядываясь в синеву широко распахнутых очей:

– Скажи сердцу своему: я сама себе творец! Не поддавайся ничьей воле, останови на пути тех, кто желает поработить тебя. Пусть все, кто замыслил разделаться с тобой, да будут отброшены в смятение и падут в бесчестие. Да сгорят таковые, рассыпаясь прахом перед ногами твоими, и да не будет дано им возрадоваться собственной незавидной участи!

Девушка замерла, перестав плакать, милые брови сдвинулись к носу, да и сама она склонилась так близко, что я тут же почувствовал её дыхание… Мягкий запах кожи вперемешку с утончённым нежным ароматом, напомнившим дикую фрагарию, мгновенно вскружил мне голову. Поистине притягательное амбре, словно передо мной находился не человек, а существо, равное мне по происхождению…

В одночасье ужас накрыл идеальные черты лица, и, резко отпрянув к дальней стене, она прижала руки к высоко вздымающейся груди, раскрыв рот в молчаливом крике. В отражении её глаз я лицезрел самого себя, потерявшего самообладание, явившего смертной образ, внушающий животный страх.

Эта непростительная оплошность вынудила меня прекратить маскарад: щёлкнув пальцами, я вернулся в тень, не в силах лишать себя грандиозной кульминации первого акта начавшейся игры.

Я желал взглянуть, что же милая синьорина будет делать дальше…

Поспешно открыв дверцу, она тотчас выбежала прочь из исповедальни, обливаясь горькими слезами, мотая головой из стороны в сторону, ища спасения из оков панической лихорадки. На немой зов из служебной комнатки пришёл её спаситель – старый немощный священник, которого она спутала со мной вначале, ибо, завидев его затуманенными очами, она бросилась к нему в объятия.

– Дочь моя, что с вами? – произнёс сутулый проповедник, снисходительно обнимая девушку.

– Святой отец, слава Всевышнему, вы здесь! – взмолилась девушка, впиваясь пальцами в его мрачную сутану, покрытую копотью и грязью на подоле.

– Синьорина, успокойтесь, прошу вас…

Он подхватил её за локоть и помог удержаться на месте, а после усадил на ближайшую деревянную скамью. В его мутных глазах читался яркий испуг и вертелись тысячи вопросов.

– Это невозможно… – запинаясь произнесла она. – Если бы вы знали, отец мой…

– Вы в доме Господнем, вам нечего бояться… – благодушно произнёс священник, утешающе поглаживая девушку по плечу.

Утерев смятым платочком слёзы, что не останавливаясь катились по щекам, она закивала головой.

– Вы правы, правы… Но вряд ли сможете поверить мне… – неуверенно промолвила она после. – Вы сочтёте меня помешанной. Моя правда прозвучит ужасно, если не сказать противоестественно…

Какая отчаянная девица! Неужели она готова поведать старику о встрече со мной? Либо она совсем глупышка и не знает, что за подобные сказочки её могут предать аутодафе¹⁰ за откровенную ересь… Либо она настолько доверяет своему исповеднику, что надеется на его снисхождение.

– Говорите, синьорина Розалия, – продолжал убеждать её старик, – я никогда не сомневался в вашей искренней порядочности.

Тяжело дыша, она некоторое время в смятении поглядывала на священника, не отпуская его сутаны из своих рук, а после тихо заговорила, ведая о причине своего прихода в церковь, – рассказывала то, что я без того успел услышать. Вскоре хронология её повествования подошла к самой увлекательной части – к той, где появляюсь я.

– И вот сердце привело меня сюда, отец мой, – продолжала она, усмирив дрожащие нотки в голосе. – Услышав шорох в исповедальне, я обыкновенно решила, что вы там… Но вместо вас там сидел некто, представившийся отцом Луиджи… Его тембр разительно отличался от вашего: бархатный, низкий, с лёгкой хрипотцой… Он был столь успокаивающий, сколь и будоражащий. А что он произносил, Господь, помилуй! Прегрешения мои он не воспринял за нарушение заветов, всячески стараясь убедить в обратном, а в ответах скользило нечто отталкивающее любого богобоязненного человека. У меня не хватит сил их повторить сейчас…

Задумавшись, синьорина смолкла, отчего я тихо ухмыльнулся. Уверен, что ей не хватит мужества признаться. Коварство Церкви столь изумительно, что одновременно с внушением веры в чудо и высшие миры она скептически наказывала всякого, кто смог соприкоснуться с ними. И благим будет простое причисление к потерявшим разум.

– Но самое ужасное содержалось не в словах, самое устрашающее таилось в его взгляде! Отец мой, его глаза… Они точно вспыхнули алым пламенем, озаряя мимолётным красным светом поистине дьявольское лицо! Это был не человек! Нечистый пришёл по мою душу! За грех, что я совершила…

Речь её была неспокойна и прерывиста; на щеке собралась сорваться очередная капля, но девушка смазала её платком, судорожно всхлипнув.

– Полно, дочь моя, – остановил её старик почти с комичной озабоченностью. – Не в согрешении суть…

– Тогда в чём же? Отец Августин, прошу вас, не молчите! – упрямо настаивала синьорина. – Скажите мне, что это лишь игра моего воображения…

Раздумывая над вопросом, священник ожидал, когда успокоится девичье дыхание, а после, положив руку на всё ещё дрожащую ладонь, метнул взор на распятие.

– Вспомни, дочь моя, про искушение в пустыне¹¹, что учит нас, творений Божьих, противиться злу и идти по пути праведному, – начал старик, перекрестившись. – Когда жизнь сталкивается с испытаниями, вера поможет тебе выстоять…

Ого, как интересно – старик не назвал синьорину выжившей из ума клеветницей! И у меня было предположение на сей счёт: священник ради своей паствы был готов поверить даже словам молодой избалованной богачки, лишь бы не потерять благосклонности и положения, ибо церковь, где он проповедует, явно требовала немалых вложений.

Их разговор растерял всякую значимость: все нужные и интригующие меня слова были сказаны. Я уже предполагал, каким образом пойдёт дальнейшая судьба этой девушки… Мне не было дела до несчастья, что скоро ниспадёт на её плечи: она верно выйдет за какого-нибудь обрюзгшего старца, который не видит собственных чресел из-за выпирающего живота. Уверен, он будет изменять ей постоянно с нескончаемой чередой дешёвых куртизанок. Картинка, представшая перед глазами, вызвала улыбку на моём лице… Банальность жизни во всём её проявлении.

Но насладиться трагедией мне не позволило болезненное ощущение. Отец окликнул меня, о чём свидетельствовала полыхающая татуировка на шее в виде змея, обвивающего многочисленными кольцами запретный плод. У него было своеобразное чувство юмора: уж больно прельстила ему человеческая идея, что именно он склонил к первородному греху Адама и Еву. Вынужденный отложить на краткий срок начало преинтереснейшей забавы, я звонко щёлкнул пальцами…

Даже и не припомню сейчас, когда в последний раз виделся с ним: Едэлем в последнее время стал ценить уединение и покой, а основными заботами теперь занимались его верные помощники. Для меня же такая перемена открыла прекрасную перспективу – окончательно перебраться к смертным, чтобы хорошенько повеселиться, чем я и занимался. Более сорока лет по людским меркам я беспрерывно странствовал, изредка навещая Гиенум, дабы свидеться лишь с парочкой мне лицеприятных шедимс.

И если в Гиенум всё до омерзения было пронизано обыденностью – жарко, пыльно, до безобразия громко, то на Земле я чувствовал себя в своей истинной стихии, ибо был исполнителем людских страстей, судьбоносным решением всех их проблем. Смертные прославляли меня, чуть ли не расшибая в кровь лбы от благодарности, думая, что беды их окончены… Как бы не так – человеческое сердце не знает меры. Ему хочется ещё и ещё, всё больше и больше, сверх того, что есть, сверх возможного… Именно данное неумолимое рвение «никогда не останавливаться» и приводит вопрошающих к гибели.

Ах, как же мне это нравилось! Нравилось наблюдать за молниеносным возвышением и ещё более стремительным падением. Смертная жизнь – как особый вид искусства, а я – как её незаметный вершитель и подстрекатель низменных порывов.

Ступив на раскалённую потрескавшуюся почву, я оказался неподалёку от своего родового Сэгив. За время, пока ноги моей не было в Гиенум, он заметно преобразился: сейчас вокруг него «красовался» глубокий ров, заполненный раскалённой лавой, за которым высилась крепостная стена. Отныне единственным проходом в обитель Едэлем служил узкий каменный мост, отделяющий весь остальной Гиенум от Сэгив – недосягаемого и неприступного.

Но мало этого… Отец призвал с Охнегав Гахдис трёх эймевс, которых приковали цепями прямо к стенам, и теперь они бродили вдоль рва, озираясь по сторонам в поисках нарушителей спокойствия. В их пустых глазницах пылал яростный огонь, из черепов росли завитые рога, а меж костей торчали шипы и свисали остатки кожи с ошмётками гнилого мяса. Отвратительные создания, с самого сотворения Гиенум подчинявшиеся лишь Едэлем, были его личными рабами: безмозглыми, но слепо преданными.

Когда я прошёл к Сэгив, гиганты в сей же миг замерли – одни огоньки в глазницах шевелились вслед моему пути, и более никаких движений. Хмыкнув в ответ на их безмолвное послушание – ещё бы они посмели тронуть Йорев Гиенум, – я миновал центральные ворота, над которыми всех пришедших гневливым взором встречала голова мантикоры, вырезанная из обсидиана, а затем, пройдя через величественный холл, направился по коридору мимо высоких колонн с капителями, где красовались вырезанные морды вопящих гарпий, освещаемые тусклым кровавым светом мигающих на сквозняке факелов.

И с каких пор некогда благородный и привлекающий своим строгим строением Сэгив стал походить на символ порабощения и превосходства?

Как только я остановился у тронного зала и потянулся к одному из двух золотых колец-ручек, двери сами стали отворяться передо мной. Взору моему открылся знакомый просторный холл с высокими окнами, только теперь они заменились витражами – по семь с каждой стороны. Они изображали сцены страданий грешников, утопающих в собственной крови, со слезами на глазах или вскинутыми в мольбе о прощении руками. Сколь находчиво! Теперь сквозь тонкое стекло не струился свет вечно красно-фиолетового небосвода. Стояла полутьма, свет исходил лишь от нескольких зажжённых синим пламенем огоньков, парящих прямо в воздухе, словно сопровождая узким коридором сквозь мрак к пьедесталу с троном, где должен был восседать отец… Но там его не оказалось – у бокового же прохода зажёгся одинокий факел, указывая, что Едэлем сейчас находился в рабочем кабинете, куда я и направился.

Он, как и прежде, был в разы меньше зала, отныне храня в себе установленные вдоль стен стеллажи, заваленные книгами и манускриптами. Единственное, что оставалось неизменным, – в дальнем углу пылал камин с тем же синим пламенем, а в кресле за внушительным столом восседал родитель.

– Давно не виделись, Эйлель.

Раскатистый голос пронизывал и обдавал холодом; алые зеницы устало оглядели меня, отчего энергия отца мгновенно отдалась в груди, давя всей силой. У него всегда получалось искусно скрывать её оттенок… Единственное – после на языке всегда ощущалось жжение.

Безмолвно отвесив низкий поклон в знак приветствия, я вскоре получил приглашение сесть в одно из кресел у камина. Так, чтобы быть у него как на ладони.

– Маасухим. Чем обязан? – спросил я, намекая, чтобы он сразу переходил к сути.

– Основа мудрого правления есть терпение, – начал отец, закуривая свёрнутые в трубочку листья табака.

Ох, опять эти глупые церемонии и философские наставления…

– Не думаю, что я располагаю временем, – недовольно изрёк я, не отрывая взгляда от родителя. – На Земле сейчас премного интересней.

Взгляд Едэлем стал жёстче и серьезней; я почувствовал его влияние на себе ещё сильней. Голову пронзила боль – он точно копошился в ней, считывая мысли и энергию, будто я не прожил больше менур, а только что явился в Имморталис.

– Я поэтому и вызвал, ибо твои никем не контролируемые вылазки на Землю пора немедля прекратить, – ровно промолвил он, выдыхая клубы голубоватого дыма.

– И в чём причина такого решения? До сего момента ты и словом не обмолвился об этом…

– Не заставляй меня думать, что я впустую назначил тебя Ниссах, раз ты полагаешь, что можешь в любой момент всё бросить, – прервал он. – Немыслимая роскошь для Йорев.

Занавес. Неужели отец вызвал меня ради того, чтобы напомнить о моём «значимом» статусе? Да плевать я хотел на этот чин! Едэлем ждал, что я так же, как и он, буду восседать в тёмных покоях, решать проблемы подданных и следить за тем, как стенают грешники, утопающие в собственных мучениях? Может, кому и интересна такая «служба», но только не мне. Я желал творить бесчинства на Земле, склоняя смертных совершать ошибки, а не наказывать за них.

Я стал тарабанить пальцами по подлокотнику, тщательно обдумывая ответ. Нет, не вижу никакого смысла сейчас распалять родительский гнев, ибо он один властен помешать моему возвращению на Землю. А мне бы этого очень не хотелось: там, среди смертного люда меня, сама того не ведая, ждала миленькая златокудрая Розалия. Поэтому, старательно скрыв внешне раздражение, я выдохнул и ответил как можно мягче:

– Отец, в Гиенум довольно подданных, что прекрасно выполняют всю возложенную на них работу. Для чего неожиданно понадобилась именно моя персона?

– Ты не умеешь слушать, Эйлель. Мною не просто так упомянуто о такой полезной даже для шедим благодетели, как терпение.

Холодный голос и ни единой живой искорки в глазах родителя – он словно лишился всяческих эмоций. До этого момента я не помню случая, когда отец не скупился бы на эпитеты. А сейчас он степенно сидел в кресле, потягивая шипящие листья табака. И единственное, что выдавало его внутреннее напряжение, – огонь в камине стал пылать немного ярче.

Я промолчал, великодушно ожидая, когда он продолжит и наконец раскроет суть моего появления в Гиенум.

– Вскоре состоится важное событие – совет, где впервые за долгое время соберутся представители со стороны шедимс и хадурс. Мне нужно, чтобы ты был там и гласил от моего имени, – заговорил Едэлем. – Кагеильс изъявили желание открыть общий для обеих сторон Ликей, дабы положить начало к примирению между высшими созданиями. Твоя задача выслушать прошение и выказать моё абсолютное несогласие. Сему не бывать. Никогда.

От этой новости мне сначала захотелось рассмеяться – громко и звонко. Общий Ликей? Видимо, на своих кучерявых облаках белокрылые окончательно помутились остатками рассудка. Разве держаться друг от друга как можно дальше – не верное решение, не главный вывод Надер Оцемуш? Ликей, где будут обучаться юные бессмертные, взращённые на принципах многовековой нелюбви друг к другу… Абсурд! И сейчас я был полностью согласен с отцом, ибо это плохо кончится для всех.

Единственное, в чём я сомневался, так это в необходимости моего участия в этом фарсе.

– Я не понимаю, как ты допустил, что ситуация вышла из-под твоего контроля и дело дошло аж до общего совета. Почему ты желаешь, чтобы я ввязывался в это вместо тебя? Шанас тебе был безразличен я, а теперь вдруг понадобился, чтобы решать проблемы Гиенум, пока ты меняешь архитектуру Сэгив?

Я резко ощутил, что не в силах даже сделать слабого вздоха. Точно, отцовское влияние. В кабинете всё окутал кромешный мрак, хотя огонь в камине вспыхнул яркой яростной волной – леденящей и холодной.

– Довольно, Эйлель! Мои решения не обсуждаются отныне, – проговорил Едэлем, вкладывая в слова всё своё негодование.

Вот это больше было похоже на него…

Поднявшись с кресла, он направился к окну, оставив табак тлеть в пепельнице, и, сложив руки за спиной, не глядя на меня, продолжил:

– На этом всё. Оставь меня. Но повторяю в последний раз – водиться со смертными не подобает Йорев Гиенум. Пора браться за голову.

Слова прозвучали чётко, настойчиво, и дабы не разозлить его ещё больше, я молча откланялся и вышел…

Когда массивные железные двери закрылись с оглушительным грохотом, а синий свет сменился привычным жёлтым, я вздохнул полной грудью. Стоило поскорее покинуть Сэгив, и в первую очередь я посчитал разумным поподробнее справиться у Ницнуцаль о происходящем – доподлинной кладовой сплетен. Она-то уж точно знает, что за идею предлагают белокрылые…

Предполагая заранее, где её искать, я щёлкнул пальцами, оказываясь на краю высокого обрыва перед вратами, что вели в шидеах – школу, основанную Ма-Амоном с Веельфегором. Меня обошла стороной участь обучаться здесь, ибо воспитанием моим занимались отдельно и совсем по иной программе. Но я всё же лелеял тёплые чувства к этому месту, в основном к главной библиотеке Гиенум, где в запутанных коридорах, уходящих глубоко под землю, можно было с лёгкостью затеряться от наставлений отца.

Чтобы встретиться с саззи мне пришлось преодолеть три лестничных пролёта до нужной башни, которых всего было возведено семь. Там, в самом конце изогнутого коридора, чьи стены были украшены старинными гравюрами, изображающими события давно ушедшие, в покоях, обозначенных красной цифрой три, и обитала Ницнуцаль.

Какое совпадение! Дверь была не плотно затворена, и, остановившись перед ней, я заприметил её, расположившуюся на шёлковых подушках у высокого витражного окна, заострённого кверху. Она была чем-то явно недовольна: надула свои губки, сложив руки на груди, а рядом с ней, устремив на девушку болотно-зелёные глаза, о чем-то вещал отпрыск Веельфегора.

Саззи хотела возразить, но взгляд её мгновенно упал на меня. Умница, довольно быстро уловила мою несокрытую энергию. В то же мгновение она подскочила с подушек, трепеща пепельно-серыми пёрышками, и, рывком распахнув дверь, бросилась ко мне на шею, сжимая в своих с виду хрупких, но очень цепких объятиях.

– Люцифер! – взвизгнула она. – Не верю своим глазам! Наконец-то ты вернулся! Яззар!

Я сдержанно приобнял её в ответ, а она же напротив – продолжила сильней сжимать несчастную шею, невнятно говоря что-то в моё плечо.

– Ницнуцаль, ты меня сейчас задушишь, – подметил я, нарочито назвав девушку полным именем.

Отпустив меня, она сделала пару шагов назад, по-детски нахмурив чёрные как сажа брови и сложив руки на груди.

– Прости, тебя так давно не было, что я уже было решила, будто ты вознёсся к праведникам…

Саззи была в своём амплуа, пытаясь с ходу меня пронять, вызывая совестливое чувство. Но мне были доподлинно известны все её бесовские уловки, посему я решил немного подыграть и произнёс с сочувствием:

– Всего-то семь лет прошло по меркам смертных…

– Всего-то! – передразнила она. – Пару раз я подумывала на свой страх и риск показаться на Земле, чтобы поставить за тебя свечку в церкви, – промолвила Ницнуцаль, задрав подбородок.

– А вот тут ты впадаешь в крайность, – настойчивее произнёс я. – Избавь меня от всего этого.

Саззи разумно отмолчалась, за что я в мыслях похвалил её за это. Она умело предугадывала, какие последствия могут привнести нечаянно обронённые слова в мой адрес, и при первом же намёке могла закрыть свой ротик на замок, однако в других случаях её пылкий характер почти никто не мог приструнить…

Шагнув внутрь и окинув быстрым взглядом комнату, я убедился, что хотя бы здесь ничего не изменилось с момента последнего визита: любовь дочери Ма-Амона к гротеску и роскоши была естественной, пусть и излишне утомляющей. Комната утопала в шёлковых тканях и дорогой деревянной мебели.

Устроившись поудобнее в излюбленном кресле из бордового бархата с массивными тяжёлыми ножками, я перекинул взор на Матхуса. Тот почтительно склонил голову, приветствуя меня, оставаясь молча сидеть на месте: этого было достаточно при данных неофициальных обстоятельствах.

– И всё же что заставило тебя вернуться? – заинтересовано спросила Ницнуцаль, устраиваясь на прежнее место. – В Гиенум тебя обычно силком не затащишь…

– Едэлем… – кратко пояснил я.

Шедимс вмиг понимающе кивнули – когда дело касалось моего родителя, излишние объяснения были ни к чему.

– Тогда вина?! – засуетилась саззи. – Или есть яар из погребов отца!

– О, от такого невозможно отказаться.

Она щёлкнула пальчиками, и на столе появилась ещё пара графинов, а в моей руке – наполненный золотой кубок с драгоценнейшим напитком.

Вот он прекрасный момент – невзначай спросить о ситуации с Ликеем. Но выведывать напрямую при сыне Веельфегора… Может привести к неоднозначному результату. Каким бы Матхус ни казался славным малым, доверия к нему я не испытывал. Пришлось начинать издалека…

– С последнего моего появления Гиенум претерпел значительные изменения, – подметил я, пригубив пару глотков. – Согласен, Матхус?

Тот заметно приободрился и с нескрываемым рвением заговорил, так же не отказавшись от яар:

– Ваша внимательность достойна восхищения, Ниссах. От нас это тоже не ускользнуло.

– Давай без формальностей и пустого лицемерия, Матхус. Сиим я разрешаю тебе обращаться в личных разговорах в свободной форме.

Шедим кивнул, почти что благодарно выдохнул и без промедления продолжил:

– Всё началось, когда Едэлем перестал выносить вопросы безопасности на обсуждение в Изем. Затем начался ряд реформ, которыми не были довольны некоторые Ниссахс. Самое заметное изменение коснулось легурс – теперь они могут появляться в киссевс по мановению руки Едэлем, а это напрямую нарушает Иммет Раэконот! Да и в самой столице ужесточились наказания…

– Ой, пусть наведываются… Есть кое-что пострашнее каких-то там легурс в киссевс! Вы спросите что? А я отвечу: закон о запрете содержать в домах зверей и прочую нечисть! – цыкнула обиженно саззи, закатывая глаза. – Мне пришлось отпустить любимую Муттиим на волю… А ты знаешь, Люцифер, как я её любила…

А вот эта новость поистине звучала удручающе. Мутти и правда имела большую ценность для неё: размером с саму дочь Ма-Амона шестиглазая летучая мышь с огромным рылом и жёсткой шерстью на брюшке, невзирая на свою устрашающую наружность, обладала милым и безобидным нравом.

– Хм, любопытно… – задумчиво произнёс я, ленно наблюдая за тем, как колышутся шёлковые занавески. – Узнать бы причину новшеств…

– Ну, если ты пришёл именно ради этого – вынюхать достоверные ялутс, а не ради встречи со мной, то тут я, к своему прискорбию, ничем не могу помочь, – обиженно вздохнула Ницци, обводя рукой покои. – Ялутс обходят меня стороной, потому что эти каменные стены стали нашей с Матхусом тюрьмой.

– Невольники, которых Геридон завалил заданиями… – подыграл тот, театрально понурив голову.

Трудно было удержаться от улыбки: сын Веельфегора отличался удивительным талантом сводить любое печальное обстоятельство в нечто потешное, и сейчас его шутка прозвучала довольно к месту. Их расстроенные чувства не являлись для меня непостижимыми – Геридон был справедливым, но достаточно требовательным хадрев, который никогда не проявлял жалости.

– Старый доставала всё никак не уймётся? – произнёс я, вспоминая его вечные наставления и лекции.

– Нисколечко! – согласно покачала головой Ницнуцаль. – Он окончательно ополоумел! Я поняла это, когда недавно он водил нас в Сар Меазохи!

– Действительно. Геридон перестарался, – усмехнулся я. – С этим лесом у меня связаны самые «прекрасные» моменты. Места для тренировок хуже не сыскать.

– А мне понравилось! – с воодушевлением добавил Матхус. – Не знаю, как у него получилось добиться разрешения в нынешних обстоятельствах, чтобы провести нас в самое неизведанное место во всём Гиенум.

– Мадукер етахиш, Матхус! Ну нет! Мне даже страшно вспоминать об этом! – взвыла саззи, прижав к своей спинке крылья. – Я свой идеальный носик туда больше не суну!

Другого впечатления я от Ницнуцаль и не ждал – она ни за что самовольно не стала бы марать изнеженные ручки. Хмыкнув, я решил пойти на довольно плоскую уловку – подкупить дочь Ма-Амона самой откровенной лестью, ибо ни за что бы не поверил, что она совсем ничего не слышала о причинах изменений в Гиенум.

– И всё-таки твой идеальный носик иногда лезет куда ему не следует, – прищурился я, настойчивым взором оглядывая Ницнуцаль. – В этом тебе нет равных, саззи, и я надеюсь, что мне ты не станешь умалчивать…

Услышав эти слова, ею овладело неловкое смущение, что изменило настроение духа: она с улыбкой отмахнулась и, подавшись вперёд, произнесла:

– Ладно, подлиза, только самую малость… Не люблю разбрасываться недостоверными фактами, ведь источник никак нельзя назвать надёжным.

– Сейчас меня устроят любые, – кивнул я.

– Среди шедимс растекается молва, будто кагеильс вновь стали появляться на наших территориях. Но, по мне, это всё вздор… А интуиция редко меня обманывала.

– Согласен, они ведь все как на подбор праведники – после своего поражения только и способны, что молиться своему Богу, да оплакивать погибших, зализывая раны, – добавил Матхус.

С ними сложно было не согласиться: хадурс вряд ли было дело до Гиенум. Отстроиться практически с самого начала в заоблачном Раю – дело не одного амер.

– Занятные происходят вещи, – подытожил я. – Никогда бы не подумал, что шедимс станут уподобляться вошканью малодушных смертных.

– О, точно! – воодушевилась Ницнуцаль. – Судя по твоим предыдущим рассказам о людях, там что ни ама – то море впечатлений! Расскажи нам… Пожалуйста!

Перед умоляющим взглядом её больших серых глаз было сложно устоять: тут я всё ещё не обрёл достаточной стойкости.

– Так уж и быть… О чём именно вы хотите послушать? – сдался я. – Как европейцы наконец-то поняли, что одними догматами сыт не будешь? Или какие по Риму гуляют куртизанки? Или как я уговорил французского короля пойти на Неаполь, где по итогу он нашёл лишь груды мертвецов с чумными язвами?

– Хотим услышать всё! – в унисон восторженно ответили они, смотря жадными до историй глазами.

Конечно же, я утолил их любопытство, начав ведать по порядку: что видел и какие страны успел посетить. С исключительным вниманием вслушивались они в мои слова, не перебивали, лишь изредка задавали уточняющие вопросы. Например, когда повествование коснулось Апеннинского полуострова, Ницнуцаль стала страстно расспрашивать о Венецианском карнавале, но мне пришлось её расстроить: на Земле сейчас буйствовала весна, и до нового празднества нужно было ждать целый смертный год. Окончил я рассказом о моих последних шанас в Риме, всё меньше затрагивая детали.