Buch lesen: «Конспираторы»

«Не будите сон мира…»

Восточная мудрость

«Все это сделали книги…»

Вольтер

Это похоже на сон. Мне чуть больше двух с половиной лет. Дача на Карельском перешейке в бывшей финской деревне Мустамяки. Лето, конец июня, цветет наша поздняя персидская сирень, зной, ослепительное солнце.

Я сижу на веранде, жду. Сегодня должен приехать папа, но его все нет. Прошло полдня, солнце уже закатывается, и я забыл, кого я жду. Мне скучно.

Мама со светящимся от солнца загорелым лицом внезапно говорит: «Ну, что же ты сидишь, сейчас папа приедет, беги, встречай…».

И тут я вспоминаю, что папа должен приехать на новой машине из загадочного города под названием Москва.

Я вскакиваю и бегу – как в детстве казалось, – по очень длинной аллее с душистыми ветками сирени. Солнце слепит глаза. И внезапно меня охватывает дикая, нечеловеческая радость, какая-то преизбыточная полнота счастья. Я выбегаю на Дачную улицу и вижу приближающийся серо-голубой «Москвич». Он останавливается перед воротами. Из машины выходит улыбающийся отец. Он невероятно красив, радостен. Жара, ослепительное солнце, запах сирени и жасмина, счастье, переполняющее меня: «Папа приехал на новой машине!». Папа – автомобилист. Он может разобрать и собрать машину до последнего винтика.

Это первое воспоминание, начало жизни. До этого я ничего не помню.

* * *

Империя рухнула в бездну.

Никого из этих людей больше нет. Их смерть – это моя свобода. Иногда я сильно тоскую по ним, но именно их отсутствие дает мне право говорить: очень трудно писать о живых, намного легче рассказывать о мертвых. Я застал эпоху, когда еще встречались великие люди, их было немного. Им внимали, их слушали, они влияли на время, на этот чудовищный мир, они все были очень разными, но они создавали воздух, которым еще можно было дышать. Теперь его нет – я задыхаюсь. Метафизическое удушье. Энтропия, одиночество, распад.

Куда они исчезли? Я встречал их в Питере, Лондоне, Москве, Париже, Франкфурте, бог знает где еще. Но их больше нет. Можно бродить, как Диоген с фонарем, и превратиться в анекдот. Какой сейчас год от Рождества Христова? Я почти не помню. Возможно, я сошел с ума? Прошло несколько десятилетий, а, похоже, пронеслись века – ветер разметал все и всех, кого ценили, слушали и любили

Кое-кто, возможно, еще выжил – где-то далеко, на призрачных континентах, в какой-нибудь Канберре, Сан-Пауло или Монтевидео. Но они никогда этого не прочтут – в этом мой ужас и мое утешение. Я могу говорить: «Я мо-гу го-во-рить!.

В те далекие времена казалось, что это обыденно, естественно, так и должно быть: мир населен разными людьми большими, средними, маленькими, просто никакими. Но время способно очень быстро изменить все. Мы были идиотами и не понимали, какие сокровища свалились на нас ни за что, просто так.

Я живу на узкой улочке в Марэ, все там же, рядом с Бобуром, но выхожу на улицу либо поздно вечером, либо по ночам. Меня тоже ищут, или мне кажется, я не знаю, обо мне просто забыли или думают, что я умер – прошлое и настоящее так перемешалось, что мне не отделить одно от другого.

Когда-то вся улочка на первых этажах была заполнена китайскими лавками. Как будто они торговали кожей оптом – сумками, ремнями, поясами, перчатками, бижутерией, но на самом деле зарабатывали чем-то другим. На улочке стоял беспрерывный китайский галдеж – кричали дети, взрослые, они спорили, ругались, казалось, они вообще не могли говорить тихо.

Китайцы завоевывали этот мир, но совсем не так, как в XIX веке предсказывал философ Владимир Соловьев. Когда на улице останавливались камьоны и начиналась разгрузка, сзади возникала пробка из нескольких авто – и они все разом начинали гудеть, жизнь превращалась в ад. Сейчас улица опустела. Почти все лавки закрылись, китайцы исчезли.

В сумерки меня охватывает тяжелая давящая тоска, я больше не могу находиться в этом доме конца ХVIII столетия, я спускаюсь со второго этажа по винтовой деревянной лестнице (их до сих пор очень много в старых домах), открываю тяжелую деревянную дверь, на всякий случай оглядываюсь по сторонам и иду налево – там начинается… точнее когда-то был квартал тамплиеров. До rue de Temple – метров сто.

Замок Тампль с семью башнями и глубокими рвами был построен в начале XIII века. Тут в 1307 году (некоторые называют точную дату – 13 октября) магистр ордена Жак де Моле и его единомышленники были арестованы королем Филиппом Красивым и после долгих истязаний отправлены на костер. Аутодафе совершилось в 1314 году, и на костре Жак де Моле предал проклятию Папу, короля и всех его потомков до 13-го колена. Король и папа умерли в течение года… Отсюда и возникли «прóклятые короли», чья эпоха завершилась во времена Французской революции.

Когда я прохожу по rue de Temple мимо остатков замка, где в 1792–93 годах содержались Людовик XVI, Мария-Антуанетта и их дети, меня охватывает ужас, аура непостижимого, недоступного – это место, где свершилась История и изменила весь мир. Именно отсюда королевскую чету отвозили на казнь. Монархисты приходили к замку поклониться казненному монарху. Безумный Наполеон срыл этот замок в 1810 году как «оплот деспотизма». Не осталось почти ничего.

Раньше в Марэ жили евреи, армяне и французы. Армяне исчезли, евреи растворились, французов все меньше, остались арабы и «голубые». Я поворачиваю направо, иду к площади Вогезов, захожу в единственное открытое кафе, пью вино с легкой закуской, долго смотрю на сквер и на эту изумительную площадь с особняками XVII века, сижу в садике на скамейке, курю, потом медленно возвращаюсь домой, оглядываясь по сторонам.

Я один, меня ищут, я затерялся в этом Вавилоне, но, возможно, они и меня найдут…

О чем я вспоминаю? Об исчезновении. О вымирании нескольких поколений – я был почти непосредственным свидетелем. Об одних я слушал рассказы и читал, с другими общался и дружил, хотя они были на 20–30–50 лет старше меня. Они все давно канули в вечность – таких людей больше никогда не будет – а сейчас исчезают те, кто чуть старше меня, да и мои сверстники. Смерть не так страшна, как одиночество на опустевшей земле.

Бегство

 
Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит
Крапиве, чертополоху
Украсить ее предстоит…
 

Анна Ахматова

Это было очень давно, именно в тот день впервые возникло ощущение, что мы улетаем навсегда. Наша более или менее обычная жизнь превратилась в триллер.

Начало декабря 1990-го, я помню мягкий мороз, снежок, тьму бесконечного Московского проспекта, едва освещаемого фонарями, первые проблески сумеречного утра. Старенькая дребезжащая «Волга» подвезла нас по разбитой подъездной дороге к унылому зданию, больше напоминавшему обветшавший сталинский сарай, чем аэропорт.

Город лежал во тьме. С 1 декабря ввели талоны на основные продукты питания. По утрам, под тусклыми фонарями у магазинов завивались огромные хвосты по пятьдесят-семьдесят человек, где глас народа звучал в полную силу. Голода еще не было, все твердили, что будет еще хуже, и он не за горами. Впереди полный хаос, распад страны, голод, диктатура, множились слухи о грядущих погромах. Костерили всех – любую власть, мафию, демократов, коммунистов, кооператоров, патриотов, евреев, «эту проклятую страну», вспыхивали потасовки, которые некому было разнять. Бежали все, кто обладал такими возможностями, но их было немного. Впрочем, по сегодняшним данным, в тот год из России уехало почти полмиллиона. Это был конец Великой утопии, надежд всего прогрессивного человечества, вместо социализма с мордами вождей теперь пытались строить социализм с человеческим лицом, но и это не получилось. Все еще надеялись, что вместо Советской империи возникнет новая удивительная страна, а надежда, как известно, умирает последней.

У нас было два больших баула: в одном – вещи, подарки, (водка, русская селедка, черный хлеб), в другом – документы, письма и послания, которые нужно было передать в «Центр»¹. Людей было немного, и мы надеялись, что пройдем все пограничные процедуры быстро. Главное было упрятано надежно.

Сумки побежали по ленте, таможенники лениво смотрели в монитор… В этот момент откуда-то из-за дальней колонны появились два человека в штатском и направились в нашу сторону.

– Это за нами, – сказала Маргарита. И она оказалась права.

Один был полный, кругломордый, внушительный и при этом странным образом растерянный. Другой, повыше, худой, с лицом, похожим на ворону. Я его уже видел – и не раз.

– Мы хотели бы досмотреть ваш багаж, – сказал похожий на ворону и предъявил удостоверение.

– Пожалуйста.

Они стали рыться в баулах; первый с подарками их не заинтересовал.

– А вот этот мы возьмем на досмотр.

Тут же, словно из-под земли, появился третий, запыхавшийся, – лицо мягкое, почти добродушное. Я его не запомнил. Вместе с «вороной» они взяли баул и исчезли где-то за колоннами в одной из дверей аэропорта.

Мы стали ждать.

И тут началось нечто странное. Прошло десять минут, двадцать, полчаса… мы отошли в сторону и нервно закурили. Сорок минут… Стало жарко, по лицу потек пот.

«Регистрация на рейс номер … Ленинград – Париж заканчивается», – произнес голос из репродуктора.

– Мы опаздываем на самолет, нельзя ли побыстрее?! возмущенно сказал я.

– Ничего, самолет подождет, – со спокойной уверенностью ответил круглолицый в штатском.

В последние годы я часто сталкивался с подобной публикой: у нас были долгие беседы, обыски, даже взламывание дверей в квартире, но международные рейсы из-за нас еще не задерживали. Это было существенное повышение в чине – как если бы из аспиранта я сразу превратился в профессора или из капитана – в полковника, но радоваться было нечему. А вдруг не улетим?.. Видимо, увидев состояние растерянности на наших лицах, один из них спокойно добавил: «Не беспокойтесь, все будет хорошо». Они вели себя крайне вежливо – другие времена.

Нас это не успокоило.

Наконец, почти через час, из-за колонны возникла фигура «вороны» с нашим баулом, молния была застегнута, все выглядело вполне пристойно.

– Пожалуйста, получите свой багаж в целости и сохранности… Вот эти два письма мы изымаем.

– На каком основании?! Сделайте копии и верните оригиналы! – мое возмущение было откровенно фальшивым. Я видел, что они взяли – эти письма были не очень важными, мы отделались малыми жертвами.

Эта фраза повергла ответственных сотрудников в явное замешательство.

– Ну, так в чем дело? – повторил я.

Неловкая пауза.

– Понимаете, у нас «ксерокс» сломался, – извиняющемся голосом сказал человек, похожий на «ворону», и вежливо добавил, – пожалуйста, проходите к автобусу.

Ну и времена! Такие серьезные люди – и даже у них в самый ответственный момент ломается ксерокс. Куда катится страна?!

Но главное – бумажку с кодом они не нашли. Как и с шифром. Нам повезло. Они были спрятаны у меня в ботинке и трусах. Обувь и нижнее белье не проверяли.

Впрочем, месяца четыре назад наш незабвенный парижский полуклошар, пятидесятилетний Серж Бланше (седая бородка клинышком и усы) уезжал от нас на родину через Хельсинки. Он был как бы «орлом», но доверить ему было ничего нельзя. Наташа попросила его взять с собой только сувенир – роскошный русский расписной самовар. На финской границе его обыскали до ниточки: думали, что он – курьер, самовар развинтили по винтикам, заставили раздеться, он снял все, остался в одних брюках. И тут ему сказали:

– Штаны сымайте.

– Не могу, – он хорошо говорил по-русски.

– Почему?

– А у меня трусов нет!

Клошары в Париже часто не носят трусов. Это буржуазное излишество. Они этого не знали. Кстати, Серж уезжал в сентябре, я отвозил его на своей «двойке», значит, они вели нас от нашего дома на Мойке до Финбана и до вагона, чтобы сообщить на границу о подозрительном французе, но мы ничего не заметили. Было не до этого: Серж уезжал счастливым, он влюбился в Дину и надеялся на продолжение отношений. Я сказал ему:

– Ты чаще чисти зубы, у тебя пахнет изо рта.

На что он гордо ответил как настоящий парижанин:

– Это афродизьяк, шеншинам это нравится.

Не помню, чем все это закончилось, но с тех пор Серж Бланше обходил дом Blomet 125-bis за версту. Весь этот опыт пересечения границы был слишком страшен. Нельзя же так пугать невинного француза!

Уже в самолете я подумал – почему нас так дотошно не обыскивали? Вероятно, боялись скандала. После взлома нашей квартиры и высылки Бориса с Наташей скандал в еще полусвободной прессе был большой. К тому же звонили из «Свободы» и Би-Би-Си, с «Голоса Америки». К нам приехали телевизионщики с пятого канала. Они не хотели скандала: им нужно было просто отчитаться перед начальством – мы работаем! Это было потрясающее время – органы почти ничего не значили.

Они растерялись впервые за семьдесят лет. Продолжали что-то делать по инерции, но все изменилось. Начальство не знало как себя вести. Пресса вопила об их преступлениях, храбрецы, недавно выбросившие партбилеты, громогласно проклинали их с трибун!

Меня пригласили на беседу, очень вежливо, чтобы покаяться после высылки Бориса и Наташи, и за взлом двери топором в нашей квартире… Я нагло положил в карман диктофон и отправился в Большой дом на Каляева, где меня встретили как ангела, прямо у вертушки, и отвели на второй этаж в первую комнату направо… Их было двое или трое, уже не помню.

Они были испуганы, они извинялись! Обычно их рисуют монстрами-мордоворотами. Но главный был маленький, щуплый, жалкий, похожий то ли на зачуханного воробья, то ли на выпавшего из гнезда вороненка. Он полчаса уговаривал меня «понять их» и не продолжать «шуметь».

– Ну Пал Витальевич, зачем поднимать такой скандал?! Мы же все русские, мы заодно, мы все хотим стране самого лучшего! Мы ведь все за вас, но у нас есть начальство, они – сумасшедшие… Они нас заставляют. Если б не они, мы б ничего такого не сделали, поймите… Мы – прогрессивные люди!

В последнее время у них был вечный сюжет: мы с вами и за вас, но над нами старперы – полковники и генералы, проклятые сталинисты, во всем они виноваты! И еще они все стали патриотами – мы ведь все русские, Пал Витальевич, зачем нам враждовать?!

Тут я, как говорится, взорвался – других слов не найти:

– А кто взломал мою квартиру топором?! У вас что, нет других инструментов! Вы вломились в квартиру без ордера, взяли моих друзей-эмигрантов, Бориса Миллера и Наташу, посадили их в машину с автоматчиками и выслали из страны! Это как называется?!

– Это был не взлом квартиры, а оперативное вскрытие – тихо сказал некто, юридически подкованный. Потом во всех ответах прокуратуры звучал именно этот термин.

– Оперативное вскрытие?! Которое длилось чуть ли не час, при свидетелях!

Они опять начали блеять нечто невнятное… Что руководил операцией полковник по кличке Петров, а ему приказали сверху. Мы тут не при чем – подневольные люди! Эта болтовня продолжалась долго. В конце концов, я не выдержал, сказал, что подаю на них в прокуратуру и ушел с диктофоном в кармане. Да еще хлопнул дверью. Дискуссия закончилась.

Но они отомстили.

Теперь спорить было некогда. Фотокопировальные машины, даже у тех, кто ими обладал, ломались по необъяснимым причинам. Мы мгновенно зарегистрировались, получили штампы в паспорта у пограничников и вскочили в абсолютно пустой автобус-челнок, ожидавший исключительно нас. В наполовину заполненном самолете подмерзшие пассажиры пялились на нас как на инопланетян – с изумлением, испугом или раздражением. Двигатели не включали – экономили топливо. В салоне было холодно. Рейс в сказочную Лютецию задержали больше чем на сорок минут.

Сейчас это кажется интригующим приключением, но тогда было не до смеха. Когда спокойная размеренная жизнь превращается, в отличие от захватывающих книг, в историю с ускоряющимся сюжетом, это не всегда приносит радость.

Мы тотчас же закурили, я достал фляжку паленого коньяка (другого в те времена не было) и стал мелкими глотками прихлебывать. Боже, прекрасные времена, когда в самолете можно было делать что угодно! Провозить алкоголь в любых количествах, выпивать, курить… Я вспоминал вчерашние проводы – друзья и знакомые приносили письма, подарки, бандероли, в те годы было принято провожать отъезжавших (Дина сказала: «я видела сон, вы больше не вернетесь»).

Чуть позднее, на взлете, когда лайнер загудел и стал отрываться от земли, меня пронзило насквозь – мы больше не вернемся! На дворе свобода, glasnost и perestroika – но мы бежали, как бегут из зачумленного города – голодного, разрушающегося, безнадежного, где мы прожили больше тридцати лет. И тут же подумал: все на месте! Они почти ничего не нашли!

Страшно вспомнить – как давно это было! А кажется все происходило вчера.

Мы летели из ниоткуда в никуда, – что ожидало нас впереди? Коньяк подействовал, я не выспался и настолько устал, что чувствовал себя мертвым. Все было похоже на сон.

Бесшумный эскалатор тащил нас вместе с разноязычной толпой под прозрачным куполом Руасси, тогда очаровывавший своей необычностью – последний писк постмодерна: прозрачный купол над бегущими черными змеями. Я инстинктивно обернулся, но зря: в такой толпе разглядеть никого невозможно, да и вряд ли кто-то из них мог здесь оказаться…

Сквозь прозрачную стену в зале ожидания мы увидели сначала седовласую бородатую голову Бориса, потом черноволосую Наташу в короткой шубке и – что совершенно неожиданно – маленького Андрея по прозвищу «карапузик», и незабвенного Сержа Бланше.

Объятия, слезы, поцелуи – по Наташиным глазам я понял: они очень переживали – выпустят ли нас? Помню, они еще держали какой-то смешной плакат «За вашу и нашу свободу!» или что-то вроде того. Борис шепотом спросил: «Все на месте?» «Да, только два письма забрали». «Какие?» Я объяснил. «Это ладно», – облегченно вздохнул он. За месяц он похудел как минимум на десять кило – у него был конфликт во Франкфурте, ему попало за самодеятельность.

Скоростное метро RER (такси было роскошью), пересадка на Шатле, еще одна пересадка на Монпарнасе, родное метро Вожирар, мы оставляем вещи на улице Blomet,125 bis в своей комнате, и Борис, как всегда, говорит: «Ну что, идем к китайцам?..» Разумеется, до боли знакомый китайский ресторан на маленькой круглой площади в пяти минутах от дома, рядом с мэрией 15-го аррондисмана. Нам подавали китайскую водку в крошечных пиалах, в которых после того, как выпьешь, на дне проступала обнаженная китаянка. Какие-то китайские супы, утка с лапшой, экзотическая рыба и в конце облитые саке горящие бананы. Нам, как постоянным клиентам, подавала хозяйка – китаянка, сбежавшая от коммунистов, невероятно любезная, но в чем-то похожая на мафиози мадам Вонг из американского триллера. Я мало ел, прихлебывал «бургундское», чтобы хоть как-то прийти в себя и начать рассказывать. Потом набросился на еду, после полуголодного Ленинграда это был настоящий пир! Мы попали в сверкающий, самодовольный, сытый, предрождественский Париж, где счастья хватит на всех!

Мы не виделись полтора месяца и, наконец, перебивая друг друга, обрушили друг на друга бездну вестей.

Итак, что произошло в Ленинграде!?.. Мы обсуждали их недавнюю высылку из Северной столицы. Борис рассказывал одно, Наташа другое, я – что-то третье…

Седобородый, породистый Борис, полноватый, невероятно обаятельный (эмигрант первой волны виден сразу), рассказывал своим густым баритоном. Наташа – черноглазая, черноволосая, беспрерывно курившая «Житан» без фильтра – вставляла с легким французским акцентом свои поправки: «Нет, Борис, это было не так! Ты забыл!.. Ну что ты говоришь чушь!.. Таня Баладзе появилась гораздо позднее. А полковник Петров со своими уже стоял на лестнице!»

– Совсем не так, Наташа, – говорил Борис. – Люди из органов появились раньше, а потом возникли журналисты…

– Нет, Борис, они появились одновременно!

– Но взламывать дверь они начали раньше, Наташа! Когда еще никого не было! Телефон был отключен!

Устав от споров, я вышел на площадь и вдруг почувствовал ауру ласкового, сладостного, головокружительного, обманчивого воздуха Парижа, который может обрушиться на тебя внезапно, даже в начале декабря, когда градусник вдруг подскакивает до +14-ти. Радость, ощущение абсолютной свободы, когда ранним вечером ты выходишь на маленькую площадь в 15-м округе, с 3–4-этажными (пять-шесть – это редкость, современная достройка) домишками, где до сих пор живет много потомков «белых русских», вдыхаешь воздух полной грудью, и у тебя начинается кружится голова.

Кленовые, каштановые, платановые листья шуршат по мостовой, деревья еще не до конца скинули свою одежду: я здесь, навсегда, я свободен, я дышу! Все кончено. Кошмар – позади! По крайней мере, тогда это было так. Я дышу, я дышу, дышу!..

В Лютеции воспето все, в том числе и безумный воздух, который оживляет тебя и лечит лучше сотен курортов! Паустовский, на склоне лет попавший сюда с группой советских писателей, кому-то сказал, что у него тут даже астма прошла.

Паризии его не замечают, он им привычен, – иногда даже ненавидят его – когда он влажный, мерзкий, холодный, это вам Север, а не ласковый Лазурный берег. В декабре или январе может выпасть снег на два-три дня – и тогда начинается кошмар. Помню, как в конце декабря с утра небо вывалило сантиметров десять снега – к полудню перестали ходить автобусы, за ними такси, кроме редких сумасшедших, пытавшихся подзаработать. Клошарам сразу сообщили, где они могут погреться и поесть, работало только метро, снег пролежал до следующего утра, поэтому «праздник жизни» к вечеру вымер. Половина кафе закрылось, остальные пустовали. Позднее, в январе, ударили морозы под -10 – редчайший случай – и держались целую неделю. На французов страшно было смотреть, особенно на юнцов – оказалось, что у них нет зимней одежды. Они мерзли в легких курточках, обматывались шарфами, их было жалко. Дамы в шубках могут прогуливаться в центре, скажем, на Елисейских полях, но в метро спускаются редко – радикальные экологи уже тогда могли облить шубу какой-нибудь гадостью, а виртуозные воришки вытащить кошелек.

…Я подпрыгнул, чтобы дотянутся до потемневшего листочка платана. Еще, еще, еще! Я прыгал посреди площади, и редкие французы смотрели на меня, как на сумасшедшего… Мне вспомнилась история – ее однажды рассказал человек из «Центра».

Советский отказник, намучившись с властями, в 70-е решил перейти финскую границу, чтобы из Суоми перебраться в Швецию и получить убежище (финны тогда его не давали, только шведы). Он готовился очень долго, просчитал все маршруты и пути, запасся продуктами и снаряжением, пошел через север, по самым гибельным Карельским болотам. Шел несколько суток, ему повезло. Пограничную полосу перебрался, надев специально приготовленные для этого копыта кабана. Вышел на финскую трассу, ведущую в Швецию, и тут ему опять повезло. Одна из машин согласилась взять его прямо в Упсалу. Перед самой границей – 500 метров, ее практически не существовало, – водитель решил заправиться… И тут у беглеца от радости произошел нервный срыв: он выскочил из авто и стал плясать на шоссе, воздевая руки к небу! К несчастью, в этот момент к заправке подъехала машина финской полиции и увидела грязного небритого сумасшедшего, исполняющего в цивилизованном месте танец Шивы. Конечно же, его замели. Кроме русского паспорта у него ничего не было. Сдали назад Советам. Он получил свои пять или шесть лет за нелегальный переход границы и вырвался на Запад лишь спустя десятилетие!

С Борисом мы, естественно, разговорились. Он сильно похудел. В «Центре» после высылки из России он получил нагоняй за самодеятельность, за первое печатание «Журнала» в Риге (единственная возможность), принятие в Центр новых членов, из которых, как выяснилось позднее, почти половина была стукачами, и многое другое. Дисциплина была довольно жесткой. Разумеется, ему завидовали – он был первым, легально попавшим в закрытую страну. Все остальные до него были нелегалами. Он инспектировал полутайные группы от Ленинграда и Москвы до Твери и Прибалтики, побывал в 15-ти городах. Московская группа ему ужасно не понравилась. Почему? Все ругаются, валят друг на друга, просто кошмар! Зато в Твери такие замечательные ребята, работают не за страх, а за совесть, никаких проблем, полное единение! Позднее выяснилось: из 11 человек семеро были сексотами…

Был конец 90-го года, система вновь ожесточилась и попыталась вернуть утраченные позиции. В январе1991-го начались кровавые события в Вильнюсе и Прибалтике, далее по всем окраинам. Борис сообщил мне, что стратегия «Центра» остается прежней – тексты, литературу, программы нужно отправлять в Россию теми же путями, ибо на границе их конфискуют. Есть разного рода документы, которые можно получать и отправлять только с доверенными людьми. Я спросил:

– Документы у тебя?

– Да, конечно, они в подвале, на Бломе.

– Значит, все прекрасно.