За окном
Белая сова летела над землёй. До земли, вообще-то, докопаться ещё надо было. Если у кого такая необходимость и возникла бы. Земля пряталась под толстым слоем снега, спала ещё.
Ночь, белая гладь снежной равнины и белая тень, скользящая бесшумно над этой гладью.
Сова размышляла. Мерные взмахи крыльев ничуть не мешали плавному течению мыслей.
– Странная история, – думала сова, – почему же она плачет?..
В паре вёрст отсюда находится деревушка, в которой на узкой улочке стоит домишко. По ночам в этом домишке всё время светится окошко жёлтым слюдяным светом.
За окошком мелькают тени, и сову, пролетающую мимо, всякий раз разбирает любопытство. Сегодня она не выдержала, зацепилась когтями за ветку кривого дерева, росшего против домика, выгнула голову так, как это умеют только совы, и заглянула внутрь.
Сквозь мутное стекло сова разглядела стол и сидящую за ним женскую фигуру. Женщина плакала, закрыв лицо руками. Иногда она убирала от лица руки и подолгу смотрела в одну точку.
Сова провисела на дереве, пока не затекла вывернутая шея, но картинка за окном оставалась неизменной. Наконец сова поняла, что загадку эту ей сегодня не разгадать, а вот шею надо как-то на место поставить. И улетела от крохотного домика с жёлтым окошком.
Мышь
Белая сова гналась за мышью. Мышь металась по земле мелкими отчаянными зигзагами, чувствуя всей бурой шкуркой дуновение тихих крыльев, несущих смерть. Однако, сова не спешила. Голодна в этот час она не была, и у мыши имелся шанс, о котором та совершенно не подозревала, сохранить свою бурую шкурку в целости и попасть в легенды и мифы своего мышиного племени.
Очередной зигзаг окончился неудачей. Для мыши. Когти мягко сомкнулись на спине и взметнули дёргающееся тельце в воздух.
Пролетев пару десятков шагов, сова приземлилась на плоский, покрытый лишайником камень. Плюхнулась на одну лапу, выставив вторую с добычей вперёд, чтобы не сломать хрупкие косточки впавшей в прострацию мыши.
– Ну, голубушка, что ты можешь рассказать мне такого, чтобы я оставила тебе твою жалкую жизнь? Да не вздумай убежать – разговор закончится в тот же миг.
Мышь не помышляла о побеге. Она вообще ни о чём не помышляла, простившись во время ужасного полёта со всей своей многочисленной роднёй и планами на будущее.
– Ну? – когтистая лапа сжала спину, – говорить будешь?
– Буду, – еле слышно выпискнула мышь.
– Убегать будешь?
– Нет, – писк на этот раз был почти не слышен.
– Смотри, – сова убрала лапу и с наслаждением почесала под крылом, – рассказывай.
– О чём, госпожа?
– О чём хочешь, лишь бы интересно было.
Мышь судорожно перебирала известные ей события, сплетни и новости.
– Ага… – вспомнила она, – неделю назад пришёл Смилс, он в городе был. Сыра нет. То есть сыр есть, но это не сыр вовсе, есть его нельзя. И сыром не пахнет. Смилс в магазине был, всю кладовку проверил. Круги лежат, но это не сыр.
Сыр сова тоже уважала.
– Почему пропал? – вопросила она.
– Смилс домового нашёл, который магазинный теперь. А куда тому деваться? Жить хочется, дом снесли, в новый молодые хозяева не позвали, даже тапок на виду не оставили. В домовых они не верят, видите ли. А тут уверованный или нет – кушать надо, – мышь осмелела. В её писке стали явно слышны ехидные ноты.
– Вот и перебрался Памфилий в кладовку при магазине, три года прожил там, как сыр в масле. Днём людей полно, ночью отдохнуть можно. Пищалки электронные на Памфилия не реагируют, ходи, где хочешь. А нынче – вишь ты, неприятности. Сыром в масле не покатаешься, если сыр кончился.
Сова потрясла головой:
– Ты на вопрос отвечать будешь? Сыр куда делся?
– Саанкции, – пропищала мышь, вложив в своё пищание максимум язвительности, – слово-то какое противное, на блоху похоже заграничную. Сказали, сыр теперь будет родимый.
– Ну и что? – озадачилась сова. В её понимании сыр – он и есть сыр, хоть в этой земле, хоть в южной, хоть на крайних льдах.
– А то! Раз другого сыра нет, значит, можно любую дрянь сыром называть. Сравнить-то не с чем. А там через пару лет люди и забудут, как сыр пахнет. Люди забудут, а нам что делать? С голоду помирать?
Мышь явно забыла, что совсем недавно распрощалась с жизнью. И что мышь-то она полевая, и с сыром встречается редко и по случаю.
Сова хмыкнула. Слово это, на блоху заграничную похожее, она за последний год от людей слышала часто. Кто его мрачно шипел, кто произносил с восторгом. Впрочем, люди вообще существа странные. Мышь эту проще понять, чем людей.
– А скажи-ка мне, голубушка, как Памфилия найти? Впервые слышу, чтобы домовой на пепелище хиреть не остался.
– Так в городе он. Как ты туда попадёшь?
– Вот уж не твоя забота. И попаду ли.
– Ну… Магазин в городе есть. Буквы на нём синие.
– Какие буквы? – нетерпеливо спросила сова. Мышь по всем правилам следовало отпустить, говорящей еда быть не должна. А есть начиналось хотеться, беседы и дозволенные речи пора было заканчивать.
Мышь попыталась на камне изобразить буквы, но пыли и песка там не было, и буквы не получались.
– Можно, я спрыгну? – пискнула мышь и втянула голову в плечи. Жить почему-то очень захотелось.
– Да иди уже, – отмахнулась сова, – вон песок какой-то, там напиши и свободна.
Мышь метнулась к краю камня, слетела с него, кажется, даже зависла в воздухе. Бросилась к песчаной проплешине и начертила пять букв, смешно зажав кончик хвоста передней лапкой.
Начертила – и исчезла так быстро, словно растворилась в воздухе. Не иначе, норку какую-то высмотрела.
…А сова полетела на север, размышляя под мерные взмахи крыльев о новаторе Памфилии, странной порче сыра и поисках еды.
Клад
Сова нашла клад. Или клад её нашёл, непонятно. Да и неважно.
Клад лежал под большим пнём, вывалившемся из земли после таяния снега. Глиняный горшок треснул и рассыпался от старости, в горшке лежали немного зёрен и пять серебряных, почти чёрных монет с неровными краями. Зёрна были крупные, отборные, не тронутые ни плесенью, ни прелью. На монетах был ещё виден кораблик с парусами, а с другой стороны какие–то буквы, не разборчивые толком.
Сова походила вокруг черепков горшка, подцепила лапой монету, потом другую. Монеты оказались тяжёлыми и холодными. Интереснее и загадочнее выглядели зёрна, не тронутые временем. Сова ещё походила вокруг, подумала – и перевернула лапой черепки, так что зёрна оказались на влажной земле. Ещё подумала – и лапой же нагребла сверху землю на кучку золотистых зёрен.
Отлетела на ёлку, уселась на ветке и завертела головой, запоминая место. Сове было любопытно узнать, что же вырастет из этих зёрен и вырастет ли.
Четыре монеты сова прикрыла черепком, чтобы они не привлекали внимание, а пятую уцепила клювом и полетела к своему дуплу.
Через неделю сова наведалась к месту. Проростков не было. Ворошить землю сова не стала, лишь перевернула черепок и убедилась, что монеты исчезли. Из тех пяти осталась одна, тщательно прикопанная в дупле.
…Дважды ещё сова прилетала на место клада – зёрна не прорастали.
Разговор
Сова сидела на дереве и размышляла над услышанным накануне разговором двух женщин.
– Никак не могу забыть. Времени столько прошло, а забыть не могу. И рассказывать неловко. Почему так? Чем я провинилась настолько, что он исчез совсем? Ладно, пусть. Он в своём праве. Но сама–то? Что же в покое не оставила? Это молчание – оно совсем почву из–под ног выбило. И что же он теперь думает обо мне? Что совсем дура надоедливая? Он же предупреждал, сразу предупреждал, а я…
– Предупреждение – это же провокация родниковой воды, а ты купилась на эту провокацию.
– Да уж. Я понимаю… Но это нелогично совсем.
– Нелогично. Поэтому не ищи объяснений.
– Не могу. Всё кажется: вот объясню себе и успокоюсь. А объяснить не могу. Только чувство вины всё больше. И теперь кажется, что все видят, какая я дура. Ничего больше не хочется. И никого. Меня бы любой вариант устроил, любой! Только чтобы не замолкал.
– Но тебе не кажется, что те отношения себя исчерпали? Для него?
– Думаю, что да. Почти уверена, что совсем ушёл. Иногда даже представляется, что правильно это. А иногда – хоть на стенку лезь, так хочется, чтобы всё по–прежнему было. Чтобы признал мою нужность для него. Но чудес больше не бывает, и так дважды возвращался. А теперь меня нет.
– С чего ты взяла, что нет?
– Так сам же сказал…
– А зачем ты словам так веришь? Слова не всегда правдивы.
– Но тогда зачем они? Можно же было по–другому тот же результат получить.
– Можно. Значит, ему надо было, чтобы ты мучилась.
– Или настолько наплевать. Своё высказал, дверью хлопнул – а дальше дела нет никакого. Хоть голову себе об эту дверь разбей – всё равно теперь. Не понимаю, совсем не понимаю, как можно так? И вспоминать об этом стыдно. И больно…
Голос говорившей был ровен, но боль плескалась в нём, как густой кисель. Боль была почти материальна, и сова осторожно заглянула внутрь, в мысли, в их сердцевину.
Оранжевая растерянность, бурое разочарование, зелёная тоска (да–да, тоска и в самом деле именно такого болотного цвета), а вот на самом дне нашлась обида, как комок грязного прошлогоднего снега. Обида всё и держит, на ней держится всё, но почему–то женщина не разрешает себе обидеться, вину на себя переводит и мучается от этого. А тут видно же, что привязанность и восхищение нотами для игры оказались. Нотами для проигрыша.
– Вот странные люди, – в который раз думала сова, – играют в игры, прячут свои чувства. Ладно, от других, от себя прячут. Проще нет – самой себе сказать, что влюбилась и что обиделась, когда оттолкнули. Может, тогда и вылечится быстрее? Стыдно, что отбросили, глупо, да только ещё глупее огород городить из всех возможных чувств, слов и догадок о том, как другой тебя видит – никогда не угадаешь…
Сова встопорщила перья, потянула левое крыло и потрясла головой, избавляясь от сполохов подсмотренных мыслей. Тяжёлые они оказались, да и помочь ничем не могла – не разумеют люди по–совиному.
Домовой
Однажды из тумана, затянувшего лощину, где стояло дерево с дуплом, потянуло сырным запахом. И сова, неожиданно для себя, поднялась на крыло и отправилась разыскивать домового Памфилия.
До города сова добралась в рассветных сумерках. Самое правильное время. Нашла чердак какого–то облезлого домишки на окраине и устроилась в углу на поперечной балке вздремнуть до вечера. Внизу шумели голоса, лаяли собаки, шуршали машины. А на чердаке было сумрачно и паутинно. Где-то начала было скрестись мышь, но, похоже, почуяла опасность и затихла. Сбежала, скорей всего.
К вечеру сова выбралась с чердака и полетела над крышами, высматривая синие буквы того самого магазина, в котором жил Памфилий, бывший домовой. Часа через два магазин отыскался. Пара кругов – и сова разобралась, как проникнуть внутрь. Вентиляционное отверстие под самой крышей, в него как раз пролезала голова, остальное уже прошло нормально.
Сова прекрасно видела в темноте. Да и на свету тоже неплохо. Магазин как раз закрывался, и сова тихонько заухала, чуть выше, чем способно услышать человеческое ухо. У домовых слух шире по диапазону, Памфилий должен услышать, если находится поблизости.
Через некоторое время раздались шлёпающие шаги, и от стены отделилась тень, оказавшаяся крохотным человечком. Лохматая голова, борода тоже веником. Рубаха старинного фасона, однако сшитая из спецовочной синей ткани, подпоясанная домотканным поясом с вышитыми оберегами. И штаны тоже из спецовочной ткани, только зелёного цвета.
– Исполать тебе, государыня, – голос у Памфилия был глухой. И кланялся он по старинному порядку, высчитав по своему разумению обоюдные ранги.
– И тебе здравствовать, Памфилий. Интерес у меня к тебе.
Памфилий отшатнулся:
– Я же не нарушил ничего! Я в тени только не пошёл!..
– Да, полно, – успокоила его сова, – кто я такая, судья, что ли? Интерес теоретический. Как удалось из пустого жилья уйти? Оторваться от очага как?
Памфилий облегчённо выдохнул, поправил пояс. Даже волосы пригладились, кажется:
– Пошли чай пить…
Домовой жил в каморке в магазинном складе. Каморка ранее была к розетке подключена и именовалась промышленным холодильником "Атлант". Сейчас там не было ни проводов, ни полок, ни холода. И запиралась каморка-холодильник изнутри.
Внутри стояло лукошко с постелью, стол и пара консервных банок Бондюэль в качестве стульев. Одна – фасоль, вторая – кукуруза. Приглядевшись, сова и в столе признала тару, не то пивную, не то ящик другой какой.
Памфилий куда-то сбегал, принёс чайник с дымящимся кипятком, бросил туда щепоть заварки.
– Индийский, – доложил он, – с мятой.
Пора было приступать к рассказу. Сначала Памфилий попытался углубиться в своё замечательно-правильное прошлое житьё, но был совой безжалостно прерван.
Итак. Последние хозяева обзавелись квартирой в какой-то из столиц. Вещи собрали, и то не все. И уехали. Домового же с собой не позвали. Да они в Памфилия и не верили вовсе. В их реальности домовым места не оставалось никакого.
Уехали.
И стало тихо.
Поначалу Памфилий суетился, порядок поддерживал, пыль мёл, мышей гонял и строил. Кошку привадить пытался. Но кошка молока хотела, а молока у Памфилия не было. И, обозвав его на прощание гнусным лжецом и соблазнителем, кошка ушла.
Мыши ушли ещё раньше, с приходом кошки.
Памфилий остался в одиночестве. Зато в стенах завелись древоточцы. С ними уже Памфилий ничего не мог сделать, силы убывали и таяли. Да и сам он таял, пугаясь просвечивающего сквозь руки солнца.
Покорился бы судьбе Памфилий, растаял бы тихим туманом на утренней зорьке, рассыпался бы в труху вместе с домишком… Домовые ведь не боятся смерти, они уходят тихо и в никуда, не в состоянии сопротивляться одиночеству.
Но случились две вещи. Ветром занесло за покосившийся забор кусок газеты с объявлениями и рекламой, где было написано, что вновь открывшемуся магазину в ближнем городе сторож требуется.
А другим ветром занесло под крышу на дождливую ночь двух забулдыг, промышлявших цветным металлоломом.
Забулдыги пахли кисло, совсем не молоком, одеты были в потёртые ватники и невообразимого состояния резиновые сапоги. Но один из них оказался непрост, он – видел.
И толкнув своего напарника в бок, сообщил:
– Домового спасать надо. Жалко мне его, вон брёвна уже сквозь него просвечивают.
– Домовой?! Ты рехнулся что ли, – буркнул второй. Но встретил взгляд, ставший внезапно тяжелее того самого металлолома, и больше не возразил ни слова и не усомнился ни в чём.
Вместе с утра они нарезали веток с осины, первый связал из веток веник, связал оторванными от остатков занавески полосками. Положил веник на пол и проговорил что-то вроде:
– Батюшка домовой, освобождаю тебя от повинности извека. Поехали со мной на осине серебристой.
– Ко мне поехали? – уточнила сова.
– Нет, со мной, в том-то и дело. Он меня от места отвязал, волю дал. А осина всю печаль вытянула и конституцию вернула. Непрозрачность то есть. Ясно, что повезло мне. На пару месяцев позже пришёл бы Яков – не было бы Памфилия вовсе.
– Яков? Выглядит как?
– Слышала где-то?
– Может, и слышала. Не пойму.
– Худой, заросший, волосы на лоб падают. Но выбрит гладко, как умудряется?
– Не растёт борода, – буркнула сова, – Цвет волос какой?
– Чёрные, с сединой. А глаза светлые. Почему не растёт борода?
– Я откуда знаю? – удивилась сова, – Может, заклятие какое, может, проклятие, может генетика такая.
С домовым всё было ясно. Не сам новатором заделался, помогли и спасли от развоплощения, повезло необычайно. Надо заканчивать чаепитие, много клювом из чашки не нащёлкаешь, да прощаться. Отправляться домой, авось к полудню в дупле будет.
Осталось поразмыслить, где слышано было про безбородого Якова…
Зёрна
Отдохнув от свидания с Памфилием, сова решила ещё раз навестить место найденного клада. По дороге она успешно поохотилась, на этот раз не вдаваясь в разговоры с пропитанием. И, не надеясь ни на что, плюхнулась перед вывернутым корнем.
И увидела. Зёрна проросли! На том месте, где она их прикопала, из земли пробились тонкие красноватые побеги. Побеги были небольшие, странного оттенка. И их было гораздо меньше, чем зёрен. Но они были, они проклюнулись. Сове даже захотелось как-то ускорить прорастание, совы – они любопытны. Но как? Лапой вытягивать?
Сова походила вокруг, на всякий случай откинула от проростков сухие веточки. Забралась на ветку ближнего дерева и задремала.
Проснувшись – сразу бросилась к проросткам. Но ничего, разумеется, не изменилось. У растений, даже таких необычных, своё время и свои сроки.
Болезнь
После разговора с Памфилием сова несколько раз пыталась вспомнить, где слышала она о черноволосом безбородом человеке, знакомом не только с людским миром, и всё ей не удавалось. То мышь особо жирная попадётся, то, наоборот, не попадётся никакая. То дятел поселится по соседству, и пока его не удалось изгнать – голова болела, не переставая. То лисы затеют свои игры как раз под деревом с дуплом, а шумят эти рыжие бестии не хуже дятла. В общем, не везло сове в последние дни. Никакого покоя и сосредоточения.
Но вот выдался спокойный день. Пасмурный, слегка дождливый, без ветра, дятла и лис. Всё, как нужно. Сова забилась поглубже в мягкую подстилку в дупле, прикрыла глаза и погрузилась в размышления.
Ага, вот и первое воспоминание. Маленький городок на скалистом берегу нездешнего моря. Каменные домишки, узкие окна – из-за непрерывных морских ветров. Рыбацкие лодки у причала. Люди в тёмных одеждах. Каменная же церковь на скале и небольшое кладбище с зелёной травой и оградой из обкатанных морем валунов.
Вот там. Точно! Сова даже открыла глаза – увидев, как наяву, картинку минувших лет, очень давно минувших, очень. Но сразу же было понятно, что Яков этот – не простая штучка.
…В городок пришла беда. Захожий проповедник оказался болен и, сорвав голос на площади, призывая народ к покаянию и рисуя перед ними жуткие картины Страшного суда, он свалился в горячке. Сердобольная старуха приютила его в своём доме. У дома росла раскидистая ракита, сова могла устроиться в её ветвях и наблюдать за происходящим внутри. Три дня проповедник бредил и метался на постели, сбрасывая с себя лоскутное одеяло, а потом снова натягивая его, стуча зубами. А на четвёртый день затих. Пришёл священник вместе со служками, кропил святой водой и что-то гудел, через окно было не разобрать. А проповедник вдруг сел на кровати и выкрикнул страшно:
– И моровая язва за грехи ваши! – и откинулся обратно. Видимо, умер в тот миг. Потому что потом подъехала телега, тело вынесли из дома и отвезли на кладбище, где и закопали в левом пустынном уголке.
Неделю было тихо. Городок жил обычной жизнью и забывал случайного прохожего. Вдруг заболела старуха, у которой окончил свои дни проповедник. Заболела она странно. Красные пятна по лицу и по рукам, беспокойный взгляд и беспокойные речи. Слегла – и больше не встала. Потом служки, так же точно, разве что пятна у них выглядели ярче, чем у старухи. Потом – семьи служек. Четыре дня – и человека уносили за каменную ограду кладбища, вернее то, что от этого человека оставалось. Город пустел. И с каждым отпеванием всё больше горбились плечи у священника, всё растеряннее становился взгляд.
В какой-то из дней с моря пришли рыбаки, отсутствовавшие пару месяцев. Вот среди этих рыбаков и был черноволосый парень по имени Яков. Да, ошибки быть не может, он был. Рыбаки пришли – к пустым домам, семей у многих уже не осталось. И у Якова не осталось. Сова помнит, как он рыдал у свежего холма на кладбище. Кто там был под ним похоронен – мать, отец, жена – сова не знала. Рыдал долго. Потом поднялся и пошёл в церковь. А из церкви ушёл куда-то по тропинке среди скал.
Через две недели, когда Яков вернулся, от городского населения осталась половина. Вернулся он исхудавший, с обожжённым лицом (ага, вот почему борода не растёт!) и обгоревшими волосами, В затрёпанных, оборванных по низу штанах и с мешком за плечами. Снова пошёл к священнику. Священник был жив, печален и растерян. Болезнь не походила ни на что ранее виданное, походила она на последствия случайного проклятия, произнесённого умирающим в горячечном бреду или на что-то похуже.
– Принёс? – спросил он у Якова
– Принёс, – кивнул тот.
И больше ни слова. Мешок унесли в церковь. Сова полагала, что в мешке том редкие целебные травы, которые Яков собрал, плутая по горам. И была удивлена, когда в вечерних сумерках двое, священник и Яков, вышли с тем же мешком и направились на кладбище к могиле проповедника. Из мешка Яков достал лопату странной формы и стал раскапывать могилу, священник же стоял рядом, беззвучно шевеля губами, видимо, молитвы читал. Вскоре забелел саван, точнее, та простыня, в которую похоронили проповедника. Яков концом лопаты отодвинул ткань от того места, где была голова. Впрочем, почему – была? Голова находилась на месте, издалека сове показалось, что и никаких следов тления не было.
Тогда из мешка достали небольшой кувшин и свиток, и толстую тёмно-жёлтую свечу. Священник свечу зажёг, развернул свиток. Яков открыл кувшин. Они встали по обе стороны могилы, было произнесено что -то типа: "Раз, два, три…" Сова бесшумно перелетела как можно ближе, не в силах справиться с любопытством.
Священник начал нараспев читать текст со свитка на незнакомом языке, Яков лить жидкость из кувшина на голову покойника. Свеча горела тихим ровным светом. Вдруг свет свечи задёргался и заметался, как будто пламя хотело оторваться от фитилька. Но это ещё полбеды, лицо (да, и в самом деле, там было ещё лицо, а не череп) покойника начало гримасничать, словно пыталось увернуться от жидкости. Правда, недолго. Кожа лопнула посередине и начала сползать по обе стороны, под кожей обнаружился не вполне человеческий череп, глазниц, по крайней мере там было три, третья – маленькая в середине лба. И нос имелся свой собственный, маленькая кнопка с двумя отверстиями гораздо выше человеческих ноздрей. И кость не белая, тёмная кость, почти невидимая в подступившей темноте. Или то была чешуя?
Жидкость в кувшине закончилась одновременно с последними словами со свитка. Свеча погасла. И Яков стал закапывать могилу обратно всё той же странной лопаткой. Молча. Как будто все действия были давно обговорены и выучены. Заровнял холм, уложил сверху куски снятого дёрна, притопал ногой. Потом лопаткой же старательно разбил кувшин, и черепки засунул под дёрн.
После этого подобрал пустой мешок, и они со священником пошли с кладбища.
Только выйдя за ограду, Яков спросил:
– Как вы догадались, святой отец?
– Я не был уверен до конца, – ответил тихо священник, – но если и это не поможет – тогда умрут все.
– Кобольды сказали, что поможет.
– А они сказали, кто это был?
– Они не называют его, чтобы не приманить. Он промахнулся, он шёл к ним. Потому и отделался я легко, потому и помогли. Проповеди же на площади были – чтобы сосчитать добычу.
Священник с Яковом дошли до дома священника, зашли внутрь и заперли дверь. Сове больше ничего узнать не удалось. А куда Якову было идти – у него не осталось никого…
Наутро вдруг выглянуло солнце. Казалось, даже воздух стал другой, свежее и бодрее, чем был накануне. Священник ничего не сказал своим прихожанам, ни словом не обмолвился о ночном походе и о подвиге Якова. Но с той ночи смерти прекратились, а появившиеся к тому времени пятна выцвели, будто кто стёр их с кожи.
Но дальше след Якова терялся. Из городка через какое-то время он ушёл, закинув на плечо мешок. Пошёл не в сторону скал, пошёл по другой дороге, ведущей на равнину.
Ростки
На месте клада всё переменилось. Проростки странного красного цвета вымахали в сажень, растопырились острыми листами и на макушке каждого обнаружилась завязь будущих цветов. Цвет оставался всё тот же, явно не травяной, красно-коричневый, ставший более тёмным. Завязь же оказалась серая с каким-то металлическим отливом. Острые листья с чуть опушёнными краями почему-то настораживали и отбивали охоту их потрогать.
Сова обошла вокруг образовавшегося странного огорода, поковыряла землю лапой в одном месте.
И улетела.
В дупле она откопала сохранившуюся монету и долго разглядывала странный полустёртый рисунок. То, что на первый взгляд выглядело шутовским колпаком, оказалось носом корабля с добавочной балкой-тараном внизу. А вот буквы истёрлись настолько, что определить хотя бы одну из них не удалось. Странный клад, странное место. И куда делись оставшиеся монеты? Место глухое, людей там точно не забредало. А зверям монеты ни к чему – их не съесть.
В сумерках сова снова прилетела на место клада и совсем не удивилась, обнаружив, что завязи, за день прибавившие в размерах, слабо светятся холодным сего-голубым светом. Как гнилушки на болоте, только оттенок свечения был другой, без намёка на теплоту.
Но ночь – время охоты, и сова полетела прочь, прислушиваясь к шорохам внизу. Пара жирных леммингов прошуршала в кустах, обозначив начала охоту. Леммингов она не уважала, в разговоры с ними никогда не вступала. А вот в качестве пропитания они вполне годились.
После охоты вспомнился домовой Памфилий и непростой Яков.
– Как бы его отыскать – подумала сова.
Если он так мимоходом помог домовому, есть надежда, что и совиный язык понимать будет. А его рассказы послушать… Это же сколько там всего узнать можно будет, и полезного, и загадочного… Но где же его искать? И почему он так выглядел при встрече с домовым? Спился? Жить устал? Искру потерял? Нет, искра при нём, иначе бы домового не выручил.
Совы – не чайки, в городских помойках они не ориентируются. Ага, вот она зацепка, чайку отловить требуется. Противные они, вести себя не умеют, горластые и дурнопахнущие. Сова встопорщила перья, вспомнив этих собратьев по перу. Но что делать, любопытство – страшная сила.
На берегу реки
Тяжелые зеленые листья шелестели на ветру, доходя чуть не по пояс человеку. Текучие зеленые волны прокатывались одна за одной под ровным не стихающим ветром. И по пустынной дороге, рассекающей это бесконечное травяное море, ехал неторопливо всадник.
Лошадь под ним была ничем не примечательная, так, гнедой масти кобыла. Шла она упругим шагом, изредка встряхивая головой. Видно было, что есть у хозяина ее какая-то цель впереди, но цель не срочная, скорее даже, имелось этой цели наличие.
И всадник был ничем не выдающийся, особенно на первый взгляд. В седле он сидел уверенно, поводья придерживал слегка. Одежда была цвета неяркого, неброского, и, более того, немаркого. За плечами топорщилась рукоять меча, у седла были приторочены лук со стрелами. То есть все как обычно и как положено.
Всадник был погружен в раздумья ровно настолько, чтобы не замечать длины пути, и в то же время еще как бы не совсем уйдя в себя.
Солнце светило не жарко. Перелом лета давно прошел, да и лето в этом году выдалось дождливое и прохладное. В воздухе висела какая-то лень и успокоение.
Так проплывали время и дорога, петляющая вокруг одной ей ведомых всхолмий и распадков. Вот уже и солнце четко определилось, куда спуститься ему на отдых. Впереди показались ракиты, протянувшиеся вдоль небольшой речки.
Всадник встряхнулся, освобождаясь от раздумий, и посмотрел на деревья, чьи серебристые кроны и темные стволы уже стали видны во всех подробностях. Под деревьями было тихо и пусто.
– Ну, что, Гнедка, привал?
Лошадь подняла голову и слегка прибавила шаг. Усталость после дня безостановочного пути, казалось, не чувствовалась ею вовсе, видимо, потому, что хозяин никак не указывал ей темп передвижения, и лошадь сама настраивала свой шаг.
Вот перед ними уже оказался берег реки, довольно пологий, так что оказывалось удобно подойти к воде. Плавно текла вода, и, если бы не легкая рябь, могло показаться, что река и вовсе стоит на месте.
Мужчина спешился, присел, потянулся, разминая затекшие мышцы, и скинул небрежно плащ. Оказалось, что он невысок и широкоплеч, темные волосы, аккуратно подстриженные, едва достигали плеч, бороды и усов не было вовсе, возраст же определить было затруднительно. Он разнуздал лошадь, благо травы вокруг присутствовало достаточно. Собрал сучья и развел костер. Сучьев в этих прибрежных зарослях тоже нашлось в избытке. Достал котелок из приседельной сумки, налил воды… Все это проделывалось привычно, ловко и споро. Когда вода закипела, он засыпал крупу, которую тоже достал из сумки, и в крупу покрошил куски мяса. По берегу поплыл ароматно-дразнящий запах.
Солнце еще не коснулось горизонта. Поэтому можно было позволить себе такую роскошь, как уставиться на языки пламени, что мужчина и проделал с видимым удовольствием.
За спиной подуло ветром, мужчина обернулся и увидел перед собой, вернее над собой, на низкой ветке раскидистой ракиты, белую сову. Сова смотрела на него жёлтыми немигающими глазами, слегка наклонив голову и улетать не собиралась.
– Ну вот, здравствуйте, – произнёс мужчина, – и что ты тут делаешь?
Ответа, разумеется, он не ждал. Какой ответ от совы, этак можно и от Гнедки начать ждать ответов. Сова была безопасна, это мужчина почувствовал, потому и не потянулся к оружию.
– Ответь мне, Яков, – вдруг заговорила сова, – а что ты тогда делал в заброшенном доме в непотребном для тебя виде?
К чести Якова надо отметить, что дыхание он восстановил быстро, минуты две, не более того, во время которых он стоял, открыв рот, и таращился на сову. Сова говорила вполне внятно, и голос у неё был глуховат и низковат, но вполне себе человеческий и даже женский. Но она говорила! Сова! Непонятно откуда взявшаяся на берегу этой реки.
– В заброшенном доме, – переспросил наконец мужчина, – в каком ещё доме?
– Там, где ты спас домового, – ответила сова.
Вот тут мужчина, наконец, изумился окончательно. И даже повёл глазами, проверяя, на месте ли ножны.
– Я не спасал домового, – сказал он, – я их вообще никогда не видел.