Buch lesen: «Театральный кошмар. Несколько дней из жизни начинающего драматурга»

© Ольга Колодзейская, 2021

ISBN 978-5-4493-0951-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГЛАВА 1

Нет ничего хуже, чем быть писателем. Я не о писательской голодной доле и месяцах ожидания ответа из театра или издательства. Думаю, лучше объясниться. Конечно, я не писатель, а начинающий драматург, но писать это единственное, что я люблю и умею. Хочу убедить вас, хотя вы и без меня это знаете, было бы идеально найти свое дело, не громко, но точно сказано, найти себя. Вы замечали, прежде, чем найти то, что приносит удовольствие, «дело всей жизни», люди меняют десяток профессий. Кажется, примеряют все подряд. Я человек весьма эмоциональный и могу спорить до конца, доказывая свою правоту, но я по собственной воле перестала это делать. Я не люблю людей, точнее тех, из которых состоит, по моему глубокому убеждению, большая часть рода человеческого, окружающая меня. Я называю этих людей должниками. Нет, не потому что они набрали кредитов или, что хуже, ждут возврата мифических долгов, вроде некоторой прослойки родителей, уверенных в том, что дети им что-то должны. Эти люди живут по-своему же правилу, якобы они всем и всегда должны. Они должны ходить на работу, даже если терпеть ее не могут. Оставаться верным какому-то призванию, не вспоминая, что это был выбор родителей. Они окружили себя всеми видами должествования, какие только смогли себе придумать. Они свято верят в них с детства. Люди пытаются заразить этой болезнью всех вокруг. «Если бы не вы, я сидела бы дома – говорит пожилая учительница. Когда преподаватель переходит на уровень клише, он неминуемо превращается в училку, злобную и ненавидимую всеми и ее новый больничный обычно встречается бурей восторга. Она держит марку, усиленно убеждая своих учеников и кажется саму себя в том, что ходить в школу она должна.

Так вот, я перестала спорить с такими «законсервированными особями», потому что личностями их уже не назовешь. Я больше чем убеждена, что смогу быть успешна только в том деле, которое нравится, так как одно невозможно без другого.

В моей жизни полно парадоксов и вы не раз убедитесь в этом. Самое худшее, что эти самые парадоксы не только меняют мою жизнь, но ведут к противоположному. Стоит мне сказать что-то вроде «никогда не буду есть это», подразумевая то или иное блюдо, но приходит час и я ем его с удовольствием. И не только я попадаю в эту ловушку. «Не выйду замуж за блондина, они мягкотелые и бесхарактерные!» – воскликнула однажды моя знакомая. Угадаете внешность ее мужа? Правильно! Он – тот самый блондин. «Никогда не говори никогда», это правило напоминает о себе всю мою жизнь. Меняется работа, мелькают люди, а оно, правило, остается. Чертово правило, в нем нет исключений!

До недавних пор я была твердо убеждена, что терпеть не могу театр. Прежде, чем что-то возразить, сходите и вы поймете, о чем я говорю. Театр – это фальшь. Люди как будто сговорились не видеть этого и не произносить вслух. Я скажу, даже если луна скатиться с неба. В театре особенный звук на сцене. Для кого-то слова звучат более проникновенно, но это – пустота. Звук, который мы, зрители, слышим в театре – звук лжи. Актер говорит и голос его, словно зависает в пустоте, мы видим лишь актера. Голос в тишине открывает величайшую фальшь. Мы уже представляем человека, который поел борща, приехал в театр и, переодевшись, вышел на сцену. Это не мистер Икс, страждущий и терзаемый, это человек, поевший борща. Для меня сцена – место, куда можно выйти, сказать текст и уйти, нечто пустое и неподвижное, а значит мертвое и потому фальшивое.

Но чертово правило не терпит исключений и мое убеждение предало меня. Это предательство я запомню надолго, потому что мое убеждение просто ушло без прощания и объяснения причин.

Когда-то мое увлечение психологией подарило мне твердую уверенность в том, что я, как представитель группы сенситивных шизоидов, имею совершенно очаровательную особенность – все внутри меня. Как сказал один известный психолог: «Сенситивный шизоид подобен лишенным украшений римским виллам, ставни которых закрыты от яркого солнца, но в сумерках которых справляются роскошные пиры.»

И снова предательство. Эта удобная оболочка лопнула. Случилось это так быстро, что я оторопела от неожиданности. Я написала пьесу. Произошло событие, которое не только всколыхнуло мою чувствительную душу, но и вдребезги разбило теплую, мягкую оболочку. Теперь мой шизоид – бездомный, без принципов, правил и ограничений. Ни я, ни мой обездоленный шизоид, да, в общем, никто теперь не скажет почему я решила показать все взволновавшие меня события именно в пьесе, но принимайте это, как факт.

Тем более, что написание мной всех последующих пьес сыграло со мной злую шутку.

Признаюсь, забегая вперед, что теперь я и не помышляю ни о каких постановках своих творений и настоятельно советую всем, кто имеет отношение к театру, не читать мои пьесы и уж тем более не ставить их, чтобы избежать того, что случилось со мной. Считайте это дружеским предостережением.

ГЛАВА 2

Скажу прежде, что сами пьесы в той или иной степени это отражение меня, моих мыслей и суждений, почти в каждой из них – часть моей биографии. Со мной случилось то, чего я сама не люблю в людях, «что вижу, о том пою». Только в моем случае «что вижу, о том пишу», но это не меняет главного. Представьте, вы смотрите в окно и каждый вечер наблюдаете одну и ту же картину. У подъезда сидят ваши соседки. Сначала это смотрится умилительно. Старушки беседуют обо всем: о политике, ценах, очереди к врачу. Они здороваются с жильцами мимоходом, не прерывая разговора. Потом вспоминают о соседях и обсуждают все, переходя от выражения лица к одежде. Продолжается это долго и в какой-то момент становится понятно, что остановиться они не могут. Они не готовят, не вяжут и не ходят в садик за внуками, они дежурят. Вы сидите на кухне и блаженно попиваете чаек из любимой чашки, может быть курите. Бабушки говорят обо всем, их голоса вам хорошо знакомы. Вы знаете, когда и от чего умер чей-то муж, помните даты рождения их детей и милые соседушки уже давно вооружили вас таким запасом медицинских знаний, что самая полная энциклопедия не могла бы соперничать с опытом и эрудицией старожилов подъезда. Признаться, не выношу встреч с этими пенсионными всезнайками, вот почему мысль о схожести с ними повергла меня в уныние.

Мои пьесы все разные. Среди них есть и драмы и фантасмагории и даже скетч. Когда я работаю над пьесой, мои персонажи словно оживают, пытаются говорить со мной и спорят. Среди моих персонажей есть одна особа, пожилая учительница. Вы уже знаете, что я недолюбливаю как старых учительниц, так и пенсионных всезнаек. Она постоянно спорит во всем, даже в мелочах. Она пытается навязать мне свое мнение и втиснуть меня (к счастью тщетно) в свои рамки. В моем детстве действительно была такая моралистка и звали ее тоже Вера Ивановна. Моя героиня рассказывает ей о своей мечте – написать книгу о себе. Ну вы, конечно, не прикладывая особых усилий, вспомните некоторых своих учителей, которые сулили вам карьеру дворника. Так вот, эта самая Вера Ивановна посмела возродиться где-то глубоко в моей памяти (тоже мне, птица-феникс) и поучать меня. Главная героиня Ольга (прототип ее тоже я, собственной персоной) говорит о том, что учитель лишает ребенка мечты, закрывает возможности и лишает шанса на интересную полную жизнь (вспомните, о чем я говорила в начале). Ольга хочет написать книгу, а Вера Ивановна не верит.

Все писатели страдают раздвоением личности, теперь я это точно знаю. Это – профессиональный навык, необходимость, без которой у него ничего не получится. Пьесу с ненавистной учительницей я написала быстро, на одном дыхании. Рука уставала и немела. Я делала судорожные глотки пересохшим горлом, но не сдвигалась с места. Иногда, отрывая руку от листа, я успевала лишь произвести возглас удивления, ведь мои персонажи делали все, что хотели. Они жили своей жизнью, позволяя мне стенографировать. Когда я поняла, что за человек эта Вера Ивановна, я стала ненавидеть ее, а ей и дела нет. Она язвила, открыто высказывала сомнения в моем умении написать роман. Как она смеет! Она потратила свою жизнь, чтобы поучать других и теперь пытается вселить неуверенность в меня. Не знаю, было ли это то самое раздвоение моей личности, что могло приблизить меня к числу писателей, но было полное ощущение моей отстраненности от жизни моих героев. Мне казалось, я знаю, что с ними происходит. Я жила, работала, возвращалась домой, готовила, то же делали и они. Править пьесу пришлось долго и все это время мы сосуществовали где-то в параллельных вселенных. Я закончила работу, заметив, не без удовольствия, что я никогда не услышу ни о Вере Ивановне, ни о том, в чем она так долго пыталась меня убедить. Сделав окончательные правки и напечатав готовую пьесу, я пришла к выводу, что мне жаль. Жалко было оставлять моих героев, было чувство, что я их бросаю. Больше всего мне было жаль ее, мою Веру Ивановну. Она выглядела уже не такой уверенной, это была не престарелая придира, просто пожилая женщина, готовая принять собственные ошибки. Я даже начала думать о том, что в чем-то она была права и мне стоило огромных усилий заставить себя отказаться от идеи снова править пьесу, иначе это могло затянуться надолго.

К слову сказать, дуэль между нами закончилась в мою пользу, я все-таки написала роман. Я смогла, выстрадала. И снова ко мне из тьмы писательского разума, как искра, пришло озарение. Я поняла, что чем дольше работаешь со своими героями, тем горше с ними расставаться. Интуитивно признавая, что у этого правила тоже нет исключений, я чувствовала это на себе. В работе над книгой я забывала обо всем и с радостью проводила время у Лоры и Филиппа. Удивительное дело, я не только знала подробности биографии моих героев, я была охвачена их жизнью, слышала их голоса, теряла счет времени. Я окончила работу над книгой и снова знакомая горечь. Мои герои настойчиво просили меня уйти, хотели избавиться, как от незваного гостя.

Автора, чье произведение завершено, можно смело назвать писателем-сиротой. Его дети выросли, они взрослые, они хотят свободы. Они просили помощи, когда их загрызали проблемы, плакали навзрыд, склонив голову на плечо, а теперь все, выросли.

Не скажу, что боюсь одиночества. Этот период нужен, как перезагрузка. Обожаю быть дома одна. Можно целый день провести дома, не вставая с дивана и совсем не стесняться дырки в старом, но таком теплом и уютном носке. Это время важно, я стараюсь хоть раз в пару месяцев устроить себе праздник дырявых носков, отдохнуть и выспаться, не думая ни о чем.

Мое окружение раскололось на два непримиримых лагеря. Одни твердили, что надо думать о заработках и не тратить время. Другие с нетерпением ждали окончания новой пьесы, готовы были спорить и обсуждать. К числу последних, коих к великой моей радости было больше, относились и мои друзья-москвичи. Нет, москвичами в полном смысле они не были, но любили литературу. Они прекрасно знали, кого испортил квартирный вопрос и были вполне с этим согласны. Именно поэтому каждый год летом они уезжали в Москву к бабушке, погостить, помочь и показаться в очереди на бабушкину трешку в числе первых. Оставленная квартира блестела чистотой и, получая ключи, я поспешила сказать, что по возвращении хозяев новая пьеса будет представлена на их суд. Терпеть не могу идеальные квартиры, каюсь. Именно поэтому в первый же вечер я не спешила прибирать на кухне и не сложила вещи. Пространство заиграло всеми мыслимыми оттенками присутствия кого-то, ожило. Я надела любимый старый халат и вышла на балкон. Тихий летний вечер плыл в воздухе. Временами, казалось, он не плыл, а нависал над домом и сдавливал высотку густым туманом знойного летнего вечера. Высотка вжималась, пыталась спрятаться, наклониться, но удушье и жара проникали повсюду. Над головой проявилась полная луна, с еще не совсем проступившими очертаниями и была, определенно, полупрозрачная. Женское лицо, обычно милое и спокойное, потеряло теперь маску покоя, проглядывало сквозь плывущие розовые облака лукаво и прищур больших глаз не сулил ничего хорошего. Я допила чай и поспешила покинуть балкон, стараясь спрятаться от внезапно охватившего меня чувства щемящей тоски. Беспокойство, беспричинное и тревожное, покинуло меня так же быстро, как и пришло и я села за работу. Я хотела закончить пьесу, но в писательском деле ничего планировать нельзя.

Замысел пьесы был великолепен. Основной вопрос, что стоял перед моими героями – быть или не быть. Я ни в коей мере и на минуту не позволю себе соперничать с Шекспиром, но старина был прав. «Быть или не быть» относилось к моим героям с той точки зрения, что главной темой был вопрос перерождения, возможности заново прожить земную жизнь. Ничего не достается нам бесплатно и главный герой должен заслужить свое перевоплощение. Одним словом, пьеса – размышление о человеческих ошибках. Больше всего затруднений вызывал образ Мефистофеля. Нет, не подумайте, он классный парень, вполне себе ничего и даже очень компанейский, но именно этот образ хотелось продумать более детально. Он, конечно, не заинтересован отпустить душу и потерять ценного работника, но даже у душ есть выбор. Он ироничен и не лишен сарказма, но суров и справедлив. Он далек от страстей человеческих, поэтому оставляет на людях всю вину. Я задумалась. Мне хотелось раскрыть его, показать глубже. Я начинала писать, но каждый раз зачеркивала начатую строку. Мой шизоид, уже уставший от меня, бродил по квартире и муза, замахав крыльями, собиралась упорхнуть в окно. Сцена бала никак не получалась, я не видела его. То ли дело моя первая пьеса, в которой старая колдунья чинит справедливость, не страшась ничего. Тогда выходило все быстро и гладко. Образ старой колдуньи, ее внучки и вороватой министерши были написаны быстро и правки были не столь значительны. Я словно видела пьесу, смотрела со стороны. Акт за актом, реплика за репликой. Согласна, все персонажи – разные и работа над каждым характером – особенная. «Что за вечер?» – сокрушалась я.

Я промучилась так допоздна и голова моя отяжелела. Я открыла глаза и поняла, что не чувствую собственной шеи. Стрелки часов давно миновали полночь, я встала и направилась в спальню. Мой взгляд застыл в большом зеркале. Я, было, разозлилась на себя за след от ручки на щеке, но меня клонило ко сну и я решила, что шариковая отметина поживет со мной до утра.

ГЛАВА 3

Квартира моих друзей очень большая, не то, что моя. Как говорила моя бабушка «в такой квартире в футбол играть». Если оставить открытой дверь шкафа в прихожей, то она, прихожая, выглядит как отдельная комната. Второй коридор, поменьше, ведет в широкую кухню с длинным столом буквой «Г», большая часть которого расположена вдоль окна. Мои друзья очень гордятся собственным дизайном, который, на мой взгляд, имеет свои недостатки. Напротив места в букве «Г», в самой короткой ее части, находится буфет и если обе дверцы навесного шкафа открыть, то человека, сидящего на этом месте, заметить просто невозможно. Не знаю, был ли то умысел или это просто первый дизайнерский опыт, но квартира напоминала о таких ошибках повсеместно. Проектируя свою квартиру, мои друзья, видимо, не подумали о принципе зонирования и удобная большая гостиная стала маленькой и несуразной. Книжный шкаф и кресло находятся сразу за дверью. Там же располагается столик и небольшая тусклая лампа. Днем, когда лампа выключена, заметить человека в этом укромном уголке нельзя. Таких тайных мест квартира содержит достаточно. Перед дверью спальни, например, стоит полураскрытая ширма и отодвинутая ее часть отражается в зеркале.

Было около трех часов после полудня, когда я нехотя открыла глаза. Солнце освещало комнату и я лениво потянулась. Во всем теле еще царствовала сонная слабость. Не знаю почему, я вспомнила о блинчиках. Я отчетливо представила тысячи аппетитных дырочек, выпускающих ароматный пар. Я лежала в теплой постели и мечтала. Мне представлялась большая тарелка с толстой горкой золотистых блинов, на поверхности которых блестело и переливалось растопленное масло. Запах кофе так резко ударил в ноздри, что я набралась всей решимости, какую могла собрать в уставшем теле и опустила на пол ватные ноги. Лодыжки налились тяжестью, я сделала усилие и встала. Перебирая босыми ногами, я шла на кухню, натягивая на ходу любимый старый халат. Понимая разницу между «встать» и «проснуться», я плелась на кухню с закрытыми глазами. Эти несколько шагов, казалось, длились дольше обычного. Переступив порог кухни, я была почти уверена, что сплю, настолько ярко запах вожделенных блинов окутал меня. Вспоминая о собственной неуклюжести, что преследовала меня с детства, я заставила себя открыть глаза. Я знала, что если усну и упаду, то синяки и ссадины еще долго будут напоминать о себе. Я нащупала табуретку и села. Теперь я окончательно открыла глаза и первое, что предстало перед моим взором была тарелка, полная блинов. Да, на столе стояла та самая тарелка, что померещилась мне еще в спальне, с широкими крыльями, на которых распластались с десятка два ярко-золотистых блинчиков, они дразнили мой аппетит, поблескивая маслом. Что бы вы сделали на моем месте? Отказались от завтрака, точнее уже обеда? Вот и я, нет. Я инстинктивно отхлебнула кофе из большой чашки. Кофе с молоком и сахаром, именно так, как я люблю. Я ела блины, щедро промазывая сметаной каждый, откусывала масляную мякоть и запивала любимым кофе, шумно отпивая. Очень люблю обедать или завтракать дома или вообще в одиночестве, когда могу обойтись без лишних условностей и церемоний. Солнце заливало светом все пространство кухни. Я закончила трапезу, подняв глаза, просто остолбенела. В дверях стоял Мефистофель. Да, тот самый герой моей пьесы, чей образ накануне никак не хотел получаться. Ну что вы, мне ли не знать его? Он был в точности такой, каким я представляла его, работая над текстом пьесы. Высокий и худой, с рыжим ежиком на голове и небольшой бородкой, он не был одет в свой полосатый костюм. На нем были какие-то черные брюки, белая футболка и фартук. Его лукавый взгляд буравил меня насквозь.

– Доброе утро – сказал он. – Вкусно?

Я молчала, словно мой язык вдруг приклеился к небу. Посмотрела бы я на вас, окажись вы на моем месте! Он улыбнулся, ничего не сказал и ушел мыть посуду. Я сидела как каменная. Не помню сколько это продолжалось, пять минут, больше. Мефистофель здесь! Он вернулся, бережно снял фартук и сел рядом.

– Что, не получается пьеса?

Голос его звучал ровно, но в этих нотках я расслышала явную заинтересованность. Да, это был он, понимаете, он! Я никак не могла прийти в себя. Он был точно таким, каким я представляла его. Я смотрела на моего персонажа, если теперь уместно так о нем говорить, и одна мысль вертелась в моей голове. «Как его называть? Как правильно к нему обращаться, на «ты!» на «вы»? В голове молниеносно проносились идеи, но их пришлось отвергнуть сразу, всех до единой. Никакого мессира или князя тьмы, ну ее, эту булгаковщину. «Боже – думала я в перерывах между потоками бешеных мыслей, сменявших друг друга в моей голове. Когда внутри меня пронеслось первое «боже», Мефистофель повернулся, поднял бровь и удивленно посмотрел на меня. Я дождалась, когда он отвернется и тихо вышла из кухни. Точнее, мне хотелось выскользнуть тихо и незаметно, но ноги меня не слушались и я прошлепала громко наступая, походкой гиппопотама.

Оказавшись в спальне, я сидела в состоянии полной прострации. Я даже не подумала закрыть за собой дверь. Мысли гудели в голове и мой череп готов был расколоться надвое. Я сидела, уставившись в одну точку. Как будто там, в этой злополучной точке был сосредоточен ответ на все мои вопросы. Не отрывая застывшего взгляда, я нащупала плащ. Ключ по-прежнему лежал в моем кармане. Способность мыслить постепенно возвращалась, но логика явно запаздывала. «Что это, розыгрыш? А что, если попросить этого гражданина показать паспорт?» При слове «гражданин» надо мной нависла тень Булгакова и мне стало не по себе. Где ее носит, эту чертову логику? «Ладно, хорошо, а как же блины?» Ответа не было. Телефонный звонок заставил меня подпрыгнуть. Звонили друзья-москвичи.

– Как ты? Пишешь? – голос в трубке стрекотал, выдавая тысячу вопросов.

– Нет пока, голова болит.

– а, магнитные бури, пройдет. Напеки блинов, старое средство, помогает.

Я поспешила закончить разговор и вернулась к своим мыслям. Невидимая тень Михаила Афанасьевича застыла в воздухе. Я попыталась взять себя в руки. Слово «боже» уже норовило по-хозяйски распространиться в остатках моего сознания, но отскочило, стоило мне вспомнить удивленный лукавый взгляд Мефистофеля. Мысль о проверке паспорта прочно засела в мозгу. Я прислушалась. Стояла звеняща тишина. Я прокралась в коридор и, не зажигая лампу, стала шарить по стене. Еще раз прислушалась. «Будь, что будет!» Я резким движением дернула выключатель и поняла, что вся моя конспирация была напрасна. На вешалке висела только моя собственная куртка. Осмелев окончательно, я пришла на кухню. Стол блестел чистотой, посуда была на своих местах. Часы мерно отсчитывали секунды. Я обошла всю квартиру, никого. Я открыла аптечку и принялась мерять температуру. Я поймала себя на мысли, что совершенно не понимаю своего состояния. Посмотрев на градусник, я обомлела. Внутри него, там, где должен находиться ртутный столб, было пусто. Холодный пот прошиб меня до костей. Я поднесла пустую стекляшку к свету, столба не было. Да, это вам хорошо сидеть дома, на теплом уютном диване и рассуждать, а я в тот момент ни на какие рассуждения была не способна. Все тело стало ватное и какое-то невесомое. Все земное куда-то ушло, улетучилось. Я не приняла душ и не почистила зубы. Я лежала под одеялом, стараясь расставить все по местам, но тщетно. Мои мысли, как большие неуклюжие медведи, толкаясь и сбивая друг друга, медленно бродили в моей голове.

Я открыла глаза. Без пяти двенадцать. Луна ждала приглашения и висела прямо над головой. Вы не видите лицо на поверхности луны? Значит, я сумасшедшая. Ну и правильно, нормальный писатель никому не интересен. Наружные уголки глаз опущены и придают лицу теплый меланхоличный оттенок. Но сегодня полная луна не похожа на томную деву. Прищур странный, кажется зловещий и не предвещает ничего хорошего.

Я злилась на себя. Несмотря на привычку работать ночью, не люблю нарушения режима. Теперь мне не уснуть до утра. Голодный желудок давал о себе знать, отодвигая все мои недавние страхи. Шаркая тапками в сторону кухни, я напомнила себе Веру Ивановну. В моей голове сразу всплыла крылатая фраза о том, «с кем поведешься». Я улыбнулась. Было забавно походить на пожилую учительницу, героиню собственной пьесы.

Я остановилась в дверях кухни. Там хозяйничал Мефистофель. Он проворно двигался вдоль стола, открывал буфет и мурлыкал себе под нос какую-то незнакомую мелодию. Я так устала удивляться, что страх покинул меня. Продолжая мурлыкать, Мефистофель пригласил меня присесть, продолжая сервировку. На столе появилась мраморная говядина, салат и вино. Я сидела, как вкопанная. Легким движением Мефистофель наполнил бокалы и вопросительно посмотрел на меня. Он уловил в моем взгляде вопрос и покачал головой, выражая явное разочарование.

– Бордо – сказал он и пригубил первый.

– Я пришел помочь, а не отравить.

Вопрос правильного обращения к Мефистофелю снова всплыл в моей голове. Ни одна идея не могла прижиться, все было не то. Иногда мой язык не держится за зубами и я начинаю говорить быстрей, чем мысль сформировалась. Этот прием очень выручал меня в школе и выдавал во мне уверенность. Я быстро вдохнула.

– Мефи… – я осеклась на полуслове, понимая, что вопрос по поводу «ты-вы» еще не решен.

– А что, мне нравится – отозвался князь тьмы, разрезая мясо.

Я глотнула вина для храбрости. Внутри меня зрели сотни вопросов, но я никак не могла собраться с мыслями.

– Тема пьесы – великолепна. – Мефистофель, грациозно держа бокал, закинул ногу на ногу.

«Божественна» – вертелось у меня внутри.

– Нет, люди не привыкли думать лил начинают это делать слишком поздно. Для кого-то жизнь может и не повториться, а в остальном я согласен.

– В чем? – во мне проснулось писательское любопытство.

– Оттаяла, наконец – начал Мефистофель. – В том – продолжал он, – что люди живут, удовлетворяя собственные желания.

Совершенно неожиданно я вступила в разговор.

– Да – согласилась я. – Людей останавливает страх, они боятся ада.

– Как это знакомо, люди всегда боялись работы. Святых нет и без работы над ошибками нет решения, что ждет дальше.

– Люди запутались.

Мой ответ совершенно меня озадачил. Я была уверена, что в этом споре буду занимать позицию человечества.

– Люди глупы – сказал мой собеседник, внимательно вглядываясь в переливающиеся винные искры.

– Почему?

– Они так и не нашли ответ на вопрос.

– О смысле жизни? А разве можно его найти?

– Они и не пытались.

Казалось, Мефистофель испытывает разочарование. «Ему-то какая польза?» – подумала я.

– Мне все равно, им – нет. У них кошачья позиция. Каждый уверен, что ему положено перевоплощение и что будет их не меньше девяти. Люди считают, что вправе требовать не проходить работу над ошибками. Все будто сговорились считать Бога добрым папочкой, которого все человечество держит за идиота. Не я отвечаю, куда уходит душа и не я отвечаю за новые перевоплощения, принцип главенства, знаете.

Мефистофель сидел, отпивая вино по глотку, философски глядя в окно.