Записки ящикового еврея. Книга четвертая: Киев. Жизнь и работа в НИИГП 1975-93 гг

Вместо предисловия

Каким бы отвратительным ни было ваше

положение, старайтесь не винить в этом

внешние силы: историю, государство,

начальство, расу, родителей, детство…

В момент, когда вы возлагаете вину на

что – то, вы подрываете собственную

решимость что – то изменить.

Иосиф Бродский

Понять и принять высказывание Бродского нетрудно. Гораздо труднее осознать его применительно к себе и своим обстоятельствам. Тем более, что обстоятельства меняются, а ты, к сожалению, не всегда поспеваешь в такт с этими изменениями.

В 1973 году случилась война Судного дня. До зубов вооруженные Советским Союзом Египет и Сирия напали на Израиль в самый строгий еврейский религиозный праздник, когда солдат отпускают домой, транспорт не ходит. Коварство и внезапность принесли первоначальный успех; израильтяне понесли большие потери.

После сокрушительного поражения египетской и сирийской армии, бегства советских советников и их семей без нажитого добра, возврата кораблей со снабжением и вооружением и отмены высадки уже находившегося на кораблях советского десанта, в СССР поднялась очередная, самая большая после Сталина, волна антисемитизма. Пока эта волна дошла до Киева, наступил 1974 год. Я ее сначала не заметил – ну только пришлось таким как я писать внеочередную анкету в первый отдел. Организованные или опытные люди сохраняли все анкеты, начиная с самых первых, но я к таким не принадлежал.

Но все же меня достали. И чем дальше укреплялся «развитый социализм», тем больше рос государственный антисемитизм и его воздействие, в том числе и на меня. Насколько я помню, я вообще об этом как – то не думал. Принимал ограничения как данность. Работать, хоть и не по главным проектам института, было можно. В начальники я не рвался, давно понял, что подчиненным начальников моего начальника^К5 я быть не хочу. И не могу, в силу действующих на Украине до конца советской власти ограничений.

Больше угнетал прогрессирующий брежневский застой. Главная мудрость эпохи выражалась тезисом: «Никогда не упускай возможность промолчать», что Галичем формулировалось как: «Промолчи – попадешь в первачи! Промолчи, промолчи, промолчи!» Это было для меня недоступно, так что жаловаться было не на кого.

Должен извиниться перед читателями четвертой книги, которые помнят содержание предыдущих. Решил не отсылать их к ним по каждому поводу, а коротко излагать суть написанного ранее, если это имеет значение в контексте или хочется повторить удачное выражение или эпизод.

Общеизвестные гарики, и парафразы из них, если они не в эпиграфах, не всегда имеют ссылки на имя Игоря Губермана. Хотя, вообще говоря, известное известно немногим.

Предисловие к книге четвертой

То вже, мабуть, отак я і умру,

а діло справжнє так і не сподвигну.

Бо хоч горілку рідко в рот беру,

останню книгу написать не встигну^[1].

Одна из главных претензий читателей – коллег к книге третьей о ящике была в том, что я, проведший лучшие производительные годы в нем, не высказываю если не преданности ему, то верности и признательности судьбе за годы, проведенные в нем и людям, с которыми я работал.

События на Украине после развала СССР привели к аберрации взглядов у многих успешных людей, награжденных за свою работу в ящике во времена Союза. Они отторгли и постарались забыть все связанное с ящиком. Встречаются и те, у кого всегда все было хорошо, как бы на самом деле оно ни было. Возникает потребность в объективизации частного мнения отдельного человека. Даже если оно такое субъективное, как у меня.

По работе мне приходилось иметь дело с различными фирмами. Иногда эти контакты позволяли понять структуру управления и взаимодействия в фирме, ее атмосферу и взаимоотношения в ней. Так что мне было с чем сравнивать наш ящик. Кроме того, поспудно сказался и последующий западный опыт.

Еще одной стороной был образовательный бэкграунд. Большинство моих коллег были выпускниками КПИ, значительная часть из них заканчивала кафедру электроакустики профессора Карновского. Сотрудничество с кафедрой и ее влияние (как и кафедры профессора Воллернера) сильно ощущалось в жизни отдела и института.

Мне же довелось учиться в Ленинграде у профессора (позже членкора) Лурье [Рог15] и, хотя это была другая научная область, невольно возникали сопоставления, может быть и неправомерные.

Кроме Ленинграда и Киева, мне пришлось вместе с родителями жить и в других регионах: Вологодчине, Татарии, Башкирии. Это тоже добавляло различий в восприятии жизни, в отличие от тех, кто сформировался в школьные или институтские годы в Киеве и продолжал жить в нем.

Так что разность восприятия жизни, в том числе производственной, была объяснима. Ну и конечно, личные особенности, которые проявляются в описании событий и выявляют автора, часто не в выгодном для него свете. Мой опыт индивидуален, хотя как всякий личный опыт он отражает более широкие и разветвленные процессы, а не только мой жизненнный путь.

 
Как нелегко в один присест,
колеблясь, даже, если прав,
свою судьбу – туманный текст —
прочесть, нигде не переврав.
 

После защиты кандидатской

Я душевно вполне здоров,

Но шалею, поймав удачу;

Из наломанных мною дров

Мог легко бы построить дачу

И. Губерман

Казалось бы, после защиты диссертации (18.10.74) можно было передохнуть, осмотреться и наметить дальнейшие пути развития. Все к этому располагало – снятие напряженности, отдельная квартира, ожидание второго ребенка. Но для меня лозунг «Время, вперед!» был, к сожалению, модусом вивенди.

После защиты нужно было выполнить необходимые формальности. Написать и оформить протокол защиты, подготовить остальные документы и отправить все в ВАК (Высшую Аттестационную Комиссию). Протокол по магнитофонной записи написать было затруднительно по двум причинам: во – первых, трудно было разобрать запись, во – вторых, нужно было выполнять новые требования ВАКа о дискуссионном характере обсуждения работы.

Если с первой трудностью справиться было легко – я помнил ход защиты и кто что говорил, то со второй пришлось помучиться – трудно было выдумать и изложить то, чего не было (настоящей дискуссии с изложением замечаний и других мнений и ответов на них) на основе записи защиты. С трудом справился. Дальше предстояла техническая работа, к которой команда первого отдела Института Кибернетики была привычна. Занималась мною симпатичная молодая женщина, которая была на сносях, но обещала, что отправить диссертацию успеет. Конфеты и букеты для ускорения оформления я не носил (кроме всего, она избегала сладкого) не приняв во внимание, что остальные – то цветам и конфетам нашли бы применение. От старших ее сотрудниц получил совет поменьше ее беспокоить. Я им доверился, а зря, забыв, что каждую официальную бумагу в Союзе должны сопровождать ноги.

Освобожденная после защиты потенциальная энергия требовала выхода. Меня охватила жажда просветительства. Хотелось рассказать о возможностях цифровой обработки сигналов в гидроакустике. В ней все – от излучаемых сигналов до отображения было аналоговое и непрерывное. До сих пор считали, что ее можно применить только для вторичной обработки обнаруженных сигналов и в системах информации и управления, да и то, при условии создания соответствующих бортовых ЭВМ – с нужным быстродействием и массогабаритами.

Существующие ЭВМ, в которые удавалось вводить гидроакустические сигналы, с обработкой в реальном времени не справлялись. Достижением считалось даже введение сигналов в ЭВМ^[2].

Быстрое преобразование Фурье (БПФ) и его реализация на спецпроцессорах открывала новую эру в обработке сигналов – работу в реальном масштабе времени. Для линейных и плоских антенн («Бутон») такая обработка включала и пространственную. Учитывая быстрое развитие вычислительной техники, «цифровой коммунизм» был не за горами^[3].

Освободившуюся после защиты энергию, кроме развития прорыва в обработке сигналов, я использовал в двух направлениях: распространении технических знаний и приобретении гуманитарных.

Первую задачу должен был решить семинар по цифровой обработке сигналов, который я, ничтоже сумняшеся, организовал в институтском масштабе, при благосклонном отношении Алещенко.

У меня был предшественник в просветительской миссии: семинар по элементам и устройствам цифровой техники вел некоторое время начальник сектора из 16 отдела, к. т. н. (редкий тогда, особенно в специализированных отделах, остепененный кадр) Алексей Мялковский. Он пришел из Института Кибернетики, не сработавшись с Глушковым. Количество слушателей в семинаре убывало по экспоненте – гидроакустики не видели возможности применения цифровых устройств в разрабатываемых ими приборах. Я тоже посещал этот семинар, но, кроме линий задержек на сдвиговых регистрах, не помню каких – то значимых применений элементов цифровой техники для обработки сигналов.

Планировалось, что в «моем» семинаре примут участие все заинтересованные сотрудники нашего института, кафедры электроакустики, Института Кибернетики и все, кого пропустит первый отдел. Первые заседания проводились в конференц – зале с вводным словом Алещенко (предполагалось, главного инженера). Присутствовали приглашенные из ИК В. И. Чайковский, В. Н. Коваль, кто – то был из КПИ (кажется, В. А. Геранин и В. Пасечный). Вел семинар я, и на первых слушаниях мне хватило материала моей диссертации и наших работ по «Ромашке» и «Бутону». Не помню, кто выступал из кибернетиков – Дидук, кажется, отказался. Семинар тоже затухал по экспоненте – и по той же причине, что и у Мялкововского – комплексники еще не видели возможности одеть на непрерывные акустические сигналы цифровые костюмы. Виноград еще был зелен.

Вторым направлением выхода энергии стало удовлетворение проснувшегося интереса к истории Киева. Тогда даже хороших экскурсий по Киеву не существовало. От вокзала ходил какой – то автобус для пассажиров турпоездов. Уровень и заинтересованность экскурсоводов ненамного превосходили интерес пассажиров – тогда явственно проявлялось, что «все вокруг советское, все вокруг мое». К тому же еще не знали, что уже говорить можно, а что нет.

В БАНе (Библиотеке Академии Наук) я случайно попал^[4] на закрытую для общего пользования книжку Сементовского «История Киева». Это было одно из 11 ее дореволюционных изданий. В ней красной нитью проходит тема многочисленных погромов и изгнаний евреев из Киева. Они производились по требованию «народа» (на самом деле купцов и торговцев). Князья, наоборот, евреев в Киев приглашали – с них можно было снимать больший «урожай», чем со своих.

Книжку я истребовал в научном зале как бы для работы. Специальность у меня была «Кибернетика», а тогда она была магическим словом, особенно для гуманитариев.

Сестра Таня разделила мой интерес к истории Киева. После окончания ровенского Института инженеров водного хозяйства, работая инженером – нормировщиком, в 1977 поступила на курсы экскурсоводов, в 1978 году их закончила, стала хорошим экскурсоводом, пока не прикипела к дому Булгакова.

Тане подарили путеводитель под редакцией Федора Эрнста «Київ. Провідник^[5]» 1930 года издания. Ей сделали три копии в НИИ «Квант» и одна из них досталась мне.

В книге третьей я писал, как меня, в качестве политинформатора, спускали «вниз по лестнице, ведущей вверх», после доносов благодарных слушателей (в т. ч. Белецкого). Не помню, был ли я уже тогда на нижней ступени (культура) или пребывал на ступеньку выше. (Всего было четыре ступени, по нисходящей: внешняя политика, внутренняя политика, экономика и культура). Раз в неделю проводились политинформации. Так как я прошел все четыре, то не должен был ограничивать себя только культурой или экономикой, но с культурой было легче и, казалось, безопаснее всего. Некоторые сведения из книжки Эрнста я рассказывал слушателям обновившейся при Коле Якубове лаборатории 131. После чего Репухова, пересказав в семье информацию, передала просьбу папы хотя бы коротко познакомиться с книгой. Я знал, что папа у Лоры непростой, но книга, изъятая, по видимому, из библиотек в тридцатые годы, никакой крамолы не представляла, и я решил ее на короткое время дать почитать. Знал бы я, что папа Лоры – военный прокурор, может быть, и подумал бы о последствиях. Однако, помня о том, что кирпич может свалиться на голову из ниоткуда, книжку дал. Думаю, без последствий.

В лаборатории я рассказывал не все, что меня удивляло в книжке, например про изменения национального состава. Как видно из нижеприведенной таблицы, с 1920 по 1926 год украинское население Киева в процентном отношении возросло в три раза, в то время как русское уменьшилось более чем в полтора раза, а польское практически исчезло.

Изменения в национальном составе населения Киева по годам переписи в процентах к общему числу киевлян выглядят следующим образом:

Это была вторая волна украинизации, после введенной Центральной Радой. Она также была провалена основной массой украинского населения, не желавшего учить литературный украинский.

В знак протеста против запрета публиковать на русском языке научные работы ушли из созданной с их решающим участием в 1918 году Академии Наук Украины и покинули страну профессора Вернадский и Тимошенко[Тим].

Винниченко по поводу насильственной украинизации и других решений ЦР признался: «Будем честны с собой и другими: мы воспользовались несознательностью масс. Не они нас выбирали, а мы им навязали себя» [В]. Это высказывание можно отнести, увы, и ко многим последующим, не только украинским правительствам.

Но пропаганда второй волны украинизации свою роль сыграла – русских не уничтожили и не выслали, а просто записали украинцами. Свое отношение к проявлениям украинизации выразил «лучший поэт» советской эпохи^К15. Евреи украинский выучили, а украинцам хватало своего для повседневной жизни, а для обращения с учреждениями все равно нужен был кто – то грамотный. Этот кто – то знал русский и мог объяснить его термины, а как это будет на канцелярском украинском он не знал – его еще во многих областях предстояло создать. В результате вторая волна схлынула и только третья (довоенная) была сравнительно успешной благодаря массовому переводу школ на обучение на украинском языке (воспоминания академика Халатникова [Хал], [Рог17]).

Показалась мне интересной и история памятника Богдану Хмельницкому.

З доручення київського комітету, на чолі якого стояв відомий реакціонер М. Юзефович, художник М. О. Мікєшін склав проєкта пам’ятника, за яким монумент повинен був являти собою скелю з кінною постаттю Богдана, який гетьманською булавою показує на Москву. Кінь топче постаті польського пана, єзуїта i єврея. На чільному боці монумента повинні були стояти постаті «великоруса, малоруса й білоруса», перед ними – постать сліпого кобзаря з бандурою у руках. Нижня частина п›єдесталю мала бути прикрашеною барельєфами з видображенням бою під Збаражем, ради у Переяславі, та зустрічі Богдана в Києві на майдані перед Софійським собором. Цей проект «височайше» затверджено 1869 року, але після завваження київського ген. — губернатора про незручність видображати поляків та євреїв під копитами Богданового коня («названные национальности, хотя и попраны, но еще существуют»), ухвалено всі постаті з п›єдесталю прибрати. Постать Богдана на коні вилито в кол. Петербурзі тільки року 1879, і після того перевезено до Києва. Через відсутність коштів, постать тимчасово поставлено у дворі старокиївського поліцейського району, і її помалу завалили купами гною^[6].

Макет памятника Б. Хмельницкому

Мне довелось видеть макет памятника в музее истории архитектуры Ленинграда (сейчас он в Русском музее). Макет производил внушительное впечатление. Удивило и отношение к высочайше утвержденному проекту – генерал- губернатор, оказывается, мог возразить императору.

Хотелось бы видеть того, кто возражал в наше время против утвержденного постановлением ЦК КПСС и Совмином проекта.

Мои просветительские и краеведческие потуги прервались вызовом к Алещенко.

«Вот, решили Вам повысить зарплату. В старшие научные сейчас перевести не могу – у нас перестройка, полностью меняется система аттестации и назначения на научные должности – все будет только по конкурсу. Но ставку ведущего мы Вам повысим… до 180 рублей». У меня было 170. Получив подтверждение степени и будучи снс, я бы имел бы 250 рублей не со дня утверждения, а со дня защиты. Но эта должность ушла к Саше Москаленко, что не принесло ему дополнительных денег. Мы с Колей Якубовым до его отъезда обсуждали возможные ситуации, и он сказал, что 190, как снс или ведущему инженеру мне дадут. Еще весной мы с группой успешно защитили первый этап НИР «Ромашка», начали выдавать первые задания по «Звезде». Думаю, что Коля согласовывал сумму с Алещенко. Я не сомневался в повышении и спокойно его ждал. Но тут я был огорошен. Сказав, что Якубов обещал мне больше, я, не сдержавшись, спросил: «Так что, мне из – за десятки увольняться»? Никогда ни до, ни после о деньгах с начальством я не говорил. И по «правилам» мне нужно было промолчать и проглотить. Не то, чтобы десятка решала проблемы, хотя оставались долги за кооператив, и мы еще многие годы выплачивали ссуду. Появилось и еще одно обстоятельство, которое обнаружилось сразу после защиты – в ближайшие годы нам предстояло жить на одну зарплату. Но в разговоре с Алещенко все это осталось за кадром. О. М. обиды, вызванные принуждением, не забывал. 190 я получил, но потом потерял сумму, равную годовой зарплате…

«Из наломанных мною дров мог легко бы построить дачу».

Ждем Васю

На следующий день после защиты мы провели целый день на Выставке (достижений народного хозяйства) и в дубовом лесу за ней по дороге, ведущей в Феофанию. Хотя на импровизированном домашнем банкете пили мы не много, но на следующий день мне, по крайней мере, хотелось «поправиться». Нина как – то неадекватно реагировала на спиртное, особенно на коньяк. Оказалось, не беспричинно: она была беременна.

Ожидание старшего сына Димы (1964 г.) проходило в «эпоху перемен». Мы не знали, где будем, и чем будем заниматься. Да и само его рождение ознаменовалось переменой власти – сняли Хрущева, пришел Брежнев. Васю ждали в спокойный период.

Это было лучшее время в нашей семейной жизни. Заботы о Димином здоровье (у него были частые простуды, ангины, бывали и воспаления легких) остались позади – вылечил, как я и надеялся, бассейн. Безуспешные попытки улучшить Димину успеваемость мы оставили до его сознательного возраста.

Работала Нина на кафедре микробиологии в Институте пищевой промышленности (КТИПП), куда ее взял небезызвестный профессор Шестаков (бывший проректор университета). Числилась она в научно – исследовательском секторе (НИС), но Шестаков привлек ее и к лабораторным занятиям. Студенты Нину любили и стремились попасть на занятия и зачеты к ней.

Если кафедра и лаборатории размещались в главном корпусе КТИППа на улице Владимирской, то НИС, по мере расширения его деятельности ютился в «выселенных» домах позади и вокруг нашей бывшей 45‑й школы, тоже отданной институту. Для жилья здания не годились, а для науки – пожалуйста. Снова подвели отключенный свет, газ и отопление – и вперед. Выселить из домов удалось не всех – кошки там остались. Жили они большей частью на чердаках.

Когда окотилась очередная кошка, девушки НИСа решили разобрать котят. У котенка, которого принесла Нина, еще разъезжались ноги. Молоко стал пить не сразу, а следы своей жизнедеятельности оставлял везде. Но самое главное, когда все укладывались спать, он начинал орать. Перед третьей ночью я попросил Нину отнести его обратно, если он не прекратит кричать. То ли Нина провела с ним разъяснительную работу, то ли так совпало, но орать он перестал. Потом быстро научился ходить в туалет. Полюбил купаться (а сначала брыкался). Становился воспитанным и забавным котом. Его папаша, видимо, был персидских кровей, и хвост у него по длине и толщине был сравним с телом. Позже появились и «штаны», похожие на меховые запорожские шаровары.

Лежа на телевизоре и смотря на картинку сверху – т. е. вверх ногами (коньками), смотрел все хоккейные матчи и пытался ловить шайбу. Иногда ему это удавалось лучше, чем вратарям.

Его вальяжная поза на телевизоре напоминала картинку из «Маугли», и его назвали Ширханом.

Нина не могла смотреть, как он, стоя на задних лапах на круглых трубах, окружающих эркер 16‑го этажа и передними опираясь на стекло, подпрыгивал, чтобы поймать ползущую по стеклу муху или комара.

В субботу и воскресенье ждал, когда проснемся и проделывал свой тур: вышибал дверь спальни, пробегал по кровати, запрыгивал в форточку, пробегал по трубчатым перилам балкона и эркера 16‑го этажа, через кухню и коридор снова появлялся в спальне и продолжал следующие круги, пока его не останавливали.

Кот был домашним и боялся кошек. Неохотно лез на деревья – в случае опасности – собаки и т. д.

С наступлением весны мы с Ниной почти каждый вечер перед сном гуляли по опустевшей к вечеру Красноармейской. Кот сидел у меня на плече и очень неохотно покидал его, когда я для разминки спускал его на асфальт. При малейшей опасности (появление кошки, не говоря уже о собаке) забирался обратно.

Чувствовал присутствие развивающегося живого существа и очень любил сидеть или лежать возле живота Нины и ей приходилось чаще стирать домашний халат, так как он его лизал на животе.

Носила Нина ребенка хорошо.^[7]

Подошли летние каникулы. Диму отправили в пионерский лагерь. Дима в лагерях бывал с удовольствием. В этот раз это было в хорошем месте, но далековато – возле лагеря «Красного резинщика».

8 июня в воскресенье я поехал в лагерь один. Дима с трудом оторвался от лагерной жизни. Но с удовольствием гулял со мной по лесу, ел домашнюю еду, и мы с ним собирали цветы и первую землянику для Нины.

Когда я к вечеру приехал домой, Нины дома не было. На столе лежала записка от мамы – мы на Лабораторной. Это значит, они с Ниной поехали (скорее всего, пошли) в роддом, расположенный в двух кварталах от нас, на улице Ульяновых. Нина позвонила маме через час после моего отъезда к Диме, и успела только сказать: «Здравствуй, мама…», как услышала: «Все, я уже еду». Маму я встретил по дороге в роддом и она, несмотря на уговоры, пошла со мной туда еще раз. Успели передать собранные букеты цветов и земляники и получить записку, что все в порядке.

Не помню, дозвонились ли мы до полуночи или узнали уже утром, но на следующий день Нина передала записку.

Вася грудной

У новорожденного рост и вес были такие же, как у старшего брата Димы: 51 см и 3500 г, но он был кругленьким. Не знаю, почему Нина спраши – вала про имя, и так было ясно, что он родился Васей^[8]. Его курносость быстро прошла.

Молока у Нины было много, и вскоре у Васи появился молочный брат – Сережа Москаленко. У его мамы Иры молока не хватало. Саша приезжал к нам в обеденный перерыв и забирал стакан сцеженного молока. В обеденный перерыв я не укладывался, но у меня был т. н. «свободный выход» – я был научным руководителем НИР. У Саши такой выход тоже был, но его официального статуса в то время я не припомню.

Олег с Васей 1975 год

«Братьями» Вася с Сережей оставались месяца два – Сереже Нинино молоко не подходило.

Ходить самостоятельно Вася начал в год. Добравшись до кухонного стола, на краю которого стояла тарелка с только что разлитым супом из щавеля с яйцом и сметаной, Вася вдохнул запах и сказал: «Дай это»!^[9] С тех пор ел только взрослую пищу, включая борщ, жареную картошку, мясо, твердый сыр (хотел написать сыры, но тогда был только один сорт – какой удавалось купить). К этому времени у него уже было больше 12-ти зубов, включая премоляры. Овощи, фрукты и каши тоже входили в наш, а значит и его рацион.

С появлением Васи нас стало четверо (включая кота Ширхана). Но кот в тот же день стал персоной «нон грата». Накормив и запеленав Васю, как тогда было принято, с руками, Нина оставила его в кроватке в спальне и ушла к нам, ждавшим ее в кухне с обедом. Что – то меня через некоторое время подняло, и я заглянул в спальню. Вася не спал и моргал глазенками. Рядом с кроваткой стоял на задних лапах Ширхан. Одной из передних лап он опирался на кровать и внимательно следил за глазами Васи. Вторая лапа Ширхана была приподнята. Я тут же вспомнил его «вратарские» способности, когда он «ловил» шайбы во время хоккейных матчей чемпионата мира. Кот был удален, дверь в спальню закрыта. Но мы забыли, что он умел проникать в спальню и при закрытой двери – через форточку. Застав его там почти в той же позе через некоторое время, мы приняли решение с Ширханом расстаться. Оказалось, что это не простая задача – его никто не хотел брать. Наконец, мне удалось уговорить Галю Симонову, о чем она, а еще больше Ширхан, вскоре пожалели. Его вторая, счастливая жизнь началась у Светы Бондарчук, но об этом позже.

Рассказ о Васе придется прервать и вернуться в декабрь 1974 года. В этот день у папы случился инсульт. Вообще – то папа уже был на пенсии, но его время от времени призывали на работу для расшивки проблем, которые не знали, как решать.

В этот раз дело касалось взрыва на газораспределительной станции с человеческими жертвами. В ее строительстве принимал участие Минмонтажспецстрой Украины. Министр попросил папу разобраться (расследовать это происшествие). Папа разобрался, следствие подтвердило невиновность строителей. Министр пригласил папу к себе, вручил премию и выпил с ним по стакану водки. Молодой и здоровый, как бугай, но в то же время интеллигентный, министр мог себе это позволить, а папа – нет. Ночью случился инсульт. Отнялась левая половина. Лежал папа в Октябрьской больнице. Постепенно, в течение месяцев, папа пришел в себя. Мог ходить, почти все восстановилось, кроме левой руки. Что только не делали, чтобы восстановить ее подвижность. Я заказал деревянный футляр, похожий на футляр для музыкального инструмента, в который полагалось руку класть и что – то вместе с футляром проделывать.

Добились, чтобы его проконсультировала старая профессорша Динабург. Она была одна из немногих, уцелевших в профессии евреек, после дела врачей в Киеве. Она уже не работала и не преподавала официально, но ее консультации очень ценились. Посмотрев папу, изрекла: перестаньте заниматься глупостями – рука работать не будет. Мама доверяла ей и, к сожалению, ее последний совет (через три года) привел к тяжелым последствиям.

Папа стал самостоятельно гулять – недалеко. Встречал Васю, которого чаще всего Нина привозила утром к родителям. Умилялся до слез, когда Вася, переваливаясь, бежал к нему, крича: дедушка! Говорил, что только с Васей понял, какое это счастье, иметь ребенка и видеть, как он растет. Мы с Ниной тоже полностью осознали это чувство при появлении Васи.

Увы, согласно второму закону Чизхолма, когда дела идут хорошо что – то должно случиться в ближайшем будущем.