Случилась эта история зимой. Погода стояла пасмурная, ветер дул, не переставая. В городе полным ходом шла борьба с очередной эпидемией гриппа. Больницы и автобусы, как и полагается в таких случаях, были переполнены чихающими и кашляющими. На работе дела обстояли ничуть не лучше: выходить на больничный мог позволить себе далеко не каждый. Зато в школах и детских садах поселилась долгожданная тишина.

И вот, на беду Григория, в такое неспокойное для врачей время у него заболела спина. Промучившись три дня от непрекращающейся боли, не имея возможности ни сесть, ни встать, ни лечь так, чтобы забыть о некоторых особенностях анатомии тела, он поплелся в больницу.

Признаться откровенно, настроение у него с самого начала было поганое, и не зря. С трудом ему удалось достать талончик к врачу, с трудом осилить очередь, глядя, как поразительно быстро, почти что молниеносно, шмыгала перед носом череда знакомых и просто имеющих деньги. Таким же, как он, убогим или не умеющим давать взятки, доставались только объедки внимания: «подождите в коридоре», «я приму вас после нее», «ничем не могу помочь, вы же видите, сколько вас и сколько нас», «успокойтесь, гражданин», «в порядке очереди».

Да, все всё видели, все понимали – и молчали. А что толку скандалить… Только время терять. Говорить не могли убедительно, как собаки. Какое меткое сравнение придумал наш великий и временами могучий народ. Сравнение тем более было подходяще к случаю, так как в коридоре этого современного лечебного учреждения почему-то стояло всего две, правда, длинные скамейки, которые при всем своем желании не могли умесить всех страждущих.

Но вот наконец-то Григорий вошел в кабинет. Встретили его ласково. Едва взглянув на спину, уважаемый врач сразу же определила главную проблему и, не мешкая, велела медсестре выписать направление на процедуры. Позже Григорий узнал, что это было ее «коронное» средство. По нему ее жертв даже узнавали в физиокабинетах: ничего другого этот горе-специалист не назначала. Но, как следует из статистики, иногда подала пальцем в небо. Слава богу, что у него была не какая-нибудь редкая болезнь, а так…

По окончанию приема Григорий стал богатым человеком: в одной его руке лежала кипа направлений на анализы и процедуры, в другой – не менее впечатляющее количество рекомендаций лекарственных средств, пищевых добавок и «узких специалистов». Последние полностью оправдали свое название. Махнув на отдых рукой, Григорий попытался посетить хотя бы некоторых из них, но, к сожалению, мечты его оказались бесплодными. Одни врачи находились в бессрочном отпуске, другие работали в частных клиниках, третьи – единственные в своем роде – принимали население, но только по специальной записи, этак за полгода. Не меньшее разочарование постигло Григория и на процедурах: «в следующий раз принесите с собой спирт и…» – далее шел список необходимых предметов. Особенно растрогали дружеские советы по поводу лекарств: «дорогие, но качественные», «если у вас есть деньги, могу вам выписать», «как у вас с финансами». Пронимало до слез.

Одним словом, через очень короткое время он понял, что умирать от голода ему пока не хочется, и, оставив всякую надежду на гипотетически бесплатное, помогающее человеку лечение, вернулся к традиционным методам. Спина его к тому времени немного отпустила (то ли от старинного растирания, то ли от процедур, то ли от потраченных на них нервов), и на вопрос врача: «Как вы себя чувствуете?», он с благодарностью ответил: «Спасибо, намного лучше».

И это была правда.

Чужие следы

Есть люди, отнимающие у человека энергию, иногда – самые близкие, хорошие люди. И вот что обидно: делают тебе добро, встречают с улыбкой и вроде искренне радуются твоим успехам, а придешь к ним с подъемом в душе, и через час – все, напрочь надо забыть о всяком подъеме. Возвращаешься домой с сытым желудком и сумкой, полной подарками, а мысли преследуют нехорошие: так и видится во всем второе дно и выгода. Идешь и утешаешь себя: ну, что с того? Даже если оно так и есть, все мы люди, все используем помаленьку друг друга. А вот поди: испортится настроение, охватит тебя всего какое-то мрачное возбуждение – и жить не хочется. Что делается с человеком за один час!

А еще есть чужие места. Такие, что приезжаешь, и, как бы тепло тебя не встречали, не покидает чувство какой-то отдаленности. Думаешь: поживешь, пообвыкнешь – и все пройдет. Исчезнет, когда вернешься домой. Возвращаешься, а родной город тускнеет вдали, на расстоянии оконного стекла: и рядом он с тобой, но нет тебя с ним. Страшно. Сидишь и ждешь, когда наваждение пройдет. Все проходит. Всякое расстояние уменьшается с течением времени. Как и любовь. Нельзя все время гореть лампой в сто ватт, где-то приходится и поберечь силы.

Так, постепенно, погружаясь в быт, сначала вновь обретаешь ощущение родной земли под ногами, начинаешь ценить то, что имеешь, а потом проходит и это, и снова родина становится близка и так далека, и снова звучат в тебе и утихают ее песни, и думаешь: человеческий род расселился повсюду, люди в разных странах похожи друг на друга, так стоит ли ломать копья?..

И все же не хочется коптить чужое небо. Но как жить дальше, если чувствуешь, что никому не нужен? И что делать, если вдруг к концу жизни незаметно для себя сам становишься таким вампиром – лишним, чужим человеком, отнимающим время и силы у близких?

Такие невеселые мысли в последнее время зачастили в голову к Николаю. Пока работал – и не подозревал в себе такое, а вышел на пенсию – черные думы одолели, житься от них не стало и спрятаться некуда, хоть волком вой. Лечь бы и умереть, да кто так умирает. Да и пожить охота, повидать внуков. Они скоро должны приехать в гости.

А сердце болело. Ноги болели. Голова. В последнее время болело все. Тяжело было двигаться, разговаривать, думать. Николай чувствовал, как уходят куда-то его силы, заставлял себя есть, почти уже не мог читать, в основном, только слушал новости – расстраивался еще больше, не мог долго уснуть, а потом просыпался поздно с тяжелой головой и дурным настроением.

Жена его Люда ругалась, кричала на него: «Найди себе занятие», отправляла гулять. Правда, после прогулки Николай действительно чувствовал себя лучше. Движение разгоняло застоявшуюся кровь и, несмотря на боль в суставах, давало наслаждение, нет, скорее удовольствие от жизни. Таких удовольствий у него осталось мало.

Еще Николай в последнее время стал часто вспоминать свое детство. Зная по своему собственному деду навязчивость стариков, сдерживал себя, чурался лишних историй о своей жизни, и все же, если приходили гости, иногда загорался, рассказывал то, о чем думал, что забыл сам; уставал после таких рассказов страшно, но засыпал довольный и какой-то умиротворенный.

Потом Люда легла в больницу. Ничего страшного, плановая операция, хороший прогноз, несмотря на возраст. И Николай на время остался один. Готовил себе сам, убирал, стирал, ездил навещать жену. По вечерам смотрел новости и футбол. И думал. Думал о том, какая коварная штука – жизнь.

Ему было три года, когда он серьезно заболел. Почти месяц лежал в постели, часто в бреду, под конец уже совсем не ел, и его бабка, старая суровая женщина, стала готовить ему похоронную одежду. Николай помнил, как плакала мать, помнил, как дед насильно впихивал ему в руку кусок сала, и он сосал его, как конфету, потом отворачивался к стенке и снова проваливался в забытье. Как давно это было. И казалось: прошло безвозвратно. Кануло в лето.

Он поправился, отучился, сходил в армию, завел семью, отработал – честно, не как некоторые, – жил весело, вышел на пенсию. Вернее, его «ушли». Сказали: надо давать дорогу молодым. Принял и это, хотя было тяжело. Увлекся деревней. Перестроил мансарду в их старом дачном домике, поправил забор, помогал Люде держать огород, сад. Яблоки, ягодные кусты, картошка, свекла, всякие травы, косьба, морковка, дрова. Шутка ли содержать свой дом и кормить внуков. Так продолжалось два года. Да, Николай нахмурил лоб и вспомнил: два года. А в зиму третьего ударила его под дых – что? – тоска? – модное теперь слово депрессия? Чувство собственного бессилия? Обострилась старая болезнь – последствия давней аварии, – и он почти три недели, как когда-то в детстве, пролежал в кровати. Не мог даже толком подняться: кружилась голова, тошнило, еда вставала комом в горле. Только выкарабкался, разболелись суставы. Руки и ноги не слушались, не мог поднять даже сумку с продуктами на этаж. Хорошо, попался хороший врач. Долго его осматривал, щупал, назначил лекарства, приходил почти каждый день навещать, Люда подсовывала ему маленькие гостинцы и денежку. В общем, поставили на ноги. Жить стало сносно. А только страх того, чтобы оказаться беспомощным, обузой для близких на старости лет, не покидал больше Николай, тяжелым ярмом висел на сердце. Николай даже пару раз заговаривал об этом с сыном. Дескать, если что, дайте лишнюю пилюлю или выдерните провод – и все. Люда и сын сердились. Говорили, чтобы он выбросил все эти мысли из головы, что нечего дурить, зачем еще существуют близкие люди… И Николай замолчал.

Он не любил раздражать других по пустякам. Всю жизнь старался обходиться сам. После выздоровления ходил в магазин, потихоньку копался в гараже. Внутри поутихло. Немного даже отпустило. И вдруг сегодня этот сон. Даже не сон, воспоминание.

Он лежит, маленький, на кушетке и чувствует, как холодеет его тело. На мгновение ему стало страшно, а потом, словно лопнула какая-то струна. Тяжесть в голове, испарина, беспокойная ломота в костях по всему телу прошли, и он увидел себя как бы со стороны, сверху, лежащим под одеялом. Мать была на работе, бабушка что-то вязала. Потом он захрипел – нет, не он – его тело, – и она подняла голову.

– Иди! – вдруг услышал он откуда-то сверху.

Бабушка была уже у кровати, беспокойно трясла его за плечи, прижимала к себе, гладила по головке, растирала спину. Потом аккуратно положила на кровать, поправила волосы, пошла звонить матери.

– Иди!

Николай знал, что ему нужно вернуться обратно. Но отчего-то ему не хотелось. Ему было хорошо и легко.

– Иди!

Сильный толчок в спину. Кто-то буквально впихнул его назад в тело.

Потом пришел доктор, мама, примчался разгоряченный сенокосом дед. Они о чем-то говорили, мама украдкой вытирала глаза, а он на следующий день пошел на поправку.

А ведь мог и не возвращаться. Умереть. Да он сам бы и не вернулся тогда. Его вернули. Зачем? Не было бы его, и сейчас Люде не приходилось бы бегать по больницам, выпрашивать для него талончики, капельницы, консультации специалистов. И сыну не надо было бы мотаться через весь город, чтобы отвезти отца в больницу. После болезни сам за руль Николай садиться еще не решался: не доверял себе; надеялся окончательно оклематься к лету. Дачный сезон. Много работы. Люде одной не справится, а дети не спешили помогать; говорили, что все могут купить в магазине. Но варенье и яблоки домашнего производства любили. И на капусту с картошкой не тратились. Правда, здесь Николаю пенять было нечего: всей семьей, дружно копали огород, пололи, окучивали. И все же с некоторого времени он стал чувствовать себя чужим в доме.

Как маленько отошел, стал больше гулять. Пропадал в гараже целыми днями, наводил порядок: выкидывал мусор, накопившийся за годы жизни. Переделал верстак. Он не хотел доставлять беспокойство своей смертью, не хотел, чтобы близкие потом ругались, решали, что куда деть. Хотел распорядиться всем сам. Уйти и не оставить следа на этой земле.

Клубника для внучки

30 августа, после очередной ссоры с бабушкой, Дарья объявила голодовку. Все началось с клубники. Придя домой после университета, уставшая и голодная, она с удивлением обнаружила на кухонном столе целую миску ее любимой ягоды. «Откуда бы это?» – подумала Даша, пожала плечами и, решив не вдаваться в детективные поиски, села есть сочную сладкую ягоду, по всему видно только что сорванную с грядки. Настоящую. Немагазинную. Немного шершавую на языке. Буквально тающую во рту и оставляющую после себя приятный аромат свежести.

Она ела не спеша, откусывая от ягод маленькие кусочки, наслаждаясь моментом. Сегодня судьба подарила ей праздник.

– Что ты ешь? – резко открыв дверь на кухне, грубо спросила бабушка.

– А что? Не заслужила? – сразу бросилась в атаку Даша. – Или тебе жалко?

Бабушка Соня отпрянула назад, словно уклоняясь от удара, скривив лицо, махнула рукой в сторону внучки.

– Да ешь, сколько хочешь. Тоже мне барыня. Это я для варенья оставила, а для еды в холодильнике стоит. Хоть бы спросила. Не собирала, а лопаешь.

– Кусом хлеба меня попрекаешь? – мгновенно взвилась Дарья. – Знаю, если бы не дед, ты бы меня на порог не пустила, а теперь что? Выгнать меня хочешь? То не делай, так не говори! Не выйдет. Это я когда от матери ушла, была никем, а теперь у меня есть право. Дед завещал мне свою часть квартиры, и я буду здесь жить, нравится тебе или нет. И делать то, что хочу…

Она хотела сказать что-то еще, но обида и гнев комом вставали в горле. Испоганить такой момент!.. На это была способна только ее бабушка.

– Лечиться надо, если нервы больные, – не растерявшись, возразила внучке старушка и вышла из кухни, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Не понимала она современную молодежь. Живут на всем готовом, все вдоволь, не то, что раньше, в ее детстве и юности, когда были голод и разруха, а еще до этого страшная война. Бабушка Соня была совсем маленькой, но помнила многое. «Неблагодарные, – подумала она про себя. – Но это мы сами виноваты. Вырастили потребителей, а ничего-то они не умеют. Только кричать и качать права». Впрочем, подобные инциденты случались в их семье часто, и бабушка надеялась, что через пару часов внучка отойдет.

– Вожжа под хвост попала. Замуж надо, – тихо пробормотала бабушка Соня и пошла включать телевизор.

Начиналась ее любимая программа.

В берестяных лаптях

Хотел бы я по воду пойти,

Хотел бы я к реке по воду пойти,

Ног не намочить.

Встал бы я утром рано-раненько,

Взял бы бадью, пошел к речке маленькой.

Сказал бы ей:

Унеси, река, все дела мои,

Все грехи мои, грязь исподнюю.

А дай мне, река, силу верную,

Веру крепкую да худого хоть коня.

Пусть хоть плохонького.

Понесет он меня, сивка, в чужую землю.

В чужую землю к царю лютому,

К царю лютому, немилому.

Негрешно будет там на чужого пса лютовать,

Вилы точить да мочалы мочить.

Раздроблю душу в ярости,

В ярости да в неправом гневе.

Положу голову свою на чужбинушке.

Дарья плакала от бессилия. Смерти деда она боялась, ждала со страхом. Терпеть бабку до смерти не было сил.

Бабуля ее была человеком правильным, в чем-то даже выдающимся. Замечательным педагогом. Вот уже десять лет, как бабушка Соня вышла на пенсию, а ее ученики каждый год поздравляли бывшую учительницу с профессиональным праздником.

Даша многое взяла от нее: ум, сноровку, характер. Мать Даши была женщиной слабовольной, падкой на мужское внимание. Она рано ушла из дома, выскочила замуж, родила сына – старшего брата Даши. Когда брату исполнилось пять лет, его забрал к себе родной отец. Потом тоже случилось со старшей сестрой Катериной: ее удочерила тетка, сестра матери, не имеющая в браке со своим интеллигентом-мужем детей. Кстати, после удочерения Катьки, тетка родила своего собственного ребенка, но приемную девочку назад сестре не отдала, оставила у себя. А вот Дарью уже не забрал никто.

Ни в пять, ни в десять, ни в тринадцать лет, когда она впервые ушла из дома, потому что не было сил терпеть пьяных кавалеров матери. Дарья помнила, как сидела на лестнице с вещами, как мимо нее прошла бабушка, как потом появился дед. Помнила, как долго ругались взрослые и как бабка Соня настаивала, что дочь должна жить с матерью.

– С непутевой-то, – как-то робко оборвал жену дед. – Раз такой вырастила, принимай.

– А где ты сам-то был? По морям все шлялся! Это и твоя дочь тоже.

В общем, в тот день ее не выгнали. Пустили переночевать. Но утром за ней приехала мать и забрала обратно.

Дарья знала, что никогда не простит этого бабушке. Правда через год баба Соня смягчилась и все-таки отвела для нее комнату. Дарья могла только догадываться, сколько усилий и уговоров потребовалось деду, как сильно он переживал… Он, может, от того так рано и умер, что жил, как на пороховой бочке, все пытался примирить «двух самых любимых женщин» – как он называл жену и внучку – слишком чутко реагировал на несправедливость, принимал ее на свой счет, хотя Даша его ни в чем не винила. Но и не оправдывала. Принимала таким, какой он есть. Был. И дед отвечал ей взаимностью.

Дарья понимала, что характер у нее был не подарок. Они с бабушкой Соней были слишком похожи – обе демонстративные, властные, категоричные, упрямые, – чтобы ужиться вместе. Но ведь бабушке Соне было не четырнадцать лет, и она должна была понимать…

Боль в груди разрывала сердце. Дарья с трудом вздохнула. Проклятая клубника разбередила старые раны. Мелочи. Всю жизнь мелочи наглядно доказывали ей, что она никому не нужна. Даже странно, что при таких обстоятельствах ей ни разу всерьез не приходила мысль о самоубийстве. Ее ответом на жизнь была месть.

Она не уважала людей, старалась всячески вывести их из себя, посмотреть, что на самом деле таит в себе человек, какое дно, какую мерзость. И всегда находила то, что искала. Люди в гневе говорят искренние вещи. Лишь однажды ей встретился человек, который сказал, что гнев – это не все. Люди могут поступать жестоко, но одним поступком человек не исчерпывается.

Это был учитель физики. Талантливый педагог, которого через год выжила из школы администрация за то, что честно ставил оценки детям высокопоставленных чинов и требовал от них работы на равных с остальными. Как для всех. Дарье было жаль его. С такой философией по жизни он был не боец, травоядное.

– Ты есть-то будешь? – робко постучав в дверь, спросила Дарью бабушка.

– Нет, – отрезала Даша. – Мне от тебя ничего не надо. С этого дня я буду покупать и готовить себе сама.

Баба Соня вздохнула, покачала головой, открыла рот, закрыла и, мотнув головой, молча ушла, снова прикрыв за собой дверь. Что спорить с умалишенными.

Больше ни в тот вечер, ни на следующее утро внучку есть она не звала.

Направление

–

Север

– Людей на свете много.

– Значит, человек – существо социальное?

– Нет, этому его учить надо.

Из разговора отца с 8-летним сыном

Они ехали по сухой речке на грузовике на водопады. Скакали по камням и переметам, взбирались по склону реки вверх, чтобы через пару минут снова нырнуть в ее русло, с визгом проезжали небольшие лужи, оставшиеся от дождя. Санек вел уверенно, с нужной для туристов лихостью, периодически обдавая водой тех, кто сидел в кузове. Туристы визжали, смеялись от восторга и тыкали пальцем по сторонам, делали фотографии. Некоторые даже умудрялись снимать все на видео. В общем, все шло, как надо, и Макар чувствовал, что может расслабиться, ненадолго, минут на пятнадцать, пока они не прибудут на дневную стоянку на обед. Там он рассадит гостей по местам и сдаст на руки местному гиду – и свобода. Три часа можно будет поспать в тени сарая, под боком у местного сторожа.

Макар невольно повел глазами в сторону Санька. Надо было подумать, чем занять парня, а то еще, чего доброго, обидится: пригласил, мол, с собой, да там и бросил. А Санек Макару нужен. Парень с головой и водитель вроде неплохой, а главное, разговорчивый, галантный. Вон как ручку той дамочке подал: «Прошу, мадам, в кузов». И без тени иронии. Как с королевой. Сопляк. Таких бы работников Макару побольше, и, глядишь, не пришлось бы ездить в большинство рейсов самому. Отправил бы такого водителя-провожатого, а там уж встретят. Если что, местные подстрахуют. С ними Макар не церемонился, завязывал отношения сразу деловые и прочные, никогда не забывал прихватить с собой нужную «смазку». Вот и сейчас они по заказу старика везли две канистры спирта: одну – местному гиду и по совместительству сторожу, другую – охотникам, которые должны были подойти Большим маршрутом завтра, когда нынешние гости уедут: какая охота при таком скоплении народа. Да и человек, что зверь: любит вкушать водочку в дружеской компании, чтобы все свои, и тепло, и сытно, и никуда не надо спешить, и никому ничего не надо доказывать. В удовольствие, в общем…

Макар умел организовывать подобные застолья, за что его ценили и привечали местные турфирмы, мирились с его требовательностью и въедливым характером, а попросту, с жадностью, с которой он выторговывал себе лишнюю копейку. Макар только усмехался в ответ на жалобы. Зато его люди на него не обижались. Иные даже просили: «Возьми сына к себе, пусть поработает, наберется ума-разума».

На Серебряных рудниках все было готово к приезду гостей. Как всегда, при въезде на базе их встретил старый Игнат, проводил до импровизированной столовой и конференц-зала (два в одном), с удовольствием провел традиционную чайную церемонию, рассказал о местных травах, грибах, ягодах. Старик был фанатом природы. Макар, который не раз слушал все эти россказни о здоровом, естественном образе жизни предков, оставив Санька один на один с машиной, таинственно испарился в недрах импровизированной туристической базы.

Проверив воду и масло, дозаправившись, протерев ветровое стекло, Санек, недолго думая, тоже решил соснуть часок-другой в кабине, благо до ужина его подопечные никуда на тронутся. Вернее, тронутся, но на своих двоих и с Игнатом, совершат, так сказать, «вылазку» к заброшенным рудникам, посмотрят на водопады. Старик приглашал и Санька пойти с ними, но тот отказался. Он не был любителем месить грязь ногами.

Поспав с часок в кабине, Санек сонным взглядом обозревал местность. Горы и леса, леса и горы. Скучно. Нервы после непривычного дневного сна были как-то болезненно обострены. Зря он не принял предложение старика закинуть рюмочку-другую. Но ему приходилось контролировать себя, чтобы не сорваться. Если он завалит и эту работу, отец спустит с него три шкуры, а то и вообще выставит из дома без всякого выходного пособия. «Двадцать три года, а все балбес…».

– Ну как, Игнат, тебе наш новый водитель? Парень вроде ничего, с огоньком, – прихлебывая любимый травяной отвар в прикуску с натуральным медком, тем временем хвалился Макар. – Сын моего старого друга. Учились вместе. Водит с огоньком, но осторожно. Я тебе, пожалуй, оставлю его как-нибудь на пару деньков. Поднатаскаешь его по маршруту. Хватит тебе одному по горам шляться.

– Парень-то, вроде, ничего, только худой больно и дергается во сне, – осторожно ответил Игнат. – Но так-то кто его знает… У нынешней молодежи с нервами-то вообще не порядок.

– Ну, ну, – недовольно промычал Макар.

– А он не того? Не покуривает чего-нибудь? А то я ему водочку предложил – побрезговал. Непьющий, сказал.

– Он же за рулем, – возразил Макар, но к парнишке решил присмотреться еще раз попристальнее.

Когда Санек вернулся после первого своего рейса домой, там его уже ждала целая делегация: хмурый отец, заплаканная мать, то ли причитающая, то ли голосящая тетка. Разобрать что-либо было немыслимо.

– Что случилось-то? – не удержавшись, рявкнул он на весь двор. – Все в порядке, вернулся, отработал, как надо.

– Ничего не хочешь мне сказать?

Отцовский тон Саньку не понравился, и он еще раз бросил пристальный взгляд на мать: не рассказала ли чего лишнего, – но та, поняв, едва заметно покачала головой.

– Ты о чем?

– Не понимаешь, значит? Или делаешь вид, что не понимаешь? Я тебе говорил, что люди не глупее тебя, говорил? За дурака меня держишь? Не ожидал. Чего-чего, а этого не ожидал. Еще и мать приплел, подонок.

Отец замахнулся было на Санька, но тот перехватил удар.

– Осторожней на поворотах, папаша. Мне уже не семь лет. Ты сильней, но я сдачи дам, учти.

Взгляды отца и сына встретились. Тетка запричитала во весь голос. Мать испуганно бросилась между ними.

– Поговорим толком или как? Бить я все равно себя не дам, – упрямо повторил Санек.

Он уже чувствовал, что дело шваль, что отец все знает, чувствовал себя виноватым. Стыдно было ужасно. Он даже не ожидал.

– И долго ты еще будешь ломать себе жизнь? – завел свою моральную шарманку отец. – Из колледжа отчислили, в армию пошел – хоть тут, думал, сделают из тебя человека, – не помогло. На работу его, сосунка, устроил, поручился. Дурак. Старый дурак. Но вот зачем? С чего? Объяснить ты мне можешь? Чего тебе не хватает по жизни? Вроде мы с матерью нормально тебя воспитывали…

Голос отца потихоньку стихал, теряя опору.

– А-а-а, ладно. Себе врешь. Людям не соврешь. Таких, как Макар, не обманешь. Он, знаешь, какую жизнь прожил. Людей насквозь видит. Но чтобы так… Не ожидал, сын.

Санька не дослушал. Ушел.

– Куда прешь? – не жалея «литературных» выражений, закричал на него Макар. – Жить надоело?! Бросаешься под колеса.

– Поговорить надо, – хмуро заявил Санька.

– Ну, садись, подъедешь со мной до базы. Некогда мне.

Некоторое время ехали молча. Потом Макар, почувствовав, видно, что переборщил, пошел на мировую.

– И вот сидим мы у местного охотника, – принялся рассказывать он разные забавные истории. – Ребята мои мясо едят с удовольствием, а я-то знаю, откуда мясо в это время. Это он собак выращивал, специальных. К нему иной раз приезжали лечиться от туберкулеза. Здоровый был бык, что нас с тобой двое. Они и говорят: «Откуда такое вкусное мясо?», а он им спокойно так: «Собака, недавно зарезал, свежая». Бедняги аж лицо потеряли, побежали до ветру. Стошнило некоторых. А с чего? Мясо как мясо. Сам я, правда, не ел. Брезгую. Но так, если разобраться… И голодные, и холодные мы были. Вообще, чуть не замерзли там. Хорошо, к его сторожке вышли. Сам не знаю, что вывело. Туман был такой, не видно не зги.

– Зачем вы отцу рассказали? – неожиданно прервал рассказ Макара Санька. – Кто вас просил? С работы рассчитали и ладно, кто вам позволил в семью мою лезть?!

– А ты не кричи, парень, – резко затормозив, повернулся к Саньке Макар. – Я тебе не отец… Добра тебе желаю.

– Добра… Эх, вы, мне теперь домой…

– Ладно, перетрется, успокоится. На базе пока можешь пожить. Только не шалить чтобы у меня. Не потерплю. Уйдешь до кустов – с собаками не найдут. Понял? Леса у нас густые. Ну, так как? Пойдешь ко мне работать или побрезгуешь?

Макар завел грузовик и вернулся на маршрут. Камни с треском вылетали из-под разогнавшихся колес.

– Держись! Прокатимся с ветерком.

Санька вцепился руками в панель.

– Люблю хорошую езду.

Макар нарочно выбирал колею поухабистей, вытряхивал из Санька душу. Пусть побьется парень, успокоится, а то, не ровен час, договорятся до мордобоя, в его-то годы с молокососом драться несолидно, да и вообще…

– Работы дам много. Забирай, сколько осилишь. Кормить буду не хуже, чем в наркологии. Не ты первый. Но если за ум возьмешься, сразу скажу: приглянулся ты мне, парень. Ну так как, Санек? Сработаемся, а?

Вечером охотники легли спать рано. Один Игнат долго сидел у костра. Ныли кости. Как бы не пошел завтра дождь. Паршиво, когда голова у тебя работает, а ноги не ходят. А наоборот? Сила есть, ума не надо. Тоже плохо. Вон Санек, дурная голова, четыре раза до машины сгонял туда-обратно, нет сразу прикинуть, что и как взять, а Макар только посмеивался – пусть учится. Свой опыт не пропьешь. Тоже верно. Учить надо парня думать головой, а то он какой-то странный: то веселый, то мрачный. Сегодня вообще по приезду смотрел на всех волком, а потом ничего, вроде отошел.

Игнат с трудом вспоминал себя в возрасте Санька. Нет, они такими не были. Взрослели, что ли, быстрее, собраннее. Хотя, конечно, тоже и дрались, и грешили, и пили напропалую, но так знали что… А нынешняя молодежь наглотается всякой гадости, а потом не знаешь, что от него и ожидать. Вон племянник Макара соседку свою в одури такой прирезал – и все. Только и было за то, что отказалась дать денег, а тому – худо. Макар-то, понятно, об этом не распространялся, но мир-то тесен. Слухи идут. Все друг друга потихоньку знают. Вот и об этом новом водителе Макара тоже люди поговаривали. Не чужие. Так что, кто знает, хорош он или плох, этот молодой человек, а только спиной к нему Игнат поворачиваться не будет. Мало ли что на уме у парня, незачем вводить в искушение.

Старик встал, пошевелил догорающий костер. Подумал, что надо бы все же пересилить себя и искупаться: вода придавала силы мышцам, светлые мысли – голове. На старости лет можно уж было позволить себе не думать о том, что будет завтра.

«Напились мужики, напились», – посвистывал Макар, оправляя штаны. После удачной охоты, как и следовало, они хорошо посидели, отдохнули, поговорили по душам. Макар любил такие застолья, когда вокруг дельные люди и каждый знает свою цену. Правда, ближе к ночи между двумя охотниками завязалась было драка, даже не драка, так: полезли мужики выяснять отношения, кто из них лучший охотник. Смех, да и только. Один из претендентов вообще только второй год с ними ездил, по первости даже ружье в руки не брал, боялся, а второй и того лучше – мазила, только и было беды Макару с Игнатом так его поставить в кустах, чтобы по своим не попал. Одно слово, дурость. Что на трезвую голову, что на пьяную. А еще начальнички. Крупными отделами заведовали. Если бы у него, Макара, была своя фирма, он бы ни одного из этих менеджеров и на сто шагов бы к ней не подпустил. Хотя как посмотреть. Если хочешь развалить дело или в мутной воде рыбки половить, а на дураков потом списать…

Макар вздохнул. А ведь с виду приличные люди, и говорят, как по писанному. Вот и Санька тоже оказался из таких: вроде все понимает, соглашается, а не прошло и два дня с последней отлучки в город – истосковался, извелся весь, хуже кота на сметану. «Хочу в город» – прямо вывеску можно на физиономию вешать. Не выйдет, видно, с ним ничего. Что поделаешь, свой ум чужому человеку не вставишь. Родному и то не получилось…

Нет, не умеет нынешняя молодежь с душой проводить время, чурается природы, а от этого все их нервы и болезни. Вон он, Макар, за четвертый десяток перевалил, а бегает, как заяц. Об Игнате вообще говорить не приходится. Силен старик. Всю жизнь на свежем воздухе. С таким первым сдохнешь, куда пойдешь, ежели он в полную силу идти будет. Ведрами грибы и ягоды собирает, а еще жалуется, что силы не те, здоровье, глаза, руки, а сам многим молодым фору бы дал, да еще, обходя, посмеивался бы…

– Ты чего?! Ружье-то положи, кому говорю.

Громкий, тревожный голос Игната вырвал Макара из раздумий. Он провел рукой по кустам, стряхнул с ладони росу, вытер руки о штаны.