Buch lesen: «Кром желтый. Шутовской хоровод (сборник)»

CROME YELLOW

ANTIC HAY

© Aldous Huxley, 1921, 1923

© Перевод. И.Я. Доронина, 2016

© Перевод. И.А. Романович, 2015

© Издание на русском языке AST Publishers, 2018

Кром желтый

Глава 1

По этому участку дороги никогда не ходил экспресс. Все поезда – коих было не много – останавливались на каждой станции. Дэнис наизусть помнил все названия: Боул, Триттон, Спейвин-Делауорр, Нипсвич-фор-Тимпани, Уэст-Баулби и, наконец, Кэмлет. В Кэмлете он всегда выходил, позволяя поезду лениво ползти дальше, одному богу известно куда, в глубь зеленого сердца Англии.

Сейчас состав с пыхтением отходил от перрона Уэст-Баулби, так что – хвала Господу – пункт назначения Дэниса был следующей остановкой. Он снял вещи с багажной полки и аккуратно сложил в углу, противоположном тому, где сидел сам. Бессмысленное усилие. Но надо же чем-то занять себя. Закончив, он снова рухнул на свое место и закрыл глаза. Было невыносимо жарко.

Ох уж это путешествие! Два часа, полностью вычеркнутые из жизни; два часа, за которые он мог бы сделать так много – например, сочинить прекрасное стихотворение или испытать озарение, прочитав очень важную книгу. А вместо этого он с омерзением глотает пыль от подушки, на которой лежит.

Два часа. Сто двадцать минут. За это время можно было сделать все что угодно. Все. Ничего. О, сколько сотен часов у него было, и как он ими распорядился? Истратил попусту, расплескал драгоценные минуты так, словно хранивший их резервуар был бездонным. Дэнис застонал в сердцах и обругал себя последними словами вместе со всеми своими работами. Какое право он имел сидеть на солнышке, занимать угловые места в вагонах третьего класса, вообще жить? Никакого, никакого, никакого.

Чувство безысходности и безымянной тоски охватило его. Ему было двадцать три года, и – о! – как же мучительно он сознавал этот факт.

Дернувшись напоследок, состав остановился. Вот наконец и Кэмлет. Дэнис вскочил, нахлобучил шляпу на глаза, разворошил свой багаж, высунулся из окна и закричал: «Носильщик!», потом схватил в обе руки по чемодану, но вынужден был снова поставить их, чтобы открыть дверь купе. Благополучно выгрузив наконец себя и свои пожитки на перрон, он помчался вдоль состава вперед, к багажному вагону.

– Велосипед! Велосипед! – запыхавшись, сказал он кондуктору. Сейчас Дэнис чувствовал себя человеком действия. Кондуктор, не обращая на него ни малейшего внимания, продолжал методично, один за другим, выставлять на перрон багаж с бирками «Кэмлет».

– Велосипед! – повторил Дэнис. – Зеленый, мужской, на имя Стоуна. СТО-У-НА.

– Всему свое время, сэр, – мягко успокоил его кондуктор. Это был крупный осанистый мужчина с флотской бородкой, которого не сложно представить в домашней обстановке, за чаем, в окружении многочисленного семейства. Должно быть, именно таким тоном он увещевал своих расшалившихся детишек. – Всему свое время, сэр.

Человек действия в Дэнисе сдулся, словно проткнутый воздушный шарик.

Оставив багаж на вокзале, чтобы позже кого-нибудь прислать за ним, он продолжил путь на велосипеде. Отправляясь в деревню, он всегда брал с собой велосипед. Это было частью его теории здорового образа жизни. Встаешь однажды утром в шесть часов и крутишь педали до самого Кенилуорта или Стратфорда-на-Эйвоне или еще до чего-нибудь. А в радиусе двадцати миль всегда найдутся норманские церкви и тюдоровские усадьбы, которые можно осмотреть в рамках дневной экскурсии. Правда, почему-то он ни разу их так и не посетил, но все равно приятно было осознавать, что велосипед при нем и что в одно прекрасное утро он и впрямь, вероятно, встанет в шесть часов.

Добравшись до вершины холма, длинный пологий склон которого начинался от кэмлетского вокзала, Дэнис сразу ощутил душевный подъем. Почувствовал, что мир прекрасен. Голубые холмы вдали, нивы, белеющие на склонах хребта, вдоль которого извивалась дорога, на фоне неба – безлесые очертания гор, меняющиеся по мере его продвижения, – да, все это было прекрасно. Напряжение отпустило его при виде красоты видневшихся внизу лощин, глубоко врезающихся в горные склоны. Извилины, извилины – медленно повторял он, пытаясь найти точное слово, чтобы выразить свой восторг. Извилины… нет, не то. Дэнис повел рукой, словно желая зачерпнуть искомое слово из воздуха, и чуть не свалился с велосипеда. Каким же словом поточнее описать изгибы этих маленьких долин? Они были изящны, как линии человеческого тела, исполнены утонченности истинного искусства…

Galbe. Вот нужное слово; но оно французское. Le galbe évase de ses hanches¹ – какой французский роман обходится без этого выражения? Когда-нибудь он составит специальный словарь для романистов. Galbe, gonfle, goulu; parfum, peau, pervers, potelé, pudeur; vertu, volupté².

Но надо же все-таки найти подходящее слово. Извилины, извилины… Эти маленькие долины очертаниями напоминали чаши, вылепленные в форме женской груди; они казались оставшимся на земле отпечатком тела какого-то исполинского божества, некогда прилегшего отдохнуть на здешних холмах. Нет, слишком тяжеловесно, однако, размышляя подобным образом, он, похоже, подбирается ближе к тому, что хочет найти. Отпечаток, печать, стать, истекать… Он мысленно бродил по гулким коридорам ассонансов и аллитераций, удаляясь все дальше и дальше от цели. Его чаровала красота слов.

Очнувшись, Дэнис снова перенесся в реальный мир и увидел, что находится на гребне холма. Отсюда дорога резко ныряла вниз, сбегая в довольно просторную долину. Там, на противоположном склоне, чуть выше подножия, стоял Кром, цель его путешествия. Он нажал на тормоз; вид Крома заслуживал того, чтобы задержаться на нем взглядом. Фасад с тремя возвышающимися над ним башнями стремительно возносился вверх прямо из гущи темных деревьев парка. Дом купался в ярких солнечных лучах, и старинный кирпич играл розоватыми оттенками. Какими насыщенными и богатыми были эти оттенки, какими великолепно сочными! И одновременно какими строгими! Склон становился все круче и круче; велосипед набирал скорость, несмотря на то что Дэнис жал на тормоз. А потом он немного отпустил тормозную ручку и уже в следующий момент мчался к подножию во весь опор. Пять минут спустя он въезжал в ворота огромного двора. Парадная дверь была гостеприимно распахнута. Дэнис прислонил велосипед к стене и молча вошел, чтобы застать их врасплох.

Глава 2

Он никого не застал врасплох; некого было заставать. Кругом царила тишина; Дэнис переходил из одной пустой комнаты в другую, с удовольствием глядя на знакомые картины и мебель, отмечая незначительные нарушения порядка, свидетельствовавшие о присутствии в доме людей. Он даже порадовался тому, что все куда-то ушли: было так занятно бродить по дому, словно бы изучая обезлюдевшие Помпеи. Какой мог представить былую жизнь археолог по этим останкам; кем населил бы он эти пустые помещения? Вдоль стен длинной галереи рядами висели ценные, но (хотя, разумеется, никто не признался бы в этом публично) весьма скучные картины итальянских примитивистов, расставлены китайские статуэтки и предметы безликой мебели неведомой эпохи. В гостиной стены были обшиты деревянными панелями, и стояли гигантские обитые мебельным ситцем кресла – оазис уюта среди аскетичного антиквариата, предназначенного не иначе как для умерщвления плоти. Малую гостиную с бледно-лимонными стенами заполонили крашеные венецианские стулья, столики в стиле рококо, зеркала и современная живопись. Библиотека была прохладной и просторной, в ней царил полумрак, стены от пола до потолка покрывали книжные стеллажи, изобилующие почтенными фолиантами. Столовая – по-английски солидная, располагающая к рюмке портвейна, с огромным столом красного дерева, стульями и буфетом восемнадцатого века, с развешенными по стенам фамильными портретами и тщательно прописанными изображениями животных – того же восемнадцатого века. Какой вывод напрашивался из этих наблюдений? Галерея и библиотека в значительной мере отражали вкусы Генри Уимбуша, малая гостиная – отчасти вкусы Анны. Вот и все. На имуществе, приумноженном десятью поколениями семьи, ныне живущие ее представители оставили лишь несколько незначительных следов.

На столе в малой гостиной Дэнис заметил свой сборник стихов. Как деликатно! Он взял книгу и раскрыл ее. Она представляла собой то, что критики называют «тонкой книжицей». Взгляд выхватил наугад:

 
Сияет Луна-парк, а тьма
Над ним сомкнулась, как тюрьма.
И Блэкпул смотрит в мрак ночной
Могилой яркой и цветной³.
 

Он положил книгу на место, покачал головой и вздохнул. «Как гениален я был в то время!» – вспомнил Дэнис слова престарелого Свифта. Прошло полгода с тех пор, как книга вышла в свет; ему было приятно думать, что больше он никогда не напишет ничего подобного. Интересно, кто мог ее здесь читать? Анна? Хорошо бы. И, быть может, она наконец узнала себя в стройной лесной нимфе, чьи движения напоминают колыхания молодого деревца на ветру. «Женщина, которая была деревом» – так назвал он стихотворение. По выходе книги он подарил ее Анне в надежде, что стихотворение поведает ей то, чего Дэнис не смел озвучить. Но она ни разу о ней не упомянула.

Он закрыл глаза и представил Анну в красном бархатном плаще, которая грациозно вплывала в лондонский ресторанчик, где они иногда обедали вместе, – она всегда приходила с опозданием на три четверти часа, между тем как он сидел за столом, снедаемый волнением, раздражением и голодом. О, она была неисправима!

Ему пришло в голову, что хозяйка дома могла находиться у себя в будуаре. Это вполне вероятно, нужно пойти посмотреть. Будуар миссис Уимбуш располагался в центральной башне, окнами выходя на сад перед домом. Узкая лесенка штопором вилась наверх из холла. Дэнис поднялся и постучал в дверь.

– Войдите.

Ну да, она здесь; а он так надеялся, что никто не откликнется. Дэнис открыл дверь.

Присцилла Уимбуш лежала на софе. На коленях у нее покоился бювар, она задумчиво посасывала кончик серебряного карандаша.

– О, привет! – сказала она, поднимая голову. – Я и забыла, что вы должны приехать.

– Боюсь, что я тем не менее приехал, – обиженно произнес Дэнис. – Вы уж простите.

Миссис Уимбуш рассмеялась. И говорила, и смеялась она басом. В ее облике все было мужским. Крупное квадратное немолодое лицо с массивным, далеко выдающимся вперед носом и маленькими зеленоватыми глазками венчала монументальная замысловатая прическа невероятного оранжевого оттенка. Глядя на эту женщину, Дэнис всегда вспоминал Уилки Барда⁴ в роли оперной дивы: «Вот почему мечтаю я петь в о-о-опере, о-о-опере, о-о-опере…»

Сегодня на ней было лиловое шелковое платье с высоким воротником, шею украшало жемчужное ожерелье. Этот шикарный наряд под стать вдовствующей герцогине, намекающий на принадлежность к особам королевского достоинства, делал ее еще больше и придавал вид водевильного персонажа.

– Что поделывали все это время? – спросила она.

– Ну-у-у… – протянул Дэнис почти сладострастно. В его голове уже сложился потрясающе забавный рассказ о лондонской жизни, и он был готов с удовольствием представить его. – Начать с того, что… – продолжил он.

Но было слишком поздно. Вопрос миссис Уимбуш относился к разряду тех, что филологи называют риторическими, ответа он не требовал. Это было лишь украшение светской речи, положенная дань вежливости.

– А я как раз занималась своими гороскопами, – поведала она, даже не отдавая себе отчета в том, что прервала его.

Несколько уязвленный, Дэнис решил приберечь свой рассказ для более благодарных ушей и в порядке мести удовлетворился тем, что весьма холодно произнес:

– О?

– Я рассказывала вам, как выиграла в этом году четыреста фунтов на Гранд Нэшнл?⁵

– Да, – ответил Дэнис все так же холодно и односложно. Она рассказывала ему об этом минимум шесть раз.

– Удивительно, не правда ли? Все дело в расположении звезд. В былые времена, когда не прибегала к помощи звезд, я проигрывала тысячи. А теперь, – она сделала многозначительную паузу, – вот вам, пожалуйста – четыре сотни на Гранд Нэшнл. И все благодаря звездам.

О «былых временах» Дэнису хотелось бы узнать побольше. Но он был слишком благоразумен и скромен, чтобы расспрашивать. Единственное, что он знал, – в тех временах таилось нечто скандальное. Старушка Присцилла – разумеется, не такая старая в те времена и гораздо более бойкая – проматывала кучу денег, раскидывала их пригоршнями и охапками на всех скачках страны. Да к тому же еще увлекалась азартными играми. По разным легендам, цифра просаженных ею денег варьировалась, но неизменно была высока. Генри Уимбушу пришлось продать американцам кое-что из своих примитивистов – картину Таддео из Поджибонси, друга Таддео, и четыре или пять полотен неизвестного художника из Сиенской школы. То был переломный момент. Впервые в жизни Генри проявил твердость и, судя по всему, небезрезультатно.

Веселая разгульная жизнь Присциллы резко закончилась. Теперь она почти все время проводила в Кроме, пестуя некую весьма таинственную болезнь и в порядке утешения развлекаясь «Новым мышлением»⁶ и оккультизмом. Однако страсть к скачкам все еще обуревала ее, и Генри, будучи в глубине души человеком добрым, выделял ей сорок фунтов в месяц на ставки. Бо́льшая часть дней уходила у Присциллы на составление лошадиных гороскопов, и ставки она делала по науке, как диктовали звезды. Играла миссис Уинбуш и на футбольном тотализаторе, у нее был толстый блокнот, в который она вносила гороскопы игроков всех команд Лиги. Процесс сопоставления одиннадцати гороскопов с одиннадцатью другими представлял собой очень тонкую и трудную работу. Например, любой матч между «Шпорами»⁷ и «Виллой»⁸ вызывал на небесах катаклизмы такого масштаба и сложности, что Присцилла иногда неверно предсказывала результат – удивляться здесь нечему.

– Так жаль, что вы не верите в подобные вещи, Дэнис, так жаль, – посетовала миссис Уимбуш, отчетливо выговаривая каждое слово.

– Не могу сказать, что разделяю ваше сожаление.

– О, лишь потому, что вы не знаете, каково это – верить. Вы понятия не имеете, какой интересной и волнующей становится жизнь, когда вы действительно верите. Все вокруг приобретает свой смысл; ничто из сделанного вами уже не кажется незначительным. Это, знаете ли, делает жизнь такой увлекательной. Например, моя жизнь здесь, в Кроме. Вы можете подумать, что это тоска зеленая. Ничего подобного. Я нисколько не скучаю по старым временам. Ведь у меня есть мои Звезды… – Она подняла листок бумаги, лежавший на бюваре. – Гороскоп Инмэна⁹, – объяснила миссис Уимбуш. – Подумываю этой осенью попытать счастья во время чемпионата по бильярду. Я не должна терять связь с Беспредельным. – Она неопределенно повела рукой. – А еще у меня есть и иной мир, и духи, и собственная аура, и миссис Эдди¹⁰, мудро утверждающая, что все болезни – из головы, и христианские чудеса, и миссис Безант¹¹. Все это восхитительно. Скучать не приходится ни минуты. Представить не могу, как я обходилась без этого прежде, в пресловутые старые времена. Все те развлечения – тлен и суета, вот что это было, тлен и суета, ничего больше. Обеды, чаепития, ужины, театры, поздние ужины – и так каждый день. Конечно, в процессе было забавно. Но после не оставалось почти ничего. У Барбекью-Смита в новой книге об этом неплохо написано. Где же она?

Присцилла приподнялась и, протянув руку, взяла книгу, лежавшую на журнальном столике у изголовья софы.

– Кстати, вы с ним знакомы? – спросила она.

– С кем?

– С мистером Барбекью-Смитом.

Дэнис что-то слышал о нем. Имя Барбекью-Смита мелькало в воскресных газетах. Он писал о правилах поведения. И, кажется, был автором книги «Что должна знать юная девушка».

– Нет, лично незнаком, – ответил он.

– Я пригласила его на следующие выходные. – Миссис Уимбуш полистала книгу. – Вот этот пассаж. Я его отметила. Всегда отмечаю то, что мне нравится.

Держа книгу в вытянутой руке, поскольку была немного дальнозорка, а другой рукой сопровождая чтение соответствующей жестикуляцией, она начала медленно, с выражением:

– «Что есть меховые манто стоимостью в тысячи фунтов, что есть четвертьмиллионные доходы?» – Миссис Уимбуш с театральным видом подняла голову от книги, при этом ее оранжевая куафюра торжественно качнулась.

Дэнис с любопытством посмотрел на нее. Интересно, подумал он, это ее настоящие волосы, выкрашенные хной, или парик из тех, что рекламируют в журналах?

– «Что есть троны и скипетры?»

Оранжевый парик – да, должно быть, это все же парик – снова качнулся.

– «Что есть веселье богачей, роскошь наделенных властью, чванство аристократии, что есть все эти безвкусные наслаждения высшего общества?»

Голос, вопросительно возвышавшийся от фразы к фразе, вдруг упал, и ответ прозвучал, словно гулкий удар:

– «Они – ничто. Тлен, пух одуванчика на ветру, лихорадочный жар. То, что воистину важно, происходит в душе. Видимое сладостно, но тысячу крат важнее невидимое. Значимо в жизни только оно». – Миссис Уимбуш опустила книгу. – Прекрасно, не правда ли?

Дэнис предпочел не рисковать, высказывая свое мнение, и лишь неопределенно промычал:

– Гм-м.

– О, это превосходная книга, просто замечательная, – сказала Присцилла, пропуская страницы одну за другой под большим пальцем, зажимающим обрез. – Здесь есть пассаж о лотосах на пруду. Знаете, он сравнивает Душу с прудом лотосов. – Она снова раскрыла книгу и прочла: – «В саду у моего друга есть пруд с лотосами. Он лежит в чаше, окруженной кустами диких роз и шиповника, из которых все лето слышится прекрасное пение соловьев. Кристально чистая вода пруда омывает цветы лотоса, и птицы прилетают, чтобы испить ее и искупаться в ней…» Ах, это напомнило мне… – произнесла Присцилла, захлопнув книгу и утробно рассмеявшись, – это напомнило мне о том, что случилось в нашем бассейне после вашего отъезда. Мы разрешили деревенским приходить купаться в нем по вечерам. И вы даже представить себе не можете, что из этого вышло.

Она подалась вперед и доверительно зашептала, то и дело посмеиваясь.

– Они купались все вместе… я сама видела это из окна. Чтобы убедиться, я велела принести бинокль… Да, все так и было… – Миссис Уимбуш снова разразилась хохотом. Дэнис тоже рассмеялся. Барбекью-Смит полетел на пол.

– Пора проверить, готов ли чай, – сказала Присцилла. Она встала с софы и направилась к выходу, шурша струящейся шелковой юбкой. Дэнис последовал за ней, мурлыча себе под нос: «Вот почему мечтаю я петь в о-о-опере, о-о-опере, о-о-опере… В оп-оп-опере, опере петь. – И в конце уже без слов: – Тара-ра-ра».

Глава 3

Терраса перед домом представляла собой узкую полоску дерна, обнесенную снаружи изящной каменной балюстрадой. По краям ее украшали две кирпичные беседки. Прямо от балюстрады земля круто уходила вниз футов на тридцать, поэтому терраса словно парила над раскинувшейся на склоне лужайкой. Если смотреть снизу, высокая сплошная стена террасы, кирпичная, как и сам дом, производила грозное впечатление фортификационного сооружения – за́мкового бастиона, с бруствера которого, поверх воздушной бездны, на уровне глаз открывался вид на всю округу. Внизу на лужайке, окаймленной плотными рядами фигурно подстриженных тисов, располагался обложенный камнем бассейн. За ним простирался парк с огромными густыми вязами и обширными зелеными газонами, а на дне лощины поблескивала узкая речка. На ее дальнем берегу снова начинался длинный пологий подъем, расчерченный лоскутами возделанных земель. В конце долины справа возвышалась цепь голубых холмов.

Чайный стол был накрыт под сенью одной из беседок, и за ним уже собралась компания, когда появились Дэнис с Присциллой. Генри Уимбуш разливал чай. Его можно было отнести к одному из тех лишенных возраста, никогда не меняющихся мужчин, которому можно было дать и тридцать, и сколько угодно; на самом деле его возраст приближался к шестидесяти. Дэнис знал Генри почти столько же, сколько помнил себя. И за все эти годы его бледное, довольно красивое лицо ничуть не постарело – как и его светло-серый котелок, который он носил постоянно, зимой и летом, – оно оставалось спокойным, безмятежным, лишенным всякого выражения и возрастных признаков.

Рядом с ним, но отгороженная от него и от остального мира почти непроницаемым барьером глухоты, сидела Дженни Маллион. Ей было, наверное, лет тридцать: курносый носик, белая кожа, легкий румянец на щеках, каштановые волосы, заплетенные в косы и улитками закрученные над ушами. Она сидела обособленно, пребывая в таинственной башне своей глухоты и с высоты ее взирая на мир острым проницательным взглядом. Что думала она о мужчинах, о женщинах, обо всем, что ее окружало? Этого Дэнис никогда не мог понять. Загадочная отстраненность Дженни немного смущала. Вот и сейчас казалось, что какая-то понятная лишь своим шутка позабавила ее, потому что она улыбалась и ее ярко блестевшие карие глаза напоминали два стеклянных шарика.

По другую руку от Генри Уимбуша сияло по-детски розовое и невинное, серьезное и круглое, как луна, лицо Мэри Брейсгёрдл. Никто бы не дал ей ее почти полных двадцати трех лет. Короткая стрижка «под пажа» гибким золотым колоколом обрамляла ее щеки. Взгляд огромных фарфорово-синих глаз выражал неподдельную серьезность, порой с оттенком озадаченности.

Рядом с Мэри, выпрямив спину, сидел маленький сухопарый мужчина. Своим видом мистер Скоуган напоминал одного из вымерших птерозавров третичного периода: нос – словно клюв, темные глаза – блестящие и подвижные, как у дрозда; но ничего от мягкости и изящества птичьего оперения в нем не было. Морщинистая коричневая кожа на лице казалась сухой и чешуйчатой; руки напоминали передние конечности крокодила. Его движения отличались непредсказуемостью и резкостью, как рывки ящерицы; голос был высоким, как звук флейты, и сухим. Школьный товарищ и ровесник Генри Уимбуша, мистер Скоуган выглядел гораздо старше и в то же время по-юношески живее, чем благородный аристократ с лицом под стать его серому котелку.

Если мистер Скоуган напоминал ископаемого ящера, то Гомбо был абсолютно, до мозга костей человеком. В старинных, тридцатых годов девятнадцатого века, учебниках естествознания он мог бы служить моделью для иллюстрации вида homo sapiens – в те времена этой чести обычно удостаивался лорд Байрон. Прибавь ему волос да укороти воротник, в нем и впрямь было бы что-то байроническое, более того, Гомбо происходил родом из Прованса – черноволосый молодой корсар лет тридцати, с ослепительно сверкающими зубами и горящим взором. Дэнис смотрел на него с завистью. Он завидовал его таланту: если бы он умел писать стихи так же хорошо, как Гомбо – рисовать! Кроме того, он завидовал внешности Гомбо, его жизнерадостности и естественности манер. Стоит ли удивляться, что он нравится Анне? Нравится? Может, ее чувства серьезнее, с горечью размышлял Дэнис, шагая рядом с Присциллой по длинной террасе.

Между Гомбо и мистером Скоуганом, спинкой к приближающимся Дэнису и Присцилле стоял низко разложенный шезлонг, над которым как раз склонился Гомбо. Он то улыбался, то смеялся, энергично жестикулируя при этом. Из шезлонга доносился тихий ленивый смех, при звуке которого Дэнис напрягся. О, этот смех, как хорошо он знал его! Какие чувства он в нем вызывал! Дэнис ускорил шаг.

В низко опущенном шезлонге грациозно и вальяжно полулежа располагалась Анна. Лицо в обрамлении светло-каштановых волос, с очаровательно правильными чертами было почти кукольным. Случались моменты, когда она и впрямь казалась не более чем куклой, – ее овальное лицо с бледно-голубыми глазами, опушенными длинными ресницами, не выражало решительно ничего, напоминая безучастную восковую маску. Она приходилась племянницей Генри Уимбушу и эту бесстрастность унаследовала как одну из фамильных черт, которая передавалась из поколения в поколение и в женской ипостаси принимала вид пустого кукольного личика. Но из-под этой кукольной маски, словно веселая танцевальная мелодия сквозь однообразие басовых аккордов, пробивались другие наследные черты Уимбушей: готовность в любой момент рассмеяться, слегка ироничное любопытство и быстрая смена настроения. Когда Дэнис подошел к шезлонгу, она по-кошачьи, как он считал, улыбалась: губы сомкнуты, но от их уголков к щекам разбегались две едва заметные складки. В этих складках, в морщинках вокруг полуприкрытых глаз, во взгляде таилась чуть сардоническая веселость.

После подобающих приветствий Дэнис сел на стул между Гомбо и Дженни, остававшийся свободным.

– Как поживаете? – прокричал он, обращаясь к Дженни.

Та кивнула и загадочно улыбнулась, будто состояние ее здоровья являлось тайной, не подлежащей разглашению.

– Что нового случилось в Лондоне с тех пор, как я уехала? – поинтересовалась Анна из глубины шезлонга.

Момент настал: потрясающе забавный рассказ дождался своего часа.

– Ну, начать с того, что… – счастливо улыбаясь, произнес Дэнис.

– Присцилла рассказала вам о нашей выдающейся археологической находке? – Генри Уимбуш наклонился к нему через стол. Рассказ, на который было столько надежд, завял в зародыше.

– Начать с того… – в отчаянии сделал еще одну попытку Дэнис, – что балет…

– На прошлой неделе, – мягко, но непреклонно продолжил мистер Уимбуш, – мы раскопали пятьдесят ярдов дубовых дренажных труб; это просто древесные колоды, выдолбленные изнутри. Чрезвычайно интересно. То ли они были уложены монахами в пятнадцатом веке, то ли…

Дэнис слушал с угрюмым видом.

– Невероятно, – безразлично произнес он, когда мистер Уимбуш закончил. – Совершенно невероятно.

Он взял еще кусочек кекса. Ему даже расхотелось рассказывать про Лондон, из него словно выпустили весь пар.

Между тем строгий взгляд Мэри уже некоторое время был устремлен именно на Дэниса.

– Что вы пишете в последнее время? – спросила она.

Ну что ж, немного поболтать о литературе тоже недурно.

– А, пустяки – стихи, прозу, – ответил он.

– Прозу? – настороженно повторил последнее слово мистер Скоуган. – Вы пишете прозу?

– Да.

– Уж не роман ли?

– Да, роман.

– Бедный мой Дэнис! – воскликнул мистер Скоуган. – И о чем же?

Дэнису стало не по себе.

– Да так, о вполне обычных, знаете ли, вещах.

– Ну разумеется, – простонал мистер Скоуган. – Хотите, я перескажу вам сюжет? Малыш Перси, герой, никогда не отличался спортивностью, но был чрезвычайно умен. Он, как положено, окончил частную школу и, опять же как положено, университет, после чего прибыл в Лондон, где свел дружбу с творческой богемой. Его гложет тоска, он несет на своих плечах все тяготы мира. Он пишет захватывающий, блестящий роман, осторожно пробует себя на любовном поприще и в конце книги удаляется в сияющее будущее.

Дэнис ярко зарделся. Мистер Скоуган изложил план его романа с ошеломляющей точностью. Он натужно рассмеялся.

– Ничего подобного, – не согласился он. – Мой роман совсем о другом.

Это была геройская ложь. Хорошо, что у меня пока написано только две главы, подумал он, преисполняясь решимости разорвать их сегодня же вечером, как только распакует вещи.

Не обратив ни малейшего внимания на его возражения, мистер Скоуган продолжил:

– И почему вы, молодежь, все время пишете о таких совершенно неинтересных темах, как внутренний мир незрелых молодых людей и художников? Профессиональным антропологам, может, и интересно иногда переключаться с изучения верований австралийских аборигенов на философские пристрастия студента-старшекурсника, но нельзя же рассчитывать, что человека взрослого, вроде меня, тронет история его духовных терзаний. А ведь, в конце концов, даже в Англии, Германии и России взрослых людей больше, чем юношей. Что же касается художника, то он озабочен проблемами, совершенно чуждыми тем, что занимают обычного взрослого человека, – проблемами чисто эстетического свойства, которые не волнуют таких людей, как я; описание процессов, происходящих у него в душе, так же навевает скуку на рядового читателя, как чистая математика. Серьезную книгу о художниках как таковых невозможно читать, а книги о художниках как любовниках, мужьях, алкоголиках, героях и тому подобном не стоят того, чтобы их множить. Жан-Кристоф – заезженный литературный персонаж, так же как профессор Радиум из «Всякой всячины» – заезженный образ ученого.

– Прискорбно слышать, что я настолько неинтересен, – вставил Гомбо.

– Что вы, дорогой мой! – поспешил утешить его мистер Скоуган. – Не сомневаюсь, что в качестве любовника или алкоголика вы – в высшей степени занимательная особа. Но будьте честны, признайте: как комбинатор форм на холсте вы скучны.

– Совершенно с вами не согласна! – воскликнула Мэри. Почему-то, разговаривая, она всегда слегка задыхалась, и речь ее, словно пунктирная линия, прерывалась короткими вздохами. – Я знала многих художников и всегда находила их внутренний мир очень интересным. Особенно в Париже. Например, Чаплицкий – мы часто встречались с Чаплицким в Париже этой весной…

– О, ну тогда вы – исключение, Мэри. Вы – исключение, – повторил мистер Скоуган. – Вы – femme supérieure¹².

Лицо Мэри, залитое румянцем удовольствия, напоминало полную луну.