Buch lesen: «Море в глубине вселенной»

© Никита Кузнецов, 2024

ISBN 978-5-0062-7821-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

⠀

⠀

⠀

⠀ ⠀

⠀

⠀

⠀

ВНИМАНИЕ!

Данная книга не несет в себе цели оскорбить чьи бы то ни были чувства и не призывает к насилию или уходу из жизни! Я не поддерживаю употребление наркотиков, алкоголя или сигарет, напоминаю, что все это вредит вашему здоровью! Все вышеперечисленное служит лишь для раскрытия характеров персонажей, и не более того. Все совпадения с реальными людьми случайны, история полностью выдумана. Это лишь драматичное произведение, и только.

ПРИЯТНОГО ЧТЕНИЯ!

⠀

⠀

⠀

⠀ ⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀ ⠀

Посвящается моему дедушке

Сергею Дмитриевичу

⠀

⠀

⠀

⠀ ⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

…Бросьте меня в море… ибо я знаю, что ради меня постигла вас эта великая буря.

Книга пророка Ионы 1:12

Предисловие

Был октябрь. День такой же, как и все остальные, только дождь лил как никогда раньше, словно хотел просочиться в каждый уголок, залить все комнаты и вспениться в глотке.

Я прибыл на метро, после сел в автобус и через десять минут был на своей остановке. У дверей колледжа стояла толпа. Подойдя поближе, я закурил и наблюдал, наблюдал, как и все, за передозом девушки, что валялась в луже, корчась в неестественных позах, звала кого-то и плакала. Дождь капал на ее дергающееся тело, она звала маму, тушь стекала по ее лицу. Люди с ужасом взирали. Я никогда не забуду ее стеклянные глаза: они метались из стороны в сторону, пытаясь разглядеть хоть что-то через липкую тьму. На лице проступало отчаяние – она знала, что пустота забирает ее. Кто-то вызвал скорую, карета подъехала и увезла девочку. Позже мы узнали, что по дороге она умерла. Уроки отменили.

Ливень все усиливался. Я сел в автобус, затем в метро. На одной из станций увидел труп. Мужчина лежал, оцепленный красно-белой ленточкой; рядом стояла полиция. Я почувствовал в себе что-то неестественное. На этом пир смерти не закончился…

Я пришел домой, весь промокший, и увидел по лицу отца: что-то не так. Я спросил: «Что случилось, папа?» Он сказал: «У дедушки рак четвертой стадии. Врачи ничего не смогут сделать». Он говорил это и плакал. Впервые я увидел своего отца рыдающим. Помню, как подумал, что надо его обнять. Я не хотел этого, но знал: надо показать, что мне не все равно. Я ненавидел всех по линии моего отца, включая его самого. Обняв его, я почувствовал отторжение, неприязнь, какую-то скуку, чувство тошноты, что ли.

Тем временем деду становилось все хуже, а папа пытался найти выход, пытался спасти его. Прочел где-то в интернете, что если смешивать перекись с чем-то там, то ему полегчает. Это горе сына, который не может смириться и потому поверит во что угодно, лишь бы все было хорошо. Шли дни, а дедушка угасал все больше. Скорую вызывали почти каждый день. Он довольно быстро пожелтел – рак печени. Я не испытывал ничего, но все ходили грустные, и мне приходилось. Тогда я почувствовал, что стал по-другому относиться к смерти.

В один из первых дней, когда дедушка осознал, что у него рак, он пришел на кухню – я как раз ел – и начал травить байки. Может, он хотел рассказать то, чего я о нем не знал. По правде, я мало вообще знал о нем. Он много болтал, но мне запомнилась лишь одна история. Ему было примерно семнадцать лет, он выходил на балкон и в сталинке напротив постоянно видел девочку – она на балконе читала, готовилась к урокам или что-то вроде того; они стали переписываться на расстоянии. Он писал чем-то на стекле, не могу вспомнить, чем именно… Память всегда так коварна: пытаешься запомнить что-то, а оно ускользает, зато другое, что хотелось бы забыть, возвращается вспышками снова и снова. Так они с дедушкой переписывались достаточно долго и однажды договорились встретиться. Когда они вышли во двор и увидели друг друга, дед расстроился – она тут же перестала ему нравиться, так как оказалась очень страшной. Больше они никогда с ней не переписывались. Помню, как я смеялся, глядя в глаза человеку, внутри которого борются миллионы мыслей, – в этих глазах тьма пожирала свет.

В ту ночь мне приснился сон: я выходил из ванной, а дедушка в этот момент шел из кухни, и как-то неестественно, как-то странно, будто был куклой: вместо глаз – пуговицы; он прошел мимо меня, улыбнувшись, и ушел в дальнюю комнату, растворяясь в темноте.

Отец сходил с ума от горя, орал на всех чаще и сильнее обычного. Я ненавидел его за то, кем он являлся, до сих пор ненавижу. Ненавидел я и всех по его линии. Я знал, что мой дед был пьяницей; он пил и выкидывал бабушку, свою жену, и папу с дядей, когда те были маленькие, на улицу в холод. Однажды ему стало плохо, и врачам пришлось вырезать ему половину желудка; пить ему запретили. Ненавидеть деда из-за алкоголя было еще проще.

В каждом из папиных родственников были негативные черты. Отец – эмоциональный калека, бабушка – манипулятивная истеричка, а дед – бывший пьяница. Только после его смерти я осознал, что он не плохой, что я зря приплел его туда, ведь он никогда не вредил мне. Он просто жил, давал денег, когда мог, и всегда хотел проводить время вместе со мной: играть в нарды, шахматы. А у меня вечно не было времени, я всегда не хотел… Лишь думал, как бы свалить от принудительного посещения бабушки и деда. Он был совсем не плохой. Как-то бабушка дала мне тысячу и сказала: «Дедушка, он дал тебе ее два дня назад, сказал: „Отложи, потом передашь внучку“». Дед был очень слаб в те дни, и я почти не видел его. На момент болезни он очень грустил, был в упадке, в депрессии, но как можно его винить в этом?

Я помню, как пришел однажды к отцу в комнату, а у него было включено видео, расслабляющее видео: плавающие рыбки в 4К-формате. Помню, он говорил что-то, но я не слушал, смотрел на неоново-сверкающих созданий, медленно покоряющихся потоку. Помню, последняя фраза отца была примерно такой: «Надо валить из этой страны, здесь живут одни дураки, и здесь никогда ничего не будет нормальным, всегда будет плохо и с каждым днем хуже и хуже». Он произнес это на фоне плавающих рыб, успокаивающих, рассекающих рифы, придающих значение всему, что он говорил. Я бы и не запомнил, не будь той музыки, тех звуков воды и рыб. Однако они не успокоят разум дедушки, блуждающего там, во мраке, в лабиринте страхов и непонимания.

Я помню день, когда он умер, 26 декабря 2019 года. Я по-прежнему ничего не чувствовал, всю ночь кто-то бродил по дому, свет то включался, то выключался. Я не спал, не мог уснуть, ждал пяти утра, чтобы поскорей сбежать из дома. С момента, когда он заболел, я часто так делал: говорил, что надо в колледж пораньше, а сам бежал к своей девушке. И вот, одевшись, я вышел из комнаты, и папа с заплаканными глазами поймал меня на выходе и сказал: «Иди попрощайся с ним, он сегодня умрет». Когда я пришел, дедушка уже был в отключке, хрипло дышал. Я взял его за руку, и папа сказал: «Попрощайся». Он вышел, а я лишь поглаживал руку деда, руку, похожую на веник, дряхлую, шершавую, словно ненастоящую, и слушал его тяжелое дыхание – это была предсмертная агония. Я поцеловал деда и вышел. Я знал, что смерть стояла где-то там, за дверью, шептала и звала его. Он был на полпути… А она все шептала.

Я вышел из дома и, закурив, направился в метро. По дороге понял, что забыл свой проездной. Я не хотел видеть отца и объясняться, поэтому аккуратно поднялся и, медленно открыв замок, пробрался в свою комнату. Там я замер, слушая, как папа рыдает. После я так же тихо улизнул. Проспал до двух в обнимку с девушкой, пропустив занятия. Я спал так крепко, как не спал никогда.

Где-то в три я вышел от нее. Мне нужно было на работу. Я решил позвонить отцу. Когда он взял трубку, я понял, что проспал не только колледж… Он произнес: «Дедушка умер десять минут назад». Рассказал, что говорил с дедом, просил: «Пожалуйста, если ты слышишь меня, сделай что-нибудь», – но у дедушки лишь текли слезы, а затем он умер. После этих слов я потащился назад к девушке, прогуляв еще и работу.

На похоронах я произносил про себя: «Всего лишь кукла. Похож на куклу». Думал: а вдруг патологоанатомы знают что-то, чего не знаем мы? Может, они заменяют тело человека, а он уходит куда-то в неизвестном направлении? И остается лишь пугало с пуговицами вместо глаз.

Я пишу это, а на фоне идет то самое видео с чертовыми рыбами. Не уверен, что со временем я стал что-то чувствовать, во всяком случае точно не то, что обычно чувствуют люди. Я лишь понял: он был не виноват. Возможно, поняв это раньше, я мог бы проводить с ним больше времени, но получилось так, как получилось. Ни скорбь, ни вина, ни любовь, ни ярость, ни грусть – ничего не годится, чтобы описать то мое состояние; оно было сродни состоянию рыб, безразлично плавающих на фоне чего-то ужасного, медленно, но верно продолжающих плыть…

Я лишь узнал: он не был плохим, и это что-то да значит…

Часть первая
На пути
к счастью

Глава 1
Пробуждение

МАРК

Три ночи, я просыпаюсь с осознанием того, что мой путь окончен. Вставая с кровати, я взираю на голое тело Софии, ее прекрасная кожа блестит от желтого света настольной лампы. На прикроватной тумбе простирается дорожка наркоты. «Сраный порошок», – думаю я. С другой стороны, если бы не он, я бы и не понял, что мне надо сделать, не увидел бы себя со стороны, не осознал бы бессмысленность всего своего пути. Я захожу в ванную, где недавно с Софией мы были счастливы, трахались под душем и наслаждались друг другом. Смотрю на свое отражение, на гигантский фингал под глазом, на бледное высохшее лицо. С этим надо покончить, я знаю. Я немного даю слабину, и у меня текут слезы, даю себе пощечину, вытираю лицо и, выходя из ванной, направляюсь к портфелю. Во мраке ночи я достаю пистолет ТТ-33 и рассматриваю его. Руки начинают дрожать, я убираю его назад. Закуриваю и выхожу на балкон; глядя на морской горизонт, бушующие волны, я вспоминаю, что мне пришлось преодолеть и как я оказался здесь, как мой путь привел меня к моему концу.

Все началось за два дня до конца учебы. На часах было 7:00. Прозвенел будильник, его шум отдавал в голову так, словно землетрясение вот-вот разрушит мой дом, ведь мы лишь свиньи на космической бойне. Опять в институт, Институт искусств имени Руслана Лебедева. Маргарита опять будет орать, что я опоздал. Маргарита – это мой мастер и по совместительству классный руководитель. Она сказала, у меня не хватает фантазии нарисовать что-то действительно стоящее. Она не понимает, что загоняет художника в рамки, а искусство без свободы не искусство. Я встал с кровати, чувствуя себя как труп: плохо спал на днях. В комнате было душно, воздух сухой. Рот онемел – я промочил глотку пивом из недопитой бутылки, что стояла за пыльным диваном, затем подошел к виниловому проигрывателю, поставил пластинку Hacride, выставив громкость на максимум. Надел черный длинный свитер, черные шорты, черные кеды, как всегда, будто собрался на похороны. Подошел к зеркалу в ванной, светодиоды вокруг него ослепляли меня. Я уложил свои черные волосы набок, почистил зубы, как всегда, посмотрел на свои мешки под глазами, задумался. Пытался вспомнить сон, который мне снился, перед тем как прозвенел этот мерзкий будильник. Я стоял на краю крыши и хотел прыгнуть; я не боялся, а был счастлив – прыгнул, летел вниз, ветер захватывал мое дыхание, он был приятный и холодный; я думал, что разобьюсь, но, кажется, у меня выросли крылья тогда – да, точно, я летел с помощью них. Летел так быстро, как это возможно, уже покинул ебучий Гринвер и оказался там, где губы жжет соль: подо мной было море, прекрасное, красивое море, я коснулся его рукой, пролетая над ним, и направился со всей силы ввысь, в лучезарное сияющее небо. Приближаясь к солнцу, я понял, что мои крылья загорелись и исчезли, и тогда – я точно помнил это чувство – во сне я не испугался, а опять был счастлив, даже улыбался, когда падал стремительно вниз. Море тянуло меня, звало на дно, и я проснулся.

Посмотрев в свое отражение чуть пристальней, я понял, что пора выходить, и так пробыл возле зеркала слишком много. Перед выходом я еще задержался: закружилась голова, я присел, да и хотелось дослушать песню «Lazarus». После выключил проигрыватель и ушел.

Отец написал сообщение, чтобы я убрал комнату. Он богатый и очень властный человек, двадцать шесть лет назад открыл свой первый ресторан «Супер-Гриль», затем еще один и еще, сейчас их шесть. Теперь он считает, что может все. Ненавижу его. Жалкий, мерзкий, он изменял матери, бил ее, бил меня и сестру, бросил нас, а когда я вырос и мне надо было учиться, забрал меня с собой. Каждый день вспоминаю, как презираю его. Мое отвращение к нему больше, чем что-либо в этом мире, больше мира и самой вселенной. Это не детская обида, просто мы разные, очень разные. Он слишком тупой, властный, слабый и искалеченный человек, который обращается к богу при любом удобном случае, он просто мне омерзителен, благо я его не вижу почти никогда. Такие, как мой отец, вечно работают, это спасает нас обоих.

Сел в автобус. На часах 9:00. Занятия в институте начинаются в это время, но в тот день была такая прекрасная погода, что я не видел смысла спешить. Сидел в автобусе и смотрел в окно, все было серое и мрачное, но солнце было нежным, прорывалось сквозь небо, светило и озаряло светом только мое лицо, будто ничто другое для него не имело значения. Солнце внушало мне надежду, оно дарило мне тепло и умиротворение. Глядя на это прекрасное небо, отвернув взгляд от земной серости, я видел, как птицы разрывают порывы ветра. Они были как солнце, будто его небесные создания. Летели так свободно, так прекрасно, так величественно, что внутри все сжималось. Другие такого просто не замечают, не замечают жизни вокруг, не могут поднять голову и избавиться от серости под ногами.

Моя остановка. Надо закурить. Достал пачку красного Marlboro и затянулся. В тот день мы должны были принести наброски лица моей одногруппницы Алисы. Каждый из группы должен был изобразить то, как видит ее лицо. Затем мы будем так изображать каждого по очереди. Я не нарисовал. Алиса та еще дрянь – мерзкая, тупая, блудливая и рисует отвратно. Она вечно использует белый цвет в палитре акварели, у художников это считается непрофессионализмом и дурным тоном. Акварель – самая капризная к свету краска, при высыхании она начинает светлеть и терять насыщенность. С такой краской надо уметь работать, но Алисе далеко до таких умений. Хотя Маргарите ее рисунки нравятся. Но у нее тоже дерьмовый вкус.

Я знаю, что Алиса не художница, а наркоманка, каждый раз, когда у нее трясутся руки, каждый раз, когда я захожу в Инстаграм¹ и вижу в историях, как она в очередной раз тусуется с новым пареньком, каждый раз, когда смотрю на ее искаженные рисунки, я вспоминаю, как же сильно ненавижу ее. Такие люди, как она, не приносят пользы ни себе, ни обществу, ни таким, как я. В свободное от учебы время она только и делает, что употребляет. При этом она считает себя уникальной, хотя она абсолютная пустышка без мозгов. Лицо Алисы на полотне, которое я бы нарисовал, выглядело бы как лицо трупа с червями, вылезающими из всех щелей. Помню, однажды эта нарколыга позвала меня в клуб. Я уже был пьян, поэтому согласился. Это не лучшая моя сторона. Весь вечер она выходила в туалет и шмыгала носом. Говорить мне с ней было не о чем, поэтому говорила она.

– Да, искусство! Я просто обожаю искусство! – кричала она, прорываясь голосом сквозь клубную музыку, говоря отрывисто без видимых на то причин, подергивая руками нос. – Какой-то ты тихий, напился, что ли?! Да ладно?! Ты-то?! Зато ты хороший слушатель, не то что моя подруга! Поскорее бы лето! На море хочу! Ты бывал на море?! Марк?! Может, тебе со мной занюхнуть?! Полегчает! – заулыбалась она. – Ну же, Марк, ну скажи хоть что-то!

– ПОШЛА НА ХУЙ!!!

Вечерок был так себе… Дети просто теряются. Мир взрослых настолько глухой, слепой и гиперболизированный, что дети проваливаются в пропасть. В книге Кристиане Ф. «Я, мои друзья и героин», или же «Мы дети со станции Зоо», или «Я Кристина» – хуй пойми-разбери эти названия – была цитата: «Что делать детям, которые не знают, чем им заняться? В этом городе они никому не нужны, им даже не с кем выйти погулять. Поэтому они выходят в окно». Думаю, это как раз наш случай. Мне бы ее пожалеть, но она сама выбрала этот путь. Благо скоро я от нее отделаюсь: осталось два учебных дня – и лето, блаженное, согревающее лето, конец третьего курса.

Затушив окурок, вошел на территорию института. Успевал на вторую пару к 11:00. Маргариту не видел, пока не видел. Поднялся на третий этаж в кабинет 311, зашел в класс – на меня никто не обратил внимания, сел на свое любимое место у окна и рисовал на вырванном листочке птиц. Блаженство длилось недолго. Вошла Маргарита, и первое, что она сказала:

– Марк, неужели ты выспался и решил почтить нас своим присутствием?

Я промолчал, убрав рисунок в карман. Что я мог сказать? Что засмотрелся в зеркало? Что вспоминал сон? Что восхищался птицами и лучезарным солнцем? Вряд ли эта сука хоть что-то бы поняла.

– Молчишь? – спросила она, скривив нос. – Ты принес работу по Алисе?

– Нет.

– Почему? Не посчитал нужным? Это уже ненормально, ты так хорошо учился первые два курса. – Она отвела взгляд на доску, а после, посмотрев на меня, грустно сказала: – Марк, мне придется позвонить отцу.

Комплименты всегда слишком субъективны и лживы, особенно в Институте искусств Руслана Лебедева. А «хорошо учился» – псевдомотивирующая похвала, всего-навсего манипуляция, такая же, как и попытка давить на отца. Но она не позвонит, у нее кишка тонка. Звонить такому как мой отец и отвлекать его от работы не стоит, и она это знает.

– Звоните, – безразлично сказал я.

Алиса посмотрела на меня с отвращением.

– Не знаю, что с тобой, но тебе пора бы начать учиться, – сказала Маргарита, взяв мел со старого запачканного столика. – Ладно, кто принес работу?

Хорошо учился я, пока не узнал, какая тут гнилая система образования. Поначалу ответы на тестированиях, чтобы люди вроде Алисы запросто получили образование. Далее обман, чтобы ученики приходили на уроки. «Завтра у нас проверка – всем быть вовремя, а то исключат», но в итоге никакой проверки, такое было много раз. Ты встаешь в рань, приезжаешь к первой паре, а тебе говорят: «Уроков не будет, сегодня смотрим кино». Да, может, в школе это было спасением, ты думал: «Ура, уроков не будет!» Но сейчас очередной фильм о вреде наркотиков вызывает желание отпустить пару колких шуточек. Я не имею ничего против наркотиков, но против тупых людей – вполне. Тупые люди становятся наркоманами или же очень и очень грустные люди. Они сами виноваты. А система помогает таких людей порождать. Людей вроде Алисы. Правда, потом система пытается от них избавиться.

Этот фильм лишь отнимет у меня сон и заставит в очередной раз терпеть болтовню Алисы про вещества с ее подругами, но задуматься не заставит. Как правило, такие фильмы абсолютно глупые. Лучше дома спать. Лицемерные и самовлюбленные клоуны населяют этот так называемый институт искусств. Иногда кажется, об искусстве они вообще мало что знают. Да и что есть искусство? Самообман. Хочу получить высшее и свалить. Поступать сюда было плохой идеей, но больше-то и некуда. Помогать в ресторанах отца, вечно плясать под его дудку? Получу необходимые знания и свалю отсюда.

Дима поднял холст и крикнул: «Я!» Мерзкий тип, жирный, слабый, горделивый, хотя гордиться ему нечем. Ничего против гордости не имею, а вот против лжи – да, и его гордость – чистая ложь, как и его рисунки; его стиль украден у его друга-художника из другого университета. Он рисует гуашью, о чем может идти речь?

Гуашь – это вид клеевых растворимых красок, она более плотная и матовая, чем акварель, клей смешивается с пигментом, добавляются белила, но он этого не знает, ему насрать. Он даже не может тон краски поддерживать, будто не знает, что цвет в них высветляется, теряет насыщенность, хорошо, что хоть темные тона перекрывает светлыми, хотя бы так его псевдоработы могут отдаленно напоминать «искусство».

Есть один фокус: если гуашь смешать с водой и сахаром или медом, то тусклость уйдет и краска приобретет легкий глянцевый оттенок. Но ему-то откуда об этом знать; лучше безуспешно бегать за Алисой, чем думать головой. Однажды и этот урод позвал меня выпить, и да, я уже был пьян, поэтому согласился.

– Я бы ее трахнул, – прихлебывая пиво, сказал он. – Ты бы ее трахнул?

– Нет.

– Но почему? Она же супер!

– Отъебись! – оборвал я его. – Дай пива нормально попить!

Как только он дошел до учителя со своим холстом, я думал разбежаться и влететь в него двумя ногами, расхуячив и картину, и его лицо. Но я просто отвернулся, продолжив рисовать.

Отсидел до 14:20, две пары, с третьей ушел. Захотелось проветриться, не слышать пустой болтовни. Сессия почти закрыта, еще один день – и свобода летних ветров.

Когда я вышел из института, мне позвонила моя любимая мама. Моя мать живет в маленьком городе под названием Детогря, в сутках езды от Гринвера. В Детогре я и родился – маленький загнивающий городок, куча одинаковых магазинов и бухающих подростков. Я ненавидел этот город, в первую очередь из-за людей. Помимо того, что там нельзя реализоваться, так там еще и тупые деревенщины на каждом шагу: верят в сказки, заливают их алкоголем, лучше в церковь сходят и помолятся о грехах, чем реально что-то сделают. Поэтому у меня не было друзей, мои одноклассники прогуливали школу, чтобы нюхать бензин в гараже, а я вместо занятий шел на пустырь с книгой. Детогря – это гиблое место. Детогря – алкашам, Гринвер – наркоманам. Получается, я променял хуй на палец… Хотя родина для меня мало что значит, я хотел лишь вырваться оттуда – и вырвался. А моя мать всегда защищала меня от этого порочного города и от отца, за что ей часто доставалось, мама всегда была добра ко мне, она как друг. Жаль, из Гринвера выбраться она не поможет. Из одной ловушки в другую… Я сказал ей, что ушел с последней пары.

– Учиться надо, а ты прогуливаешь… – взволнованно произнесла мама.

– Да ладно тебе, у меня все схвачено.

– Смотри, а то потом от отца получим.

– Это да… Как дедушка?

– Дедушка хорошо, почти починил крышу в сарае.

Дедушка вечно работает, постоянно строит что-то у себя во дворе или ходит на охоту. В детстве мы постоянно проводили с ним время, если была возможность. Он стругал мне мечи и сабли из дерева в обмен на какую-нибудь незначительную помощь вроде вырывания сорняков из грядки. Когда я подрос, он брал меня с собой на охоту.

– Скучаете?

– Да, сестра постоянно спрашивает о тебе, – грустно прошептала мама, взывая к моим чувствам.

Сестре Кристине только исполнилось восемнадцать. Удивительно, но она мне нравится; семейные узы – это не совсем про меня. Я часто думаю над тем, кем она станет, когда вырастет: этот город очень плохо на нее повлияет или уже повлиял. Надеюсь, она уедет.

– Не скучайте, в августе приеду, – выдавил я.

– Ладно, Марк, я побегу в магазин, а то Кристина придет со школы, а еды дома нет.

– Давай, мам, пока.

– Пока, сынок, целую.

Сел в метро, чтобы доехать до станции Корлент. Станция славится большими театрами и огромными парками. Там, в тридцати минутах от нее, мое любимое место, мне нравится там размышлять. Выйдя из метро, направился в Лапядский сад, он расположен между Академической улицей и рекой Акнеме. Река обвивала весь город, как лоза, стягивая все неблагополучные районы петлей. К ней-то я и направлялся. Там всегда тихо и спокойно, ветер прохладный и умиротворяющий. Залез на дерево, которое разветвлялось над рекой; отражение дерева в воде напоминало рога оленя. От этого на меня нахлынуло вдохновение, что-то охватило меня и понесло к небесам, и мне вдруг стало так тепло, я почувствовал счастье.

Взял свой пенал с кистями, достал альбом и акриловые краски. Люблю их за то, что ими можно рисовать на любой нежирной основе: на стекле, дереве, металле, полотне, ткани, – они универсальные. Но минусы есть: очень текучие, ими нельзя рисовать без специальных добавок, я разбавляю водой. А при высыхании они становятся темнее, подобрать похожий оттенок после сушки достаточно сложно без опыта. Благо я рисую с восьми лет и многому научился. Опершись спиной на ветку, я положил альбом на колени и приступил к рисованию. Кисти менялись и ходили ходуном, моя рука двигалась быстро и целеустремленно. Неважно, чем рисовать и на чем: настоящему художнику даже плитка в туалете может служить холстом. Нарисовал вначале речку Акнеме. Ветки дерева над ней изобразил в виде гигантских рогов оленя, затем обрисовал красоту мраморных зданий, среди которых возвышался городской театр, а после принялся за небо. Уже вечерело, и в небе краснел закат, разрывающий облака на части, он был подобен большой кровавой ране – я отразил это в реке, и рисунок был готов. На меня напало меланхоличное настроение, после рисунков оно всегда появляется – ощущение бессмысленности действия. Это прекрасное божественное небо, эта река произошла из-за случайности, и эти прекрасные удручающие здания созданы людьми по инерции. Что, если на этом камне, затерянном в великом потоке вселенной, мы не просто не имеем смысла, но не имеем ничего? Мы рождены потерянными, потому что в итоге умрем, даже если и добьемся чего-то, оно испарится, как и все, что сотворило человечество, как и весь этот мир рано или поздно исчезнет. С болью от этих мыслей я включил «Female Robbery» The Neighbourhood и, глядя на огромную кровоточащую рану неба, похожую на треснувшую губу, размышлял о самой жестокой истине этого мира – истине того, что мы никто. «Музе нужны мученики», – сказал не помню кто. Мы не завоюем космос, не откроем тайны вселенной – это лишь бесполезный труд, который канет в никуда. От этих мыслей меня распирала скорбь, она преобразовывалась в злобу… Я полез в карман, чтобы достать пачку сигарет, и понял, что потерял рисунок с птицами. Закурив, я сказал: «Все, что не хочется терять, надо потерять. Это лишь привязанности». Раз ничто не имеет значения, я напьюсь…

Решив так, я отправился в свой любимый бар. Это место, находящееся у станции метро Карти, известной своими питейными. Местная молодежь всегда кричит: «Если ты на Карти, тебе нальют бакарди!» В одном из переулков этого клубного места расположился мой фаворит. Он спрятался в подвале, найти это место очень сложно: ни вывесок, ни окон, – но внутри – просто сказка… Мой №1 назывался на латыни Terra Incognita, что переводится как «Неизвестная земля». Очень дорогой интерьер, всегда очень аристократичный народ. Я узнал об этом месте еще в детстве, мой отец заходил сюда по рабочим делам. Когда мне исполнилось восемнадцать, я тоже стал сюда захаживать.

Открыв дверь, я увидел накачанного охранника в дорогом костюме. Он задал мне вопрос, который остается неизменным на протяжении одиннадцати лет, скорее всего, они его не меняют вовсе.

– Пароль знаешь?

– Да, – кивнул я.

– Это что, мятеж?

– Нет, сир, это революция.

Фраза принадлежит герцогу де Лианкуру, это был ответ на вопрос Людовика ХVI, который узнал о восстании в Париже и взятии Бастилии.

Охранник открыл дверь, на потолке висела неоново-фиолетовая вывеска с названием Terra Incognita, колонки вовсю играли «N.I.B.» Black Sabbath. Эта «неизвестная земля» – очень большой подвал, весь в неоновых люминесцентных лампах, с итальянской, азиатской и индийской кухней; в центре – бар, а справа – сцена с фортепиано, здесь иногда выступают неизвестные музыканты и даже комики, но не в тот день. В противоположном углу бара видно одну закрытую дверь, за которой дамы танцуют стриптиз для богатых женатых мужланов. Меня оттуда не выгоняли, так как знают моего отца. Если бы он узнал, что я туда хожу, вздернул бы меня в моем же гараже с картинами, но мне это безразлично. Мне нравилось приходить туда и ломать их взгляды своим внешним видом, своей молодостью. Старикашки явно завидуют. В свое время они не могли попасть в подобные места, им пришлось трудиться ради этого, и теперь, когда их члены давно отсохли, они наконец-то могут позволить себе такое место, а мне – мне просто повезло. Хотя нет в этом какой-то ценности, просто там тихо, и они всегда ошеломленно смотрят на меня, а мне нравится внимание, даже если со мной не говорят, хотя если бы они говорили о моем отце, я бы не ходил туда.

Я подошел к барной стойке – ассортимент у них был хоть куда, – заказал бутылку абсента и попросил стакан. В то время как они пили вино, болтали со своими коллегами о женах, о «жалком рабочем классе», я был маленьким сгустком жизни здесь. Когда в бутылке оставалось всего на два стакана, я встал. Вокруг все мутнело, я поднялся на сцену к фортепиано и начал играть Людвига ван Бетховена, его «Лунную сонату». Все вокруг обомлели и повернулись ко мне. Играя Бетховена, я думал о мире, о ветре, о солнце, небе и, конечно, о морях и океанах.

В последнее время я мечтаю о море все чаще, наверное, поэтому был такой странный сон. Я никогда не видел море, мой отец никогда меня туда не возил. Все мое детство в комнате родителей висела картина: гигантские заостренные скалы, которые разрушаются и осыпаются от мощного удара морской волны. Потом родители развелись, и папа ее забрал, теперь она висит у него в комнате. Я всегда смотрел на нее и мечтал, что окажусь там. Все дети во дворе – они были раз в пять беднее нас – ездили на море раз в год и рассказывали о его красоте. Сколько бы я ни просил, папа так нас туда и не отвез. Отец сам не был на море, отдыха у него не бывает, только работа – еще одна причина, почему они с мамой развелись. Он не любил ее и меня не любил. Просто он считал, это надо сделать: жениться, родить ребенка и бла-бла. Но его любовь распространяется только на работу.

Играя Бетховена, я злился и со злобой бил по клавишам, стараясь не испортить великое произведение великого человека. Папа отдал меня в музыкалку в девять лет, я перестал ходить туда за год до шестнадцатилетия, он очень злился, что я бросил, хотел, чтобы я продолжал играть, продолжил его бизнес с ресторанами, но я решил стать художником, за что он меня избил. Но оплатил мой институт, и это забавно.

Я ненавидел его с детства. В далеком 2012 году, когда родители разводились, папа просил нас с сестрой поговорить с матерью, чтобы мы все уладили, я согласился помочь, а сам ничего не сделал и сестру попросил о том же. Они развелись, потому что отец, находясь в Гринвере, снимал проституток. Его друзья случайно проболтались маме, и она не выдержала, – оно и к лучшему.