Buch lesen: «Старый новый дом»
С крыши двенадцатиэтажки, словно сквозь туман, пробивались только разноцветные блики. Город вдалеке – лишь огромная бесформенная тень, капля краски, размытая водой. Но чем ближе я смотрел, тем яснее становилась картинка. Люди около дома походили на маленьких мошек, копошащихся в своих колесницах, общающихся и гуляющих по улицам, полным навоза. Впрочем, если подумать, то они его не только планомерно утаптывали, но и производили.
Но думать не хотелось. Ведь жизнь внизу кипела, а мысли были полны лишь желанием почувствовать ее. Машины мирно катились по асфальту, казавшимся идеально ровным с высоты. Дома стояли, как и раньше. Я надеялся лишь на то, что двенадцать этажей подо мной не начнут обваливаться до того, как я ступлю в пустоту.
Впервые в жизни я дошел до неопределенности грядущего. Она присутствовала и раньше, но, скорее, веселила меня, чем отягощала. Раньше я думал, что будущее уже в завтрашнем дне, а следующий год – нечто совершенно отличное от года идущего. Впереди, навеянные мечтами и детской наивностью, мне ясно представлялись деньги, девушки, известность и свобода, присыпанные блестками. Конечно, присутствовал страх неудачи, и иногда я пытался выбрать между попрошайничеством, и игрой на гитаре в переходах метро. Так, на будущее, чтобы не оплошать, если такой выбор все-таки встанет передо мной.
Этот выбор был столь же сложен, сколь и абсурден. С одной стороны, страдало чувство собственного достоинства. С другой – довольно слабые навыки игры на гитаре не позволили бы предстать перед толпой. Но в каждом из этих вариантов жертвой должна была пасть гордость.
Проблема необходимости выбора становилась все острее, чем ближе я подкрадывался к двадцати годам. Сначала меня мучали лишь предположения о дальнейшей судьбе, ведь школа не обещает ничего, отражая лишь приблизительный потенциал. И чем ближе я был к новому для меня миру, с тысячами профессий, без навыков, без наглости и целей, тем сложнее мне виделась жизнь грядущая. Университет был успокоительным недолго, накормив меня ложными представлениями о профессии, не дав, при этом ни наглости, ни цели.
Я понимал, что сам дурак. Но вместе с этим продолжал писать рассказы и раззадоривать себя наивными фантазиями о том, что моя востребованность – дело времени. И все же, предостерегающие мысли о переходе московского метро меня не отпускали. Так или иначе, после этого я возвращался в реальность. Я оглядывал комнату, вспоминал о своем умении вылезать из проблем и улыбался, предвкушая начало следующего дня. Впрочем, игре на гитаре я все же уделял часок-другой.
Удивительно, как при огромных возможностях рождается апатия и отсутствие любых целей в жизни. Ведь людям дан безграничный выбор, с оговорками, конечно, в виде умений, стремлений и, на худой конец, таланта. Но при этом никто не ограничивает человека в достижении цели. Все дороги, казалось бы, открыты. Стоит либо усердно работать, либо иметь связи, а лучше и вовсе обладать обеими суперспособностями. Ведь гениальность – не дар, а тяжелое бремя, результат выбора и плод тяжелых, порой неоправданных, усилий. Гениями, как правило, не рождаются.
Но я, в любом случае, был не из них. Я не хотел делать ничего и получать за это деньги, признание и женщин. Но почти каждый этап моей жизни вторил предыдущему, что реальность кардинально отличается от тех картинок, всплывающих в голове перед сном. О чем бы мы ни мечтали, как бы ни хотели этого, жизнь поставит подножку. Но я в это не верил. Поэтому и разрывался между реальным взглядом на будущее, и навеянной грезами надеждой.
И дело не только в работе. Желание достичь успеха в любимом деле также повлияло на меня. Я хочу, но хочу, видимо, глупо или недостаточно сильно. Потому что за пять с лишним лет ничего не поменялось, кроме ненависти к себе, ставшей ежедневным ритуалом. И только в ней я преуспел. Я давно ничего не писал, но вот, наконец, появился повод для моих раздумий – что-то вроде предсмертной записки.
И при всем этом нужно было становиться человеком. Но даже на этом поприще я потерпел кучу неудач. Лицемерие, ложь, предательство, свойственные людям, коснулись и меня, оставив яркий коричневый мазок на подкорке. Так я и пришел к неизвестности. Без целей в жизни, апатичный и плохой человек. Пускай, возможно талантливый и во многом человечный. Но уже не до этого. Цинизм или сострадание, глупость или последовательность, сила или слабость – все это уже не имеет значения.
Сейчас эта неопределенность другая, нежели раньше. Она то ли сменила прическу, то ли заразилась СПИДом. Что-то в ней точно поменялось, но я точно не знаю насколько. Сегодня она начала нашептывать мне, что миру я не нужен. Миру не нужен никто. Люди выстраивают тысячи иллюзий, чтобы оправдать свое существование. Но все всегда упирается в рамки бытовой осмысленности действий. Сознание человека – генетическая ошибка. И эта ошибка породила все существующее. Все наши взгляды, представления, слова, мысли и все, с чем ассоциируется нынешний мир. Мы – дети ошибки. А амбиции не позволяют жить в устоявшихся рутинных условиях, которые канут в лету. Хочется так, чтобы навечно. А кусать часть пирога скучно. Да, поначалу, это может радовать, но в итоге наши изнасилованные реальностью мечты приведут к тому, чем занимаюсь сейчас я. И падать будет больнее. А падать придется, так или иначе.
Что меня ждет дальше? Позади школа, университет, друзья, девушки, родители, живущие порознь. Через все это я уже прошел, и справлялся с жизненными ситуациями с переменным успехом. Но что дальше? Работа? Покупка квартиры, машины? Алкоголизм и писательство? Никаких стремлений и желаний. Как это парадоксально звучит от человека, живущего в мире возможностей и свобод. И какой бы безграничной свобода ни была, сценарии написаны, а роли распределены. И сегодня я уйду за кулисы.
Я поднимался на разные крыши. И каждый раз испытывал смешанные чувства. Первый раз я был в восторге. Я оглядывал город и мнил, как стану важной его частью. Мне были милы все дома, все люди, каждый рассвет и каждый закат. Позже я начал приглашать друзей. Я хотел, чтобы они увидели тот чудесный пейзаж, который видел я. Я хотел видеть их восхищение от того, как многолик однообразный город, когда его покидает уставшее солнце. Пусть пейзаж не менялся, но вид с каждой двенадцатиэтажки, на которую мы забирались, был уникален. И тогда я даже не думал смотреть вниз. К чему это? Пощекотать свои нервишки, разве что.
Постепенно желающих сходить со мной становилось все меньше. Оставались только самые близкие. С ними мы окидывали взглядом окрестности, болтали о пройденном пути и спускались на лифте обратно, полные тоски по ушедшему времени. Даже скорее по тому, что оно с собой унесло. Никакие закаты нас не трогали, как и набитые тоскливой злобой тучи, как и дожди со снегами. С тех пор походы на крыши стали какой-то странной традицией, не зависящей от нашего желания. Мы поднимались наверх, стояли какое-то время по уши в воспоминаниях, а потом просто спускались на лифте вниз, чтобы потом подняться снова.
Около двадцати разных крыш. И каждый раз одно и то же. Сначала подъем по лестнице, в предвкушении завораживающих картин. Затем странная трапеза, где на первое каша из радости, спокойствия и тоски, на второе горькие воспоминания, и компот из пустоты в придачу. И, наконец, спуск к привычной жизни. Но вместе с этим автоматизмом, с которым мы путешествовали по домам, существовали удивительные виды. Пусть передо мной открывались картины одного и того же города, каждая из них вызывала совершенно новые и неповторимые эмоции. Но и этому пришел конец.
В конце концов, подходя к одному из домов я начал оглядывать его снизу-вверх и представлять, что будет на каждом из этажей. Отличается ли этот дом от последнего? Сколько крыш я еще обойду? Есть ли в этом смысл? Никто не мог мне дать ответов. А они могут быть настолько прозаичны, что меня это не устроит. «Тогда зачем задавать эти вопросы?» – спрашивал я себя. И этот вопрос оставался вместе с остальными, без ответа, без малейших раздумий над ним. И вот, здравствуй, неопределенность.
Даже сейчас вопросы задаются по второму кругу, и я все еще не открестился от них. Вопрос за вопросом в голову, а ответы спрятались где-то за спиной мертвых раздумий. Я безмолвно поднялся наверх и залез на парапет крыши, в ожидании момента. Какой была бы следующая крыша из этого огромного количества непокоренных вершин? Скорее всего, она была бы точь-в-точь похожа на эту. И вид с нее открывался бы точно такой же. Впрочем, это уже не так важно.
Сложно совершить прыжок. Скользкая кромка крыши не даст оттолкнуться, а снег лишь сделает его нелепым. Впрочем, прыгнуть – не то слово. Никто не прыгает с крыши. Прыжок – это уверенное действие. Но то, что делают люди – это падение. Они расслабляются. Ноги слабеют, руки взмывают вверх, и только после первой секунды тело вновь напрягается. Именно тогда он плюет на все и успокаивается. Именно этот момент – его последний отдых в жизни. Потому что следом идет агония, отчаянная попытка повернуть все вспять, и люди, подобно неумелым птенцам, пытаются махать своими неразвитыми крылышками, не понимая, что это уже не нужно. Выбор был сделан. И тогда он был правильным.
Закончив мысль, я сделал последний глоток коньяка. Я достал из кармана двенадцать скрепленных между собой листов, положил их на самый край и прижал бутылкой. Я шагнул, пока мысли затмевал горький вкус алкоголя. И теперь, наблюдая за каждым из окон, проносящихся мимо, я лечу навстречу январской грязи. За стеклами знакомые мне люди и ситуации. Суетливая молодая семья, их детишки разворачивающие подарки при свете гирлянд. Школьники, ожидающие чуда, пока их родители общаются на кухне. Одинокая женщина, уткнувшись в телевизор пытается не заплакать, пока в соседней квартире подростки пьют дешевые коктейли. Парень и девушка, танцующие, целующиеся и счастливые. Студенты, менеджеры, и снова семья. Одинокие люди. Вновь одинокие люди. Еще одна пара пожилых одиноких людей. И вот, наконец, земля.
Спустя неопределенное время я открыл глаза. На улице не было света, то ли все еще, то ли уже. Через доли секунды появилась отчетливая боль в голове. Я нашел в себе силы подняться и в очередной раз проклял себя за тягу к жизни. Вокруг шумела новогодняя постановка. Звук взрывающихся салютов стрелял в голову, не убивая, но калеча. Рядом раздался пьяный крик:
– Поднимайся, дружище!
– Да я и сам это знаю, – сказал я себе под нос.
Я ощупал себя, покрутился и сделал ленивую зарядку секунд на пять. Ничего не сломано. Вспомнилось, как пролетающие мимо окна казались последним, что я увижу. Но вот я на земле, на той точке, в которую пристально вглядывался, стоя на крыше. И сознание, ошибка, говорит мне, что нужно закончить начатое. Потому как, не разбившись целиком, разбиваются остатки смелости и самоуважения. И я пошел мимо зевак в подъезд соседнего дома, чтобы подняться на очередную крышу, которая теперь уж наверняка будет последней.
Понятное дело, что никто не заставлял меня падать, поэтому и на головную боль нельзя было сетовать. Это меньшая боль из тех, которые я мог испытать. Но она, как бы там ни было, не самая благородная. Ведь с переломанными конечностями я бы проклинал себя за то, что сделал. А я, традиционно неудачник, должен помимо треска головы слышать еще и упреки о несостоятельности в любом деле, каким бы оно ни было.
Улица была полна полутрупами вроде меня. Кто-то только вошел в это состояние, кто-то из него вышел и вновь пытался стать похожим на своих товарищей-зомби. Люди не умолкали, радовались или же обманывали себя в этой радости. Они визжали, пытаясь перекричать шум прошлогодних проблем, рвущихся в год нынешний. Но по большей части мир погибал. И тишина становилась все отчетливее, покуда я двигался к подъезду.
Несмотря на праздничные наряды, улицы были серыми. Снега почти не было, преобладала грязь. Грязь на обуви, грязь внутри человеческих голов, порождаемая желаниями и обидами, грязь проникала сквозь нас. И лишь небольшие островки белого и местами чистого снега не давали нам окончательно забродить. Я попытался отряхнуть ноги, но грязь словно впиталась в обувь. Я попробовал проигнорировать этот факт и бросил взгляд на дверь. Над ней висела табличка:
«Подъезд 20/В»
Дверь в подъезд была распахнута. Я ступил на подъездную плитку, куски которой откололись и были заботливо убраны в прошлое. Местами полы были белыми, но по большей части они пестрили желтыми пятнами от сырости и следами от ботинок, не говоря о грязных бетонных проталинах. Справа рядами висели почтовые ящики, а прямо передо мной в пяти метрах спокойно стояла небольшая лестница, приглашающая всех к дверям лифта.
На стенах красовались надписи, знакомые каждому, кто хоть раз был в подъезде. Слева черным баллончиком и весьма простым почерком было выведено: «Ангелина – шлюха». Аналогичные оскорбления, но уже меньшим кеглем были выведены во всех доступных для человека среднего роста местах. Но мне приглянулась одна цитата, сделанная специально, чтобы выложить с ней фото в какую-нибудь социальную сеть. Глубокомысленное сие гласило: «Все мы смертны, а значит – свободны» Я ухмыльнулся.
Лампы светили тускло, потому как вместе с потолком окрасили и плафоны. Повсюду висели картонные зайчики, мишки и снеговички с выражениями лиц страдания, прячущихся за беззаботными улыбками. Где-то пыталась удержаться на весу мишура, приклеенная на скотч. Где-то она уже валялась, прямо на конфетти и сигаретных окурках. Праздник был растоптан и ждал отмщения, готовясь растоптать людям счастливое утро первого января.
Слева от лестницы, рядом с батареей стоял стол и четыре старых стула. На столе стояла банка из-под кофе, служащая пепельницей, бутылка коньяка и какая-то тарелка. Рядом с ним стояла яркая новогодняя елка, под которой покоилась коробка с ненужными рекламными буклетами и газетами. За столом сидела знакомая мне компания. Из портативной колонки доносились стучание, хрипение и прочие шумы, вперемешку с голосами. Возможно, так рожал крупный рогатый скот. А может, это была плохая музыка.
– Сколько лет, сколько зим! – воскликнул мой одноклассник, поднявшись со стула с подкашивающейся ножкой. – с праздником, блудный сын! Не появлялся здесь уже сколько. Забыл про нас?
– Шолом, Илюша, – сказал я растерянно и оглядел присутствующих. – с новым годом всех.
Я пожал парням руки и спросил:
– У вас от головы ничего нет?
– Как же, – Илья указал на бутылку. – думаешь, мы тут сухие сидим?
– Я тебе налью, – сказал Сева, одногруппник.
– Что у тебя вообще нового? – спросил меня Илюша, сжав в зубах сигарету.
– Толком ничего. Не работаю, ничем не занимаюсь.
– Все еще нищий? – усмехнулся он.
– Пожалей убогих.
– Так и быть.
– Держи, смотри не напейся, – ухмыльнувшись сказал Сева и протянул мне стакан.
– Благодарю, – я взял стакан.
Ваня продолжал молча сидеть и смотреть на нас с недоумением.
– Чем вообще занимаетесь, господа, – спросил я и перевел взгляд на Илью. – и дамы?
– Я скучал по твоим плохим шуткам, – заметил Илья. – сейчас только и делаем, что пьем, курим и музыку слушаем.
– Неплохо, да? – заметил Сева.
– Я полагаю, это невероятно занимательно.
– Так и есть, – воскликнул Илья и поднял стакан. – с новым годом!
Я быстро осушил свой стакан. Как будто это должно было помочь. Я перестал морщиться из-за крепости алкоголя и глянул в сторону Вани, человека, с которым я хорошо дружил в детстве. Он смотрел на меня с немым упреком, возможно даже с отвращением. Он словно спрашивал меня: «Ты хоть сам понимаешь, что ты делаешь?» Я же смотрел на него с досадой, но без сожалений. После пары секунд игры в гляделки он опустил глаза и тихо сказал:
– Ты про Соню слыхал? – он говорил про нашу подругу. В детстве мы втроем носились по двору.
– Она поправилась? Давно мы с ней не виделись.
– Не поправилась, – он продолжал пристально на меня смотреть.
– Как так? – я сразу же смирился с этим. Не потому что мне было безразлично. Дело в том, что так я реагировал на смерть в принципе. Смерть неизбежна и порой даже подвластна нам. Но только в одном направлении. Ты можешь приблизить ее, но никогда отсрочить. И я смирился, что не отменяло неизбежно возникающей пустоты внутри. Мне хотелось знать только, как это произошло.
– Как-как? Вот так! – сказал Ваня. – вчера ночью звонили из больницы, переливание не помогло.
Он замолчал и уставился в стену, ясно давая понять, что разговор окончен. «Я ведь мог дать свою кровь, – подумал я, – но не сделал этого». Думал, что мы уже давно не общаемся и там меня никто не ждет. К тому же, на мне свет клином не сошелся. Да и, с другой стороны, оно бы не помогло, и корить себя не за чем. Может, смысла не было вообще, и с этим нужно просто смириться?
И ведь фактами тут себя не оправдать. Нельзя сказать, что с ее смертью должны исчезнуть и все вопросы. И самое главное, что она, как бы это плохо ни звучало, не играет роли в данной ситуации. Здесь все упирается в то, что мои дела были куда важнее переливания крови для этой бедной девушки, нашей с Ваней подруги детства.
Я было начал считать себя последним человеком на этой земле, как вдруг почувствовал приятное шуршание кресла подо мной. Я вжался в него и гладил шершавые поролоновые подлокотники. Я услышал музыку, всю музыку, каждый инструмент. Барабанщики словно сидели в моих ушных раковинах и давали ритм. Мелодия тонкой нитью пронизывала всю черепную коробку изнутри, и переплеталась в причудливые узоры. Цвета стали ярче, и все складывалось в удивительную мозаику. Даже грязь на кафеле казалась мне каким-то ацтекским рисунком. Мишура начала радовать, конфетти слепили, а коньяк прожигал изнутри. Мне не хотелось говорить, но поделиться срочной новостью я считал должным:
– Со мной происходит что-то странное! – я оглядывал все вокруг. – я будто вообще не здесь!
– Ну, здравствуй, – сказал Сева.
– Белочку словил, псих, – сказал Илюша.
И лишь Ваня Петров сидел с тем же выражением презрения на лице, пока меня это совершенно не трогало. Я достал свой телефон, надел наушники и включил первую попавшуюся мелодию. На фоне болтали мои друзья, но постепенно музыка, льющаяся из моих наушников, полностью поглотила мое сознание. Казалось, я понимал каждую строку, каждый удар, каждый звон колокольчиков, каждый перелив, каждый голос. Это было блаженство – перенестись в уютный домик и ловить причудливые закорючки-ноты в красной новогодней шапке, пока вокруг носятся ребятишки и заворачивают подарки.
Я сидел в абсолютном блаженстве около пяти минут, как мне казалось. Но когда я открыл глаза, рядом никого не оказалось. На столе остались стоять пепельница и почти пустая бутылка коньяка. Кажется, мои знакомые ушли. Возможно уже давно. Пускай. Я не питал к ним тех дружеских чувств, которые были раньше, когда я гулял во дворе, ходил в школу или в университет.
Да, было приятно время от времени видеть их довольные лица, но это снова и снова отсылало меня в лучшие времена. А я устал тревожить себя мыслями о том, как было хорошо раньше, когда не было мыслей о будущем, ответственности и банальной серьезности. Поэтому я и должен подняться на крышу и спуститься снова, самым коротким путем. Я встал с кресла, взял бутылку и начал осматриваться. Голова снова начала болеть.
Я оглядывал грязную плитку, как через пару секунд в дверях показалась толпа пьяных людей. При них были все атрибуты праздничной ночи: водка, стаканы, дети, возможно тоже пьяные. Во главе был низкий мужичок лет пятидесяти с арсеналом фейерверков, способным взорвать небольшое здание. Параллельно с ними открылась дверь соседней квартиры, и мужичок с блаженной водочной улыбкой окликнул выходящую семью.
– С новм годм!
– С новым, с новым, Вить, – мужчина поправил меховую шапку.
– Даай выпьм, – он, чуть не уронив стаканы, выхватил один и с третьей попытки зубами вытащил пробку. – щстья и здровья!
– Будет тебе. Я не хочу.
– Ну хрош, – он неутомимо продолжал наливать. – по чуть и сё.
– Нет, Вить, пойдем. Лучше салюты твои посмотрим.
– О, эт я могу, – кое-как вытащив фейерверк сказал он. – Есь зжигалка?
– Вить, ну не здесь же, ты совсем нажрался?! – включилась, видимо, его жена. Дети все время стояли в стороне и лишь недоумевающе смотрели на выступление своего отца.
– Пршу прщения, – Витя откланялся перед всеми и двинулся в сторону двери.
Мне отчего-то стало мерзко. «Учись пить, пьянь» – подумал я, но сразу же вспомнил о бутылке коньяка в руке и моем недавнем состоянии. Меня начало тошнить. Я дождался, пока семьи выйдут на улицу и оставил на кафеле все, что во мне было. «Я отвратителен – это надо заканчивать» – заключил я и двинулся в сторону лифта. После нескольких попыток вызвать его, я обратил внимание на объявление: «Лифт не работает. Приносим свои извинения» Я недовольно выдал:
– Подавитесь! – и пошел в сторону лестницы. Мне предстояло пройти все двенадцать этажей. Лучше мне не становилось.
Поднявшись по винтовой лестнице, огибающей шахту сломанного лифта, я увидел лестничную клетку. Это было просторное помещение, в двух концах которого держались на старых, а может и новых петлях, двери в предбанники. По углам как обычно висели кнопки звонков с подписями номеров квартир. От двери до двери тянулась стена, по центру которой находился выход на общий балкон. По бокам от двери были врезаны окошки с широченными подоконниками.
Грязная серо-коричневая плитка кусками лежала на холодном бетонном полу. Тот же бетон виднелся под отваливающейся кусками серой краской. Мрачные стены не отражали всей важности праздника, если таковая и была. Разве что в углу стояла осыпавшаяся елка, готовая забыть все, что происходило вокруг нее. Грязи было значительно больше, нежели на первом этаже. Новогодний шарм исчез моментально, если он вообще появлялся.
Где-то недалеко были слышны стоны. Скорее всего они доносились из той квартиры, на двери которой, рядом с цифрой «14» красовалась металлическая табличка «Саша+Женя» выгравированная отменным старинным почерком. «Кто из них парень? – подумал я, – а что, если оба? Или обе?» Я быстро откинул глупые мысли и пожелал влюбленным счастья. Оно им было нужно. Потому как счастливые люди живут без глупых табличек на дверях.
Номера квартир странным образом не были упорядочены. Потому как не успел я закончить мысль, из соседней квартиры вылетело двое парней с сигаретами в зубах. Оба были обриты наголо, а в глазах их была та же животная ненависть, что и у быков на энсьерро. Один из них, высокий, был мертвецки пьян и с трудом прошел один единственный метр до подоконника. Второй же, низкий и более худой, был намного более подвижным. Он вытащил сигарету изо рта и подошел ко мне:
– Здорово.
– Шолом.
– Гы, – выдало второе тело.
– Шолом? Это что значит? – спросил служивый.
– Значит – мир тебе. Приветствие такое.
– А че, обычное «привет» уже никак не котируется?
– Ну, привет, если тебе так проще.
– Да ладно, расслабься, – он оскалился. – сигарета есть?
Я глянул на сигарету в его руке, посмотрел на его оскал и снова на руку:
– Нет, у меня нет, к огромному моему сожалению.
– Че, не куришь, да? Спортсмен, значит.
– Курю, но сигарет у меня нет. Может, твою пополам покурим?
– Ну, давай, – он прикурил и протянул мне сигарету, не снимая с лица дикий взгляд и оскал. – а че патлатый такой?
Его друг в этот момент медленно стек по стеночке в сидячее положение и кое-как закурил сигарету, попутно пытаясь открыть бутылку водки, которую он словно фокусник достал из пустоты.
– Нравится мне так, – ответил я.
– Мужики так не ходят, ты в курсе? У мужика должны быть короткие волосы. Шевелюра – это для баб.
– Байкеры так не считают, – я передал ему сигарету, ожидая очередного его выпада.
– А че за коньяк пьешь? – он указал на бутылку в моей руке.
– Дешевый, качественный, печень в щепки, – полумертвый служивый бросил взгляд снизу и попытался понять, о чем идет речь.
– Хорошо сказал, – он затянулся. – так может выпьем?
– Никак нет.
– Никак нет? Ты служил? – резко спросил он, глядя на меня снизу вверх.
– Никак нет, – коротко отвечал я. – не служил.
– А че тогда отвечаешь по уставу?
– Просто так.
– А че не служил? Кто родину защищать будет? – нервозно возразил парень.
– Ага-а, – доносилось снизу.
– Солдаты, я полагаю, – ответил я.
– А ты забавный. Только дерзкий слишком, – он сделал шаг в мою сторону. Я понял, к чему все идет и предвкушал драку.
– А ты в курсе, кто не служил – тот не мужик. Ты не мужик?
– Мужик, – я был хладнокровен, но страх был где-то внутри. – могу показать.
– Ну, давай, – он оскалился вновь.
Я собрался с мыслями и пытался придумать, как и куда его ударить. Но самое главное было – переступить через свой страх. Я не поощрял насилие, никогда. Но ситуация требовала действий, и вот мысль пришла в голову. Я, забыв о тошноте, сделал глоток коньяка, поморщился и резко ударил его бутылкой по голове. Кажется, я попал в бровь. Бутылка осталась цела.
– За ВДВ, да? – усмехнулся я.
– Ну, сука, тебе конец, – кровь стекала ему прямо в глаз. Вторым, к сожалению, он все видел. Он сделал пару шагов в мою сторону. Я попытался уклониться и повалить его, но он поймал меня на встречном движении и попал прямо в челюсть. Я упал. Бутылка коньяка была еще в руке. Его друг окончательно улегся на пол, не обращая внимания на происходящее. Я ударил его пяткой в колено, и он пошатнулся. Как только его голова оказалась в зоне досягаемости я наотмашь ударил его. Стекло разлетелось, а я неосознанно промыл ему свежую рану дешевым спиртом. Он только больше разозлился и начал валять меня в осколках и разлитом коньяке, не переставая месить меня кулаками. В один момент он остановился и сказал:
– Еще тебе? Я спрашиваю, еще?! – чувствовалось, что он устал, но я устал не меньше.
– Да все, хорош! – я закрывался, и он не попал бы по моей голове, зато руки он мне отбил знатно. – давай на мировую.
– Ладно, живи.
Я недоверчиво убрал руки и глянул наверх. Он протягивал мне руку, чтобы я мог подняться. С его помощью я встал и отряхнулся. Где-то жгло кожу, где-то тянуло мышцы, и я точно знаю где раскалывалась голова. Челюсть немного отекла, но боли я не чувствовал.
– Как сам? – спросил он.
– Живой. Как голова?
– Пойдет. Сколько бутылок мне в голову прилетало.
Я охотно поверил в относительную целостность его головы и, возможно, приблизил его к слабоумию. С одной стороны, это меня радовало, с другой – мне было его жаль.
– Ну, давай тогда выпьем, – он вытянул у друга бутылку, как соску у спящего младенца и протянул мне. – а то что не служил – это поправимо.
Все мое опьянение сошло на нет в процессе драки. Тошнота прошла, а головная боль усилилась. И я решил, что самое время для второго раунда. Я взял бутылку у служивого и сказал:
– Надеюсь, что нет, – я поднял бутылку в воздух и саркастично, по крайней мере я думал, что саркастично, произнес. – за защитников отечества!
– За нас! Ура! Ура! Ура! – бодро выпалил истекающий кровью служивый.
Я не разделял его радости и гордости. Защитники отечества, которых я упомянул, защищали и защищают его. Это несчастные люди, столкнувшиеся с самыми страшными вещами в нынешнем мире – насилием, смертью и принуждением. Я пил за них. Но служивый, очевидно, подумал, что я поднимаю стакан и в его честь. Он ошибался. Но ему я об этом не сказал.
– Как зовут-то тебя? – спросил он.
– Называй меня пьяным мастером.
– А ты все еще дерзкий! – с оскалом недоумевал он. – тебе повезло, что тут я, а не какой-нибудь сумасшедший.
– Тебе повезло, что у меня не было второй бутылки.
– Ну, сука, – он усмехнулся. – ладно.
Сумасшедшим он и правда не был. Порой даже казался совершенно адекватным. Но отбитая голова, армия, возможно, окружение – все это давало понять, что из человека можно сделать что угодно. Можно навязать ему такие ценности, которые убедят его, что уверенность и глупость – это достоинство и отвага. Он может быть непоколебим в своей смелости и бить себя по лицу, если только скажут, что это его долг перед страной. Мне до последнего не хотелось верить в то, что таких и называют сейчас защитниками отечества. А таких было много. И все они вылезали откуда-то, как февральская грязь из-под снега, и докучали своей самодовольной гордостью, которую им подарили вместе со званием защитника.
– Ну, успехов! – я отдал бутылку.
– Бывай! – он отхлебнул и начал тормошить друга. – смотри не нарывайся больше.
– Как скажете, товарищ, – кинул ему я и поднялся на третий этаж, оставив внизу обшарпанные стены, осыпавшуюся елку, грязь, кровь и осколки.
Ступив на блестящую, словно влажную, серую плитку, я немного пришел в себя, но мне было жарче, чем обычно. Хотелось пить, сходить в душ, отоспаться, чтобы перестала болеть голова, но все можно было решить падением с крыши. Поэтому я шел.
Я оглядел лестничную клетку. Она была украшена узорами весенних аллей, водопадов, животных и птиц. И у всех зверей были пары. У грача была своя птичка, у кота кошечка, и даже у аллигатора, которого было не отличить от его партнерши, была своя крокодилиха. От этой идиллии хотелось напиться.
По углам стояли тюльпаны. Вокруг них лежали толстые коты. Они лениво мяукали, очевидно в ожидании самки. Потолок был слегка голубоватым, но все таким же пустым и серым, как и на нижних этажах. Лампы светили ярче и от этого казалось, что на этаже теплее. Разбавлял этот вид только рисунок на окнах, который оставил злой мороз. За ним не было видно ничего.
Я оглядывал животных, которые неуклюже умывались, но мои наблюдения прервали две девушки, которые с громкими и несвязными речами вывалились из квартиры номер восемь, чем слегка напугали пушистых лентяев. Но все же они не смогли заставить их сдвинуть свои несуразные тушки с места. С первого взгляда они были очень опрятны и естественны. Их смех раздавался, наверное, на весь подъезд и походил чем-то на звуки, которые мог издавать задыхающийся тюлень. Это и подкупало. Я оглядел их, они остановились и начали рассматривать меня с ног до головы. Затем одна из девушек, довольно высокая, с неуклюжим пучком темных волос на голове, сказала:
– Привет! Я – Катя, – она протянула мне руку.
– Да? Правда? – я поднял брови и пожал ей руку. – Очень приятно.
Не спрашивая моего имени Катя продолжала:
– А ты откуда?
– Буквально свалился с крыши, – ответил я, и она громко расхохоталась. Она бы смеялась тише, я думаю, если бы понимала, что я не шучу.
– Блин, ты такой забавный, – они с подругой прошли к окну, и Катя предложила мне сигарету. – ты куришь?
– Да, – ответил я.
Я заметил, что в их глазах есть что-то неуловимое. Они не были большими или яркими, но тусклый свет слишком отчетливо отражался от них. Я глянул на вторую девушку. Ее взгляд сосредотачивался на мне, пробиваясь из-под копны несуразно уложенных разноцветных волос. Единственное, что раскрыло ее карты окончательно – это то, что она не смотрела, а старалась смотреть. В ее прищуренном и нараспашку открытом зеленых глазах я увидел следы старого доброго вина. Я развернулся к девушкам левой стороной лица и услышал звук удивления:
