Большое путешествие доктора Пенна, которое скверно началось и еще хуже закончилось

На всем втором корабле Селим был наиболее приближенным к паше человеком и носил самое дорогое платье, поэтому он, не поднимая лица, снял с себя энтери и накинул на плечи спасенному. Прибежал мастер, принес инструменты, чтобы снять с сына визиря позорное железо – тот был близок к безумию и смотрел так, словно никого не узнавал. Однако вскоре, поняв, что здесь к нему проявляют подобающее уважение, немного успокоился, позволил расковать себя и проводить в каюту.

На палубе Селим и его люди остались, чтобы обсудить увиденное. Они спорили, кричали – каждый доказывал другому, что больше него возмущен беззаконным покушением на жизнь человека происхождения столько высокого. Покричав, сошлись во мнении, что среди команды головной галеры оказались мерзавцы, позарившиеся на богатства из Аравии. Однако – в том мог убедиться всякий – злодеи не предпринимали никаких попыток скрыться. Уверенные в безопасности и безнаказанности, они шли себе как шли прежде – вероятно, полагая возможным прибавить парусов и ускользнуть в любую из ближайших ночей.

Селим рассудил про себя, что вознесется выше, если сумеет защитить имущество визиря, и составил хитрый и смелый план. Не медля, он велел передать на первую галеру просьбу остановиться и оказать помощь. Людям на своем судне он раздал все огнестрельное оружие, какое было на борту, и приказал изготовить к бою шесть пушек.

На первой галере не заподозрили неладного; судно сбавило ход и легло в дрейф, покачиваясь под ветром. Ни у кого на палубе не было видно оружия. На носовую площадку заранее вызвали старого толстого плотника, чтобы поскорее определить род повреждения.

Едва галеры поравнялись бушпритами, по знаку Селима из портов показались пушки, из-за мачт, фальшбортов и парусов выскочили вооруженные матросы.

– Перебросьте на наш борт доски и – кто причастен к злодейству – перейдите к нам. Тогда мы сохраним вам жизнь, если это будет возможно! – закричал Селим.

– Вы бузы опились? На веслах посидеть захотели? А ну бросайте оружие, запорю!

Селим вздрогнул: на палубе головной галеры появился Эсад-паша. В своем малиновом энтeри, с золоченой саблей за кушаком; он стоял, подбоченясь, и визгливо покрикивал – поблескивала на солнце умащенная маслом черная борода. Слуга пал бы ему в ноги, если бы не знал, что настоящий Эсад-паша лежит в покоях на юте.

Остальных матросов второй галеры тоже поразило появление двойника. Многие в замешательстве опустили ружья. Селим пребывал в крайнем замешательстве, однако мысль, что его голова в любой момент может слететь и покатиться по доскам, придала ему решительности и способности быстрее соображать.

– Не стреляйте друг в друга! – крикнул он, видя, что на головной галере принялись доставать мушкетов. – Здесь присутствует некий обман! Нехорошо будет поубивать друг друга из-за мошенника! Подождите минуту!

Поскольку все были в недоумении и никто не испытал злобы, кровопролития не произошло: все согласились посмотреть, что еще Селим скажет и сделает – вдруг он, к примеру, сошел с ума, а чужое безумие – это всегда занимательно. Селим же с колотящимся сердцем побежал в к надстройке на корме, вошел внутрь и отдернул портьеру с дверного проема каюты. Ему было страшно: на короткое мгновение он усомнился, не приснились ли ему события этого утра, не было ли это мороком – вдруг в каюте не окажется никого, или одна груда черепков будет лежать в одеяле.

В полумраке сквозь разноцветные стеклышки в окне на ковры, столик и плоскую лежанку падали желтые, синие и зеленые солнечные лучи. У дальней стены, в тени, на одеялах, раскинув узкие крылья, лежал альбатрос с человеческим лицом, одновременно страшным и жалким: худым, заостренным, обрамленным имятыми грязно-белыми перьями. Селим вскрикнул и попятился, но, сморгнув, увидел, что потемки сыграли с ним шутку: конечно же, на одеялах лежал Эсад-паша – он раскинул руки на складках стеганой ткани, чтобы ободранные железом запястья оказались на весу и ни к чему не прикасались, а бледность оливковой кожи, которой никогда не касались солнечные лучи, походила на белизну блестящих перьев. От шума сын Кёпрюлю проснулся, приподнял голову и вопросительно посмотрел на вошедшего.

Вздох изумления прокатился по головной галере, когда настоящий Эсад-паша – с непокрытой головой, без дзагшин, в одном шитом зеленой нитью полупрозрачном муслиновом каисе, словно вызванный с брачного ложа, появился на палубе. Люди подбегали к борту, чтобы рассмотреть его получше. Кто успел вооружиться – побросали фузеи и пистолеты. Самозванец в малиновом энтери был поражен больше всех, словно увидел привидение. Его глаза вылезли из орбит, борода встала дыбом, он бормотал священные слова и в страхе озирался.

В первый момент все, даже Селим, подумали, что паша в зеленом и паша в малиновом похожи как близнецы, но чем дольше смотрели, тем тверже убеждались, что настоящий паша стоит полураздетый. Пусть у него были раны на руках и ногах, пусть на нем не было ничего из его обычного убранства, черты, исполненные достоинства, говорили, что он – настоящий сын Кёпрюлю. А обманщик, пусть умытый, с хорошо расчесанной бородой – обманщиком и был. Сутулый, рыхлый, напуганный, он метался по палубе и хватал то одного, то другого за рукав: «Ты же не веришь, что он – это я?» Еще минута, и всем стало очевидно, что он – дурная грубая подделка, и каждый устыдился своих прошлых сомнений.

Настоящий Эсад-паша не смотрел на обманщика, он глядел в сторону, в пустое море. Его лицо было отрешенным. О едва стоял – Селиму приходилось поддерживать его за локоть – но спину держал прямо. Когда возгласы удивления смолкли, Эсад-паша вздохнул и посмотрел на самозванца. Тот схватился за горло, будто почувствовал яд, упал, пополз и закричал:

– Я не Эсад-паша!

В ужасе от собственных слов, он зажал рот рукой, но все, кто был с ним на галере, обступили его, стали легонько пинать и требовать, чтобы он раскрыл свое происхождение.

– Не слушайте меня! – закричал несчастный. – Я скрывался среди девушек Ак-Коюнлу под буркой. Я воспользовался тем, что никто не видел моего лица, и тем, что я немного похож на Эсад-пашу… Ох, не слушайте меня, пожалуйста!

– Нет уж, рассказывай! – кричали на него со всех сторон и отвешивали тумаки и затрещины, пока он не продолжил говорить.

– Вчера под утро, когда была темень, я бросил Эсад-пашу в море и взял его одежду…

Селим вздохнул с облегчением. Его беспокоила неоднозначность ситуации, но злодей своим признанием ее уничтожил.

– Теперь послушайте меня! – крикнул Селим и в коротких словах рассказал, как в море был обнаружен закованный в железо и едва живой сын визиря.

Судьба ложного паши решилась быстро. Ему скрутила шнурком руки за спиной и ноги у щиколоток и как есть, в оскверненных роскошных одеждах, без лишних слов отправила за борт челядь, которая утром прислуживала ему. Пока люди упаковывали посылку на тот свет, они тихонько переговаривались, оправдываясь друг перед другом.

– Не представляю, как мы не заметили подмены, – говорил цирюльник, аккуратно подрезая концы бечевки на узлах. – Впрочем, я – понятно как. Я брил паше голову два дня назад, а с тех пор и не приближался к нему.

– Я вообще никогда не поднимаю головы, когда Эсад-паша проходит мимо, – отозвался начальник конвоя. Он сидел на несчастном, пока его вязали.

– Зато сучки, среди которых он прятался, наверняка все знали! – воскликнул плотник (он держал несчастному голову).

Самозванец дрожал крупной дрожью, его руки и ноги стали словно деревянными от судороги, он бормотал: «Не надо, что вы так, это я, я не хочу, хотя бы руки свободными оставьте, прошу, пожалуйста», – но на него не обращали внимания. Закончив, его поставили над бортом, толкнули в спину, и он ушел под воду в одну секунду.

Быстро и буднично покончив с одним, челядинцы отправились за другими. Всех девушек вытащили на палубу, всем открыли лица, с каждой сняли платок или пояс, после вновь завернули в бурку, связав поверх, и стали по одной перекидывать за борт. Девушки не издавали ни единого звука. Эсад-паш, как подобает, не смотрел в их сторону, но вдруг он словно проснулся – посмотрел, вздрогнул, замахал руками, закричал. Это был первый раз, когда он подал голос с момента спасения, и никто не мог разобрать, что кричит паша. Лишь плотник прислушался и понял, что Кёпрюлю пожелал кричать по-английски, а кричал он слово «прекратите».

Селим и его помощник Истамаль увели пашу обратно в каюту, опасаясь, что волнение повредит ему, а плотник и цирюльник на первой галере поняли, что все бесполезно – доверие им не возвращено.

Вскоре Селим прислал носильщиков, которые перегрузили на вторую галеру кофе, золотые нитки, деньги и прочие подарки. Бывшие приближенные Эсада смотрели на эту работу как побитые собаки. Вот уже в их руках не осталось ничего ценного. Вторая галера выставила весла и пошла вперед первой.

Оставшиеся полторы недели пути до Стамбула Эсад-паша провел в молчании. Иногда он отдавал распоряжения, но Селим и другие скорее догадывались, что он хотел сказать, нежели понимали его слова. Все дни с рассвета до темноты как заколдованный стоял на палубе и смотрел в море, а завидев в любой части горизонта паруса, хватал подзорную трубу. Он уже не выпускал ее из рук, и Селим, в чьи обязанности прежде входило обозревать окрестности, не пытался вернуть ее.

В бухту Золотой Рог обе галеры вошли поздней ночью второго дня месяца Тешрин. В бархатном воздухе то здесь, то там светились скрытые ветвями фонари, точками в черноте намечая невысокие холмы Желанного города с одной стороны и пологий язык Галаты – с другой. Среди матросов было решено отложить сход на берег до утра, тем паче Эсад-паша на этот счет, по своему новому обыкновению, не сказал ничего определенного.

Утром Селим проснулся от оглушительной тишины. Не то чтобы в мире совсем не стало звуков – нет, он по-прежнему слышал возгласы матросов и обычный плеск воды о борт, которого касалась его голова во время сна, однако в окружающем мире словно недоставало еще какого-то шума, назойливого и постоянного, к которому привыкаешь настолько, что не замечаешь, а с его исчезновением чувствуешь и облегчение, и пустоту вокруг сердца. Отчего-то Селим понял, что Эсад-паши нет на борту, и больше его никто не увидит.

Селим выскользнул из свей каюты, которую делил с двумя товарищами – они спали, и он старался не разбудить их, – прокрался вдоль переборки и отдернул гардину, скрывавшую вход в помещения Эсад-паши. Каюта была пуста. Аккуратно вдоль стены лежали подушки, стоял низкий столик с кувшином и блюдо с остатками рыбы. Драгоценности, перенесенные с первой галеры, все были на месте – они лежали здесь же в пяти больших тюках. Остались нетронутыми и деньги, завернутые в ткань и сложенные рядом с отрезами шелка. Один кошель с деньгами оказался вскрыт и пропала малая толика – полгорсти серебряных акче. Селим метнулся вон из духана, подбежал к борту, перегнулся через перила и глянул вниз – лодка, оставленная с ночи для переправы на берег, исчезла. Кем бы ни был человек, который жил под личиной Эсад-паши рядом с Селимом, он до рассвета надел все положенные паше драгоценные одежды, похитил немного денег, спустился в лодку и исчез; исчез и не вернется.

В отчаянии, на подгибающихся ногах, Селим вернулся в пустую каюту и упал на подушки. Он ясно представил, как на пороге возникают цирюльник с плотником и спрашивают: где паша? И он отвечает им: не знаю. Тогда они скажут: у нас возникло ощущение, что ты обманул нас, подвел под монастырь, поэтому, дабы обелиться и оправдаться, мы принесем в город твою голову. Эй! – ответил им в своем воображении Селим, – это вы сбросили за борт того человека (даже сам с собой Селим пока предпочитал не называть мертвеца в малиновом энтери Эсад-пашой). Эй! – сказал он им, – я не намеревался становиться злодеем, я никого не убил своими руками и не заслуживаю подобного отношения! Эй! – сказал он им, – давайте договоримся! У нас полно денег, и в Городе пока никто не знает, что Эсад-паши с нами нет!

В этот момент Селим понял, что неразумно дожидаться двоих жирных бездельников и уговаривать их разделить деньги, когда более прямой путь лежит в другой стороне. Он вскочил, подбежал к горе добра и принялся набивать за пазуху кошели с серебром. За этим занятием его и застал почтенный Амджазаде Кёпрюлю, двоюродный дядя Эсад-паши. Получив известие о ночном прибытии галер балованного племянника, он не счел за труд с утра пораньше сесть в легкую лодку и самостоятельно с малым числом слуг прибыть для приветствия. Он вошел – в каюте тотчас стало тесно от его обширного живота – встал, склонив голову чуть на бок, потому что иначе его тюрбан упирался бы в балки на потолке, и, перебирая мертвые бирюзовые четки, медленно спросил:

– Так – где же – Эсад-паша?

Глава 3.

Магазинчик ядов

Доктор Пенн бежал так быстро, как никогда не бегал. В неудобных чужих сапогах он спотыкался на неудобно мощеной улице, но не смотрел ни под ноги, ни вокруг, а если поднимал голову, тут же в ужасе опускал лицо к земле. Его гнал вперед страх, но не разумный – быть узнанным, пойманным, разоблаченным, а безумный – страх перестать узнавать самого себя. Все, что он знал прежде о самом себе, загорелось и тонуло, и Пенн больше не мог понять, кто он – человек, в панике гребущий к берегу, или погружающийся в пучину корабль. Ужаснее всего было слышать. На пустой серой предрассветной улице Пенн улавливал тысячи шепотов со всех сторон. Истанбульцы спали и медленно просыпались на коврах за обмазанными глиной стенами, мимо которых бежал Пенн, они говорили во сне, говорили, проснувшись, и каждое слово настигало бегущего. «Бабушка, зачем ты мне снишься, перестань» – «Принеси воды» – «Сегодня можно идти за яблоками».

А когда прямо над головой, прямо в небе кто-то пронзительно закричал «А-а-аллаху акбар!» и многократно повторил это, Пенн отчетливо услышал: «Очень велик тот, кто держит весь мир на ладони, и кого я втайне представляю похожим на большого доброго лохматого пса; меня очень сильно накажут, если я когда-либо проговорюсь, как мне хочется зарыться лицом в Его шерсть», – и это было уже чересчур. Доктор закрыл уши руками, закричал и привалился к стене.

– Ты прав, отвратительные звуки, – услышал Пенн над собой слова, произнесенные по-английски. В первый момент родная речь показалась ему незнакомой. Док поднял голову и увидел, кто заговорил с ним.

То был человек скорее лет сорока, нежели тридцати, с поперечными морщинами на лбу, какие появляются, если часто удивляться, и губами, сложенными конфеткой. И лицом, и платьем он был европеец, только на ногах носил шелковые туфли-шлепанцы, а на голове – не то тюрбан, не то чалму – нечто вроде небрежно повязанного рушника с кистями. Незнакомец стоял на ступенях, ведущих к полуоткрытой двери в стене, из чего можно было заключить, что он – хозяин домовладения.

– Мне приходится просыпаться раньше, чем это начинается, – продолжил он. – Иначе бы я просыпался под вопли, а хуже способа начать день я не могу придумать.

Доктор Пенн опустился у его ног на ступеньки и спросил (слова на родном языке давались с трудом):

– Почему вы обратились ко мне по-английски?

Вопрос не удивил случайного собеседника.

– Наверное, потому что я с детства говорю на этом языке моей унылой родины, – ответил человек. – Если бы ты не был тем, кем являешься, ты бы мирно пополз дальше и не стал уличать меня в непроницательности. Поэтому, как видишь, у меня не было шансов оказаться непроницательным.

Пенн посмотрел на человека со страхом.

– Кем же я, по-вашему, являюсь?

– По одежде ты – авантажный магометанин, по физиономии – висельник из Манчестера.

Пенн закрыл глаза и прильнул к дверному косяку, чувствуя, как части разорванного мира воссоединяются, соприкасаются и входят в пазы, как становится легче дышать, как уютно сидеть на холодных пыльных ступенях, как красиво сейчас поднимется солнце над плоскими крышами.

– Ты, брат, кого-то ограбил что ли? – участливо спросил человек и сунул в руки доктору бутылку.

Тот автоматически сделал несколько глотков, и мир окончательно вернулся в колею: муэдзин кричал абракадабру, утро занималось над незнакомым городом, голодное и морозное, бедного судового врача подозревали в преступлении, и не то чтобы он этого ничем не заслужил. Пенн жалобно поднял брови и посмотрел на земляка снизу вверх.

– Я понимаю, как это выглядит. На мне действительно чужая одежда, но я не злоумышленник. Это запутанная история.

Человек с рушником на голове снисходительно улыбнулся.

– Все так говорят. За что люблю соотечественников – если у нашего брата водятся деньги, всегда понятно, откуда они взялись. Где твоя шайка, опасный малый?

Пенн понял, что спорить бессмысленно.

– Я отстал от своего корабля. Это тоже запутанная история…

– Угу. Вышел в порту, покурил гашиш, перепутал трапы, попал на галеру, устроил побег, ограбил капитана, переплыл море на бочке, очнулся – Стамбул.

– Что-то в этом роде…

– Боже! – человек распахнул дверь своего квадратного домика и жестом пригласил доктора войти. – Я так хорошо разбираюсь в людях, что уже самому неинтересно.

***

Тем временем у Легхорна, где стояла на рейде «Память герцога Мальборо», после шести недель бездействия лорд Гордон собрал команду для знаменательного события. Он показал лист ин-фолио с длинной записью, размашистой подписью и каймой в завитушках и павлиньих перьях, выполненной красными чернилами.

– Джентльмены, – объявил сэр Юэн. – Я добился для нас пропуска в лучшее будущее.

– По-моему, сэр, вы показываете нам каперскую лицензию, – заметил капитан Литтл-Майджес. – Неужели ваше материальное положение так сильно пошатнулось?

– Каперство – это реальная политика и реальный бизнес в их высшем воплощении, а ты – дурак, – ответил Гордон. Он начал сердиться, и сердиться на капитана лично – ему казалось, что именно Литтл-Майджес виноват в том, что никто на палубе не проявляет никаких признаков радости.

– На хорошем флибустьерском корабле должен быть судовой врач, а вы, я напомню, отказались посылать выкуп за дока, – продолжал кэп. Но контекст оказался неудачным для того, чтобы заставить сэра Юэна передумать.

– В первом же порту найму другого. Наше доступное образование плодит шарлатанов в изобилии. И сделай милость, не пытайся меня вывести, сегодня у тебя ничего не получится. Господа, нас ждет Карибский бассейн, и самое большее через год кто-то из вас станет капитаном галеона, который мы захватим!

Но и эти слова не вызвали никакого энтузиазма.

– Пиратство полностью противоречит моим убеждениям, – тихо сказал капитану лейтенант Пайк. – И, поскольку я не на государственной службе, я всерьез думаю о том, чтобы дезертировать.

– Напрасно, – вполголоса ответил кэп. Не то чтобы он не был согласен с Пайком, но он был огорчен, и ему срочно требовалось кого-то поддеть. – Среди пиратов тоже полно святош. Например, один главарь во все рейсы брал попа, который умел служить абордажную мессу и литание на справедливый раздел общака.

Пайк демонстративно закатил глаза.

Вечером на корвет грузили без счета бочек со свежей водой, канатов местных дешевых просмоленных и струганых досок, а капитан отправился в местную корчму, где его уже знали как родного, подвинул хозяину за стойкой пятачок и попросил:

– Милый человек, если скоро или нескоро сюда явится один тип, похожий на бледную моль, и спросит, куда девался корвет «Память герцога Мальборо», скажи ему, что корвет взял курс на Кадис, ближайшая стоянка будет в Палермо, а конечная цель – архипелаги в Карибском море. Скажи ему: Порт-Роял – лучший город земли. Не забудь, а.

Капитан порылся в кошельке, достал еще пятачок, подвинул его хозяину следом за первым и сказал:

– И вот, налей этому типу погреться, если у него не будет денег. Только следи, чтобы он не надирался.

***

Человек, который приютил в Стамбуле Пенна, звался мистер Робинсон, а кормился в жизни тем, что держал магазин тканей. Кроме того, он вел широкую подпольную торговлю алкоголем. В его галантерее под прилавком стояли самые разнообразные напитки – тонкие вина Ионических островов, густая и приторная скифская кровь из Каффы, ржаная водка из Шотландии и картофельная – из Дании. Но самым популярным у стамбульцев зельем была бормотуха из давленых абрикосов и яблок, которую готовили здесь же, на заднем дворе лавки, четыре старые гречанки.

Ни у кого не повернулся бы язык назвать мистера Робинсона хлебосольным хозяином и филантропом, однако он любил собирать у себя подобие светского общества, и любой путешествующий европеец мог рассчитывать на его возмездное гостеприимство.

На тех же основаниях Робинсон предоставлял кровать и стол Пенну. Кроме того, из-за любви к болтовне, для которой негоцианту требовался только предлог, он бесплатно хлопотал о деле дока, ежедневно наводя справки, не идет ли какое-то христианское судно из Золотого Рога в порт Иаков. Спустя неделю удача улыбнулась. В день, когда с холма Чамлыджа спустились тучи и принесли бесконечный дождь, мистер Робинсон явился к Пенну и сообщил, что нашел для него не только попутчиков, но и работу по специальности.

– Я сдал флигель путешествующему с прекрасной спутницей баронету. Леди требуется врач. Поговори с ними.

Ощутил ли Пенн тоску дурных предчувствий? В этот момент, когда он лежал в отведенном ему углу с полюбившимся ему здесь кальяном и смотрел снизу на остроносое лицо мистера Робинсона, освещенное с правой щеки красными отсветами от жаровни, с левой – холодными дневными лучами, пропущенными сквозь кипарисы и дождь. Нет, Пенн не ощущал никакой тоски, кроме вызванной нежеланием оставлять яблочный табак и идти во флигель под дождем.

Мистер Робинсон отвел путешественникам прелестный павильон в глубине двора, где летом было нечем дышать и черно чадила абрикосовая брага. Сейчас воздух очистился дождем, нога выше щиколотки проваливалась в жирную грязь из пепла, а напротив входа во флигель на решетках из тонкой дранки качались под ударами капель последние шпалерные розы. Из окна в оштукатуренной стене торчала занавеска. Белая ткань, белая стена, серая туча и почти черная нетленная зелень лавра в живой изгороди создавали впечатление, будто мир стал черно-белым.

Доктор Пенн вошел под кровлю веранды, вытер с лица капли дождя и увидел, что перед ним в портшезе сидит юноша ангельской внешности с курительной трубкой в руке. Ему было около двадцати – двадцати двух лет, но в сравнении с местными бородатыми угрюмцами он казался моложе; как у многих его соплеменников, его лицо к совершеннолетию не успело сформироваться и несло отпечаток младенческой неопределенности. Ясные голубые глаза и полные, желтоватые от табака губы были хороши как на французской картине. Однако едва он открыл рот, Пенну показалось, будто перед ним стоит Гордон, – стоило усилий не развернуться и не уйти тот же час молча обратно под дождь.

– Я вам отлично заплачу, но мне нужен быстрый результат, – сказал ангелок, и только потом отложил трубку и встал для приветствия. – Нам нужно молниеносно покинуть Стамбул, а Кити болеет.

Пенн с опаской пожал протянутую руку. Кавалер вспомнил, что нужно представиться, и попросил называть его Чарли. Чарли-без-фамилии.

– Проблемы с законом? – спросил док.

Кавалер фыркнул и принялся совершенно в манере сэра Юэна расхаживать по комнате туда-сюда.

– Мне вас рекомендовали как человека с репутацией, не способствующей любопытству, – сказал он, пройдя достаточно шагов от более грубого ответа. Однако ему самому ужасно хотелось рассказать свою историю, а когда история хочет быть рассказанной, ее не поборешь. – Хорошо, хорошо, не уговаривайте. Я вам скажу одно: по совести никакого преступления мы не совершаем. Никто не должен оказывать противодействия влюбленным! Но формально – формально! – у Кити есть жених. Впрочем, что за жених! Это чудовище, и ему лет сто! Если в вас живы чувства, вы должны желать, чтобы он ничего не получил!

Я увидел ее в Венеции на Марди Гра. Я тогда много выпил и до упаду хохотал с друзьями в балагане – помню, как вышел до ветру, свернул не туда, поднимаю глава – а передо мной… Она стояла на балконе в маске и, несмотря на свежий ветер с залива, ее грудь была открыта вот до этих пор. Вы как врач должны оценить редкость этой жемчужины: без корсета и других ухищрений ее грудь стояла так, что линия от верхнего ребра до соска была ровно такой же, как от соска до нижнего ребра. Она улыбнулась мне, и я твердо решил, что не отступлю. Скажу вам, что мой дед вел дела в Средиземноморье задолго до моего рождения, когда эмигрировал после кромвелевской узурпации. У него сохранились связи, поэтому теперь, после узурпации голландосов, мы с отцом приехали не на пустое место. Благодаря многочисленным знакомствам моей семьи я разузнал кое-что насчет ее семьи – какую торговлю ведет отец, и так далее, и подобное. Но я узнал также, что ее старик уговорился со своим другом, таким же древним чурбаном, что отдаст дочку за него. Можете представить – дикость! Я не мог этого допустить. Почти полгода я готовил ее похищение – собирал деньги – и так далее, и подобное. Это большой отрезок моей жизни, скажу я вам! Все это время мои мысли были о ней одной. Теперь мы направляемся в Индию, и задерживаться нам ни к чему.

Пока Чарли рассказывал, в голове у Пенна вспыхивали новые и новые вопросы. «Вы знаете, что чудесные свойства самой упругой груди пропадают естественным путем через пять-шесть лет?» «Вы в курсе, что совершаете уголовное преступление?» «Вы хотя бы взяли с собой достаточно денег? Достаточно для того, чтоб не возвращаться к родителям никогда?» Но едва доктор пытался запомнить один, как юноша ставил его в тупик новой фразой.

– Вы понимаете, что морской путь в Индию лежит через Атлантику и Мыс Доброй Надежды, не через Стамбул? – наконец смог вставить слово Пенн.

Чарли взглянул на него так, что стал совсем неотличим от Гордона, и сказал наставительно:

– Индия – на востоке.

Смущенный всем, что услышал и понял, доктор несмело вошел в комнату пациентки. Здесь было почти темно: на улице уже наступили сумерки, и высоко порубленное окошко почти ничего не освещало. На кровати под окном полулежала на пушистых подушках дева в одной рубашке и нижней юбке. Насколько можно было разобрать впотьмах, если она и была миловидна, то лишь потому, что чрезвычайно юна, белокожа и белокура. Ее портили очень короткий нос и массивный подбородок. Однако в первую очередь Пенн посмотрел ей не в лицо. Дева проследила направление его взгляда, и брезгливо скривилась.

– Оставь открытой, – сказала она Чарли, который хотел задернуть занавесь между комнатой и верандой.

– Это пристойного поведения джентльмен, Робинсон за него поручился, – крикнул с веранды Чарли. Переступать порог комнаты без приглашения он не смел.