Buch lesen: «День свалившихся с луны»

Schriftart:

«Самого главного глазами не увидишь»
Антуан де Сент-Экзюпери

ISBN 978-5-4483-2518-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Даша Светлова открыла свой электронный ящик. В нем снова было письмо от Поля Лежье – француза русского происхождения, с которым Даша познакомилась в Интернете. Она собиралась в Париж, и планировала, наконец-то, посетить Сент-Женевьев-де-Буа. В Париже Даша уже бывала, а вот до кладбища, где упокоились сотни русских, нашедших после революции приют во Франции, добраться никак не могла. Все руки не доходили. Вернее, ноги.

Вот и искала она в Интернете людей с похожими интересами. А нашла Поля Лежье. Он прилично говорил и писал по-русски. Еще бы! У него ведь, как у многих французов, была русская бабушка. Но самое главное – он жил в Сент-Женевьев-де-Буа!

«В том самом?!» – с удивлением спросила Даша. «Именно! И я Вам непременно его покажу, если Вы приедете в Париж!» – написал ей Поль.

Так в программе Дашиного отпуска кроме выставок, музеев, приемов, встреч и, конечно же, магазинов, появился знаменитый парижский пригород и знакомство с симпатичным французом Полем Лежье, которого воспитывала русская бабушка.

Надо сказать, бабушкино русское воспитание в этом французском мужчине очень чувствовалось. Он сумел покорить Дашу своей галантностью и обходительностью в общении. К тому же Поль Лежье был очень симпатичен. И Дарья даже думала, что при взаимной симпатии она, наверное, смогла бы сорваться с насиженного места и уехать в Париж навсегда. Там у нее друзья, а теперь вот еще и воздыхатель Поль – мужчина с ослепительной улыбкой и прозрачной голубизны глазами.

И письма он ей пишет приятные. Не какие-то отписки «Привет! Как дела?», а обстоятельные и длинные, в которых он рассказывает ей про работу, про дела фирмы по производству спортивного инвентаря, какие-то тонкости в различных спортивных снарядах, и про то, что их мешки для кикбоксинга – лучшие в мире.

Он не оставлял без внимания и Дашины письма, подробно отвечал на вопросы и расспрашивал ее о новых выставках. А еще о том, что сегодня модно коллекционировать. И особенно лирично – о дождливой осени в Петербурге, которая совсем не похожа на парижскую осень, сухую и теплую.

«…Еще моя бабушка рассказывала про то, что это самое неприветливое время в ее русской жизни. Монотонные дожди, выстукивавшие свою музыку по жести крыш, приводили в трепет и особое творческое состояние поэтов и художников. Они часами могли стоять под зонтами на набережных, глядя, как длинные водяные стрелы легко входят в воду, растворяясь в ней, и утекая по рукаву Фонтанки или Мойки. А им, детям, в дождь запрещалось гулять. Потому что было холодно и зябко, и в лужах мгновенно промокали боты, и за всем этим следовали кашель и насморк, и визит доктора, который ставил страшные банки на спину.

А вы любите осень?…»

Даша не любила осень. Безрадостный пейзаж за окном навевал тоску и уныние. Природа то ли засыпала, то ли умирала. Время останавливалось.

Все лето жирный мерзкий паук с желтым крестом на спине плел за Дашиным окном паутину. Едва заметные нити протянулись из угла карниза к форточной петле. Скрепленные между собой поперечными стяжками, липкие волокна были почти незаметны. И только после дождя четко прорисовывался за стеклом аккуратный и правильный чертеж. Он напоминал тонкую вышивку серыми нитками, с густо нанизанными на них прозрачными бусинами. На стеклярусное чудо можно было любоваться до тех пор, пока капли воды не высыхали на солнце.

Все лето в паутину попадали заблудшие мухи. Приклеиваясь крыльями к липким невидимым ниткам, мухи отчаянно били лапками, но освободиться не могли. Зато колебания паутины улавливал ее хозяин. Он резво выскакивал из своего укрытия под карнизом, словно на коньках скользил к пленнице и убивал ее.

Под осень паутина во многих местах была порвана ветром, и паук постоянно штопал ее. Она уже не была так красива после дождя. В переплетениях запутались желтые листочки и сухие трупики мух, и даже бабочка с обтрепанными крыльями.

Кроме большого паука в сетке появилось несколько паучат, которые весь день сновали по родительским владениям, сталкивались друг с другом, устраивали бои, сплетаясь в клубок.

С наступлением холодов молодежь куда-то исчезла, а старый большой паук влез в щель форточки, где и вознамерился найти себе покой, но был выцарапан из укрытия когтистой лапой огромного рыжего кота. Кот все лето наблюдал за беспокойной жизнью паука, скреб стекло, но не мог добыть насекомое. И только осенью ему повезло.

Паук упал на подоконник и устало побрел, словно слепой, натыкаясь то на поддон цветочного горшка, то на угол оконной рамы. Кот выжидающе наблюдал за ним, иногда поправляя лапой серую живую горошину на тонких ножках-крючках. Он ухмылялся в усы, гоняя паука, а потом скатил его на пол. Паук уже не шевелился. Его скрюченные лапки плотно прижались к сухому тельцу. Может быть, он просто хотел обмануть кота, притворяясь мертвым, но кот не оставлял игрушку. Он подкидывал шарик, гонял его за диваном, а потом закатил паука в ворс ковра, откуда долго и упорно выкусывал застрявшее в нитях насекомое. Пауку уже было все равно. Его уже не было. Кот вяло пожевал чудовище и потерял к нему интерес. А паутину за окном унесло с первыми порывами сильного ветра…

Даша закуталась в теплый халат и вышла на лоджию. Внизу гудела мусороуборочная машина. Рабочий в синем комбинезоне прицеплял к грязному борту сразу два контейнера, они опрокидывались с жутким грохотом и вываливали в крутящееся страшное нутро машины очередную порцию бутылок, коробок, фантиков и прочей дряни.

Не смотря на то, что стеклопакет лоджии не пропускал запахи, да они и не долетали до двенадцатого этажа, Дарья недовольно сморщила симпатичный носик. Воздушное существо, каким была девушка Даша Светлова, было сродни бабочке, а от бабочки какая грязь?!

Дашино существование на белом свете было почти стерильным. Она редко обедала дома, практически не готовила, и мусор выносила раз в неделю – крошечный пакетик, в котором умещались баночки от полезных биойогуртов и шоколадные обертки.

Впрочем, последние попадали в мусорное ведро крайне редко, да и то по рассеянности, свойственной творческим натурам: по детской привычке Даша аккуратно собирала фантики от конфет и шоколадок и складывала их в большую коробку. Привычка эта сохранилась с детства. Фантики были любимой Дарьиной игрой. У нее их было не так много, но зато какие!

Летом, когда Дашка была маленькой, ее отправляли погостить к бабушке, которая жила в крошечном поселке Мурино. Ничего ровным счетом там не было, кроме сельсовета да маленькой железнодорожной станции. Поезда на ней останавливались только местные, а скорые проносились, как им и положено, очень быстро, без остановок.

Летом в вагонах были открыты окна, и Дарья махала проезжающим рукой. А потом шла вдоль по железке, выискивая на шпалах и в траве у рельсов яркие конфетные обертки. Главное, чтобы бабушка не прознала, что ее опять на дорогу носило, а то специально для этого случая у бабки в кухне на стене висел старый ремень с пряжкой, которым она обещала драть Дашку, как сидорову козу.

Вот так под страхом смертной казни Даша собирала фантики для своей коллекции. Дома она тщательно разглаживала мятые бумажки, рассматривала картинки, отмывала их от грязи, сушила, и, наконец, складывала в большую коробку из-под зефира.

Коробка ей тоже досталась таким способом. Ее выбросили из проходящего поезда, она долго катилась, гонимая ветром, и застряла в высокой траве, где ее и нашла Даша. В коробке было пусто, только бело-розовые крошки какой-то далекой вкусной жизни и запах…

Ах, какой это был дивный запах! Позже Дарья, очень чувствительная к ароматам, научится легко распознавать любимый белый Кензо, и запросто узнавать его среди всех остальных. И тонкий полет арабики и круассанов с шоколадной начинкой в кафе на Елисейских полях ей тоже будет знаком. Но этот нежный бело-розовый запах навсегда останется в памяти запахом ее, Дашкиного, не очень радостного детства…

По возвращении домой, она хватала свою драгоценную коробку, и бежала к лучшей подружке, живущей через две улицы в частном доме. Людку на лето никуда не отправляли, поэтому фантики у нее были только от конфет, которые продавались в местных магазинах.

Людка с завистью смотрела на Дашины новые приобретения и тяжко вздыхала: у нее таких никогда не будет!

Откуда ей было знать тогда, что пройдет не так много времени, и она сможет покупать самые дорогие на свете конфеты в самых красивых фантиках! Людка удачно выскочила замуж за незаметного и не очень успешного мальчика в их школе, а он вдруг, как по волшебству, но не без помощи влиятельного дяди в Москве, сделал стремительную карьеру, и вскоре отбыл с семьей во Францию с дипломатическим паспортом в кармане.

Подружки не потерялись в этой жизни и переписывались. Сначала Дашка получала письма в красивых конвертах со слюдяным окошечком, потом электронные письма.

Несколько лет назад они встретились в Москве. Расплакались от радости. До глубокой ночи сидели в номере гостиницы, и говорили, говорили… Дашка, смеясь, рассказала подруге, что до сих пор по старой привычке собирает фантики от конфет.

– Счастливая, – грустно сказала Люда. – А у меня куда-то ушло. Просто сразу так много всего появилось, что не до бумажек стало. А помнишь, как я украла у тебя «Мишку на Севере», ты стала отнимать, и мы чуть не подрались?! Но самое страшное, фантик с белым мишкой порвали, и потом обе над ним плакали. И даже склеили его, только он уже был не таким красивым.

– Помню…

Уезжая из Москвы, Дашка преподнесла подруге подарок: большой пакет с конфетами.

– Неужели «Мишка»?! – спросила со смехом Людмила.

– Он самый! – Дашка поцеловала подругу на прощанье. – Отвези вашему Ванечке, он таких, наверное, не пробовал. Правда, Люд, они сейчас совсем другие, не такие вкусные, как были тогда.

– А ты их пробовала тогда? – задиристо спросила Людка. – Ты ж тот фантик на рельсах нашла!

– Ну, да, нашла! Но он даже запах другой имел, чем эти. Но все равно отвези. А потом расскажешь ему, как мы с тобой чуть не подрались из-за этого «Мишки»!…

Мусоровоз загреб последние отходы жизнедеятельности людей, проживавших в ее, Дашкином доме, и уехал. Дарья услышала, как характерно пискнул ее ноутбук, и подошла к столу: на мониторе компьютера вспыхивала оранжевым цветом короткая строчка – к ней в аську ломился кто-то неизвестный. Дарья присела на стул-вертушку и щелкнула мышкой.

Его звали Франк. Голландец из Хелмонда предлагал Дарье пообщаться. Он писал на плохом русском, но вполне сносно. Он дотошно выяснял, когда Даша хочет поехать в Париж, в каком отеле планирует остановиться, какие достопримечательности хочет посмотреть.

Попутно он сообщил, что не женат, но регулярно посещает свою подружку Сигрен в Бельгии, что работает два дня в неделю – возит детей из местной школы в бассейн и обратно, а остальное время занимается собственным самосовершенствованием: учит языки, путешествует, танцует аргентинское танго, воспитывает кота Томми, и летает на «параглайде». Черт его знает, что это такое! Но на фото, которое Франк прислал тут же по «мылу», эта штука выглядела вполне симпатично – разноцветное шелковое «крыло», парящее в небе.

Сам мужчина Даше не приглянулся: нечто худенькое и субтильное. Впрочем, он ведь предлагал подружиться, чтобы изучать русский язык и путешествовать вместе, поэтому внешность его большой роли не играла. К тому же он тут же сообщил, что в Париж прихватит свою Сигрен, так что, считай, все точки, где надо, расставлены с первой минуты. Правда, кто их знает, этих голландцев, с их свободной любовью, с кварталами «красных фонарей» и прочими излишествами! Даша девушкой была хоть и современной, но придерживалась традиционных взглядов на взаимоотношения полов.

Впрочем, может быть, она поспешила с выводами, и голландец действительно предлагал «пообщаться по-дружески», и более ничего. Поживем – увидим.

Вечером Даше позвонил Зиновьев.

– Как ты, девочка? Как настроение? – прочирикал он по привычке.

Его голос прозвучал на фоне уличных шумов, и Даша поняла, что ее благодетель отправился на прогулку со своим любимым бассетом Мамочкой. Он всегда гулял с ним сам, и как-то признался Даше, что действительно любит только ее и Мамочку.

Таким странным совсем не собачьим именем бассета назвала дражайшая супруга Зиновьева, Кира Сергеевна: она ненавидела свою давно ушедшую в мир иной свекровь и всех собак на свете, и потому отыгралась на ситуации, когда муж принес в дом беспомощного складчатошкурого щена с длинными ушами.

– Ты сошел с ума! Собаку! В дом! У нас паркет из африканской сосны! Убирайтесь вон оба! – орала в запале жена Василия Михайловича, размахивая у него под носом кухонным полотенцем.

– Ты, похоже, забыла, что дом этот не совсем твой. А еще правильней – это мой дом, – жестко оборвал ее Зиновьев, больно перехватив руку с тряпкой.

Щен, как и положено малышу, без устали наливал лужи на дорогущий паркет, Кира Сергеевна тыкала его мордой в мокрое, и, вспоминая, как муж заботливо менял пеленки под умирающей свекровью, зло нарекла пса «Мамочкой». Она не выносила его и называла «безногой собакой»!

На самом деле бассет был мужиком, и очень скоро свое мужское естество он с удовольствием демонстрировал не только пробегающим мимо собакам, но и хозяйке дома, как будто всем своим видом говоря: «Вот смотрите: кобель я, а не Мамочка!»

Странно, но муж вдруг полюбил это имя, и совсем забыл, что бассета зовут гордо и красиво – Луи-Гранд-Леколь-Бобби-Шарм… и дальше что-то еще «бла-бла-бла». На фига такое имя, если ни на выставки, ни на элитное супружество псину не готовили?! Он был Мамочкой, нежнейшим существом на свете для Васи Зиновьева. Целуя пса в лобастую голову, он закрывал глаза и вспоминал, как счастлив был в своем детстве, когда не стеснялся слез и прижимался нежно к женщине, пахнущей корицей и еще какими-то неведомыми ему пряностями.

Он заметил за собой, что с годами стал сентиментальным, что очень часто ему приходится задирать голову в небо, дабы не дать пролиться каким-то предательским слезам.

Он не печалился по этому поводу. Наоборот, ему приятно было сознавать, что у него есть душа. Она тепло ворочалась где-то между сердцем и желудком, устраиваясь поудобнее, после произведенного ею переполоха. Он ощущал ее присутствие под слоем накопленного за последние годы жирка.

Осознав, что, дав имя Мамочка ушастой псине, Кира Сергеевна Зиновьева тем самым потрафила ненавистному супругу, женщина перестала называть его так. Она специально выучила его настоящее имя и орала на бассета в минуты раздражения, посылая на все титулы его коронованных родителей.

Увы, бассет не очень на это реагировал, как будто и не желал понимать ту, которая с раннего детства возила его мордой по мокрому паркету. Кусаться Мамочка не мог, просто не умел. Зато он классно научился вытирать испачканную кашей морду о вещи хозяйки дома. Очень ловко это у него получалось проделывать с замшевыми сапогами горластой тетки.

Ну, а если она начинала заниматься рукоприкладством, то Мамочка поступал просто и сердито: он задирал лапу не только на ее сапоги, но и на ее ноги, обутые в изящные тапочки с пушистыми помпонами.

Облить злую мегеру он всегда старался в присутствии хозяина. Во-первых, он при этом заливался смехом и выговаривал супруге, что она сама виновата – пнула Мамочку утром в прихожей.

Во-вторых, хозяин не давал в обиду Мамочку. Более того, он тут же находил время для внеплановой прогулки, нацеплял на пса поводок, и они уходили из дома. При этом Зиновьев не забывал кинуть на прощанье женщине «Не кипи!», а когда захлопывалась за ними дверь, тихонечко добавлял: «…дура!».

Она уже не заламывала руки и не просила его «унять безмозглого пса!» В этой войне Кира Сергеевна проиграла. Муж не только не поддерживал ее. Он сумел против нее объединиться с ненавистной ей животиной.

– Ты гуляешь с Мамочкой? – спросила Даша.

– Да. Хочешь, приезжай к нам, – ласково сказал Зиновьев. Он знал, что Дашка любит Мамочку, а вислоухий платит ей тем же. Во всяком случае, на Дашу Мамочка ни разу не задрал лапу. И морду свою слюнявую о подол ее модных платьев пес не вытирает. А когда она кладет ему на голову свою узкую ладошку, он блаженно закрывает глаза. И даже такую вещь, как «самолет» – это когда длинные бассетовы уши растягивают в разные стороны, и морда становится похожей на авиалайнер с крыльями, – он Дашке позволяет с собой проделывать.

– Вас обидели? – ласково спросила Дарья.

– Как всегда, – грустно ответил Зиновьев. – Приезжай, а? Даш, мы тут долго будем гулять, а потом посидим где-нибудь. – Ему очень хотелось сейчас увидеть эту славную девочку, которая, как когда-то мама, и, как вот сейчас Мамочка, умеет понимать его.

– Хорошо, я приеду, – решила мгновенно Даша. К Василию Михайловичу Зиновьеву у нее были чувства – целая гамма чувств. За те годы, что они были знакомы, они прошли все стадии отношений между мужчиной и женщиной, а разница в возрасте еще добавила красок в эти чувства. Главное, что они все эти годы оставались исключительно добрыми и светлыми.

– Ну, мы ждем тебя, – повеселел Зиновьев. И сказал Мамочке:

– Дашка едет!

Мамочка радостно залаял: имя Дашкино он хорошо понимал. Кто сказал «безмозглая скотина?!» Еще какая умница! Или умник?! Да какая разница: понимает – и все тут!

Даша быстро переоделась: вынырнула из теплого домашнего халата и влезла в родные всесезонные джинсы и теплый пушистый свитер. Потом посмотрела на термометр за окном и достала из шкафа в прихожей элегантную куртку – сверху кожа, внутри – норка. Кто бы мог подумать, что норку будут вот так носить – шиворот-навыворот! Были времена, когда женщины на норковую шапку целый год копили деньги, потом доставали через знакомых грубо сработанный, жесткий и смешной, как кастрюля, головной убор, носили по праздникам и гордились этим произведением искусства неизвестного мастера-скорняка. Сегодня такие шапки давно вышли из моды. А норку скорняки уверенно выворачивают мехом внутрь и шьют из нее легкие шубки, греющие тело и душу.

Потом она красиво подвела губы перед зеркалом, прошлась мягкой кисточкой по щекам и подбородку, привычным движением руки собрала волосы в хвост и небрежно заколола их на затылке. Машинально надела на тонкие пальчики тонкие золотые колечки: у каждого было свое привычное место, и без них Даша чувствовала себя совсем неуютно, как голая.

«Ну, вот, вроде, все», – подумала про себя, проверяя на месте ли ключи от машины, документы, кошелек, перчатки, расческа.

Черный Сузуки Гранд Витара во дворе ласково «мяукнул», приветствуя Дарью, отключившую сигнализацию, и уже через минуту, шустро лавируя между беспорядочно припаркованными автомобилями, рвался на свободу.

Зиновьева Даша увидела издалека. Они с Мамочкой просто стояли на газоне, где собак выгуливать строго запрещалось, и смотрели на дорогу, в ту сторону, откуда и могла появиться Дарья Светлова.

Даша остановилась у обочины, подмигнула фарами Зиновьеву. Он дернул за поводок, что-то сказал собаке. Мамочка развернулся мордой навстречу Даше, которая уже выбиралась из машины, задрал голову и радостно залаял.

– Ну, что ты так радуешься, дурашка? – Даша легко перебежала дорогу и ткнулась своим носом в щеку Зиновьева. – Мы вот сейчас с твоим хозяином куда-нибудь пойдем кофе пить, а тебя в машине оставим! Переживешь?

– Переживет! Здравствуй, милая! – глаза у Василия Михайловича заблестели от радости.

Ему наплевать было на то, что в щелочку между плотно задернутыми шторами на них сейчас смотрит его жена. Она давно все знает, и даже злорадствовать на эту тему не пытается. Если проделки Киры Сергеевны в отношении Мамочки вызывают у Зиновьева смех, то из-за Даши он вполне может показать нелюбимой супруге небо в алмазах, и она это хорошо знает.

– Если не замерзла, давай чуть-чуть погуляем, – Зиновьев взял Дашу за руку, увлекая ее за собой. В сквере он отстегнул поводок, и Мамочка потрусил по дорожке, задерживаясь у каждой скамейки, у каждого кустика. Он аккуратно задирал лапу через каждые три метра.

– Смотри, Михалыч, ему писать уже нечем, а он все метит и метит! – смеялась Даша.

– А знаешь, почему песики поднимают лапу? – спросил Зиновьев.

– Нет! А ты?!

– А я знаю! Я же грамотный собаковод. Или собаковед?? – Зиновьев остановил Дашу, взял ее руки в свои, и, глядя ей в глаза, сказал серьезно:

– Однажды пес пристроился совершить свою малую надобность у забора, – тут Зиновьев сделал паузу, и Даша в нетерпении потрясла его за руки, но он специально тянул. – Ну, вот… а забор на него упал! – Даша расхохоталась. – С тех пор собаки поднимают лапу – забор придерживают!

Зиновьев тоже засмеялся.

– Дашка, ты такая красивая и так хорошо смеешься.

Даша внимательно посмотрела на него.

– Я очень старый? – грустно спросил Зиновьев.

– Ты мудрый. – Даша поправила на его шее мягкий шарф и подтянула повыше молнию на куртке. – И добрый.

– Ты не ответила…

– Я не хочу отвечать на этот вопрос. – Даша поморщилась. – Зачем много раз говорить о том, что очевидно: человеку столько, сколько он сам себе начисляет. А если не начисляет, то вот тут и приходит старость. Ты всегда говорил, что рядом со мной молодеешь. Что изменилось?

– Ты благородна, моя девочка. – Зиновьев погладил ее по щеке и заправил за розовое ухо выбившуюся из хвоста светлую прядку волос.

– Я просто люблю тебя. – Дарья положила руки ему на плечи.

– Любишь, как… как кого? – Зиновьев внутри сжался, боясь услышать от нее что-то, что ранит его.

– Просто люблю. И все. – Даша прижалась своим холодным носом к его щеке. Он задрал голову в небо, чтобы она не увидела, как заблестели его глаза.

– Все, Дашка, я заморозил тебя! Нос, как ледышка, – он оглянулся, свистнул. Мамочка выскочил из кустов, и понесся к ним. – Ну, что, малыш, посидишь в машинке или под столом в кафешке?

Пес склонил лобастую голову на бок, вслушиваясь в слова, и затрусил по дорожке на выход из сквера. Зиновьев с Дашей двинулись за ним следом.

– К Саше? – не то спросила, не то сказала Даша.

– Да, к Саше.

Они любили это маленькое уютное кафе неподалеку от Сенной. Заведовал им старый друг Зиновьева – Саша Никитин. Кафе было не для всех. Да все сюда и не ломились. Пива в нем не подавали, музыка сумасшедшая не играла.

Саша – человек вполне обеспеченный, держал заведение исключительно для друзей, которые тут собирались просто поговорить, обменяться новостями. Сюда несколько лет назад Зиновьев привез околевшую от холода Дашку, которую приметил на Невском.

Он тогда прогуливался по той стороне проспекта, которая при артобстреле была наиболее опасной – об этом туристы читали полустертую надпись на памятной доске на одном из домов. Следом за ним по проезжей части медленно и печально полз его белый Мерседес – такая вот прихоть была у Зиновьева: зимой он хотел ездить на белоснежной машине. Впрочем, тогда он мог уже позволить себе даже серо-буро-малиновый в крапинку, если бы захотел.

У Василия Михайловича Зиновьева в жизни было все. Неугомонная юность, когда он не хотел работать, как все за сто рублей на заводе, а хотел на себя, сделала его «цеховиком». Ладно скроенные по импортным лекалам джинсы разлетались по всей стране, что в пору тотального дефицита приносило баснословные прибыли. Вася на этом вырос, и одним из первых на российских просторах стал называться не нашим словом «бизнесмен»!

За джинсами были видеомагнитофоны, за ними компьютеры и программное обеспечение к ним. Потом было даже какое-то серьезное вооружение, которое Вася умудрился купить за копейки, модернизировать и продать китайцам. Но это было уже потом, с величайшей осторожностью, с учетом полученного в жизни урока, который Зиновьеву преподали в местах не столь отдаленных.

А в конце 80-х джинсовый бизнес Василия Михайловича Зиновьева, на который буквально молились модники и модницы, остановили. Правда, при обыске нашли не так уж много: все движимое и недвижимое было записано на кого угодно, только не на бизнесмена Зиновьева. И с деньгами облом вышел: несколько десятков тысяч долларов – вот и весь навар, который сняли с «дяди Васи». Да и те он «добровольно сдал». Но восемь лет бог знает, за что, Василий Михайлович все же схлопотал.

Сидел смирно и не дергался. Снискал славу справедливого и мудрого. Тайнами своими ни с кем не делился. И когда вышел на свободу, приобрел не только чистую совесть, и опыт – плох тот «цеховик», который не отсидел за свое ноу-хау, – но и уважение серьезных людей, которые помогли Василию Михайловичу хорошо пристроить сбереженные денежки. «БалтТранзитБанк», у руля которого, правда, в тени, поставили «дядю Васю», на ногах держался крепко.

Сейчас у Василия Михайловича Зиновьева была пора, как он сам говорил, «глубокой мужской зрелости», когда не надо было скакать за каждой идеей, способной принести прибыль. Идеи сами плыли к нему в карман, а он еще смотрел, какая интересна банку, а какая – не очень.

Обдумывал идеи Василий Михайлович Зиновьев всегда на ходу, а поскольку ходить ему, в общем-то, было некуда, он устраивал пешие прогулки по центру города.

Вот и тогда он шел медленно, заложив руки за спину, как артист Евстигнеев в роли профессора Плейшнера, слегка наклонившись вперед, и думал о том, принимать ли предложение хитрющего жука Устиновича, который вдруг решил продать Зиновьеву землю под гостиничный комплекс. То упирался рогами, как баран, а тут вдруг согласился. Как-то это не очень нравилось Василию Михайловичу, и, прежде чем соглашаться, надо было все хорошо взвесить. И проверить. Но не с той стороны, с которой Устинович наверняка все предусмотрел, а с какой-нибудь другой, чтобы узнать истинное положение дел с этим спорным земельным участком.

Остановила Зиновьева и буквально сбила с мысли какая-то импровизированная выставка картин: они были расставлены прямо на тротуаре, прислонены к стене дома, развешаны на деревянных стойках под зонтиками, под навесами, спасавшими их от снега. Василий Михайлович присмотрелся, углубился во дворик, где было продолжение выставки.

Белый Мерседес мгновенно припарковался у обочины, из него вышел высоченный Витя Осокин – верный помощник и телохранитель Зиновьева.

Смешно, да? «Хранитель тела»! Да, ни фига смешного! Это без телохранителя сегодня дяде Васе было бы «смешно»!

Витя пробирался за «телом» в плотной толпе зевак, боясь потерять его из вида. И едва не сбил Зиновьева с ног.

…Он стоял у трехногого раскрытого мольберта, на котором были развешаны крошечные картинки в изящных рамках. С картинок на прохожих смотрели симпатичные кошечки, собачки, и еще какие-то бурундучки и хомячки. У них были живые глаза. Хорошо прописанные, с мокрым блеском, они притягивали к себе, как притягивают на улице прохожих коробки с живыми котятами и щенками, или клеточки с живым товаром в зоомагазине.

Витя никогда не видел у своего хозяина такого лица. Он трогал картинки руками, наклонялся к ним, чтобы разглядеть поближе, чуть не нюхал. А потом перевел взгляд на девчушку, которая продавала их.

– Это ваши работы? – спросил он у девушки.

– Мои, – ответила она, стуча зубами. На ней была куртка, старенькая, с капюшоном, какого-то жуткого цвета застиранных синих семейных трусов эпохи развитого социализма, сильно поношенные джинсы, смешные туристские ботинки – «турики».

– А зовут Вас как, милая барышня? – Вите показалось, что Зиновьев жутко смущается, и потому выбрал для общения такой тон – старосветский какой-то, если такой на самом деле существует.

– Дарья, – ответила девушка.

– Вы замерзли? – снова спросил Зиновьев.

Она кивнула в ответ. Он видел, как она постукивает ботинком о ботинок, ежится, и дует в рукава куртки, в которые буквально втянула по самые кончики пальцев свои худые, как веточки, руки.

– Я покупаю все, что вы продаете, – решительно сказал Зиновьев. – Какая цена вас устроит?

– Я не знаю, – засмущалась художница. – Я оптом не продавала еще!

Зиновьев достал из внутреннего кармана пальто бумажник, открыл его, и вытащил все, что в нем было.

– Вот, этого хватит? – Даша увидела в его руках с десяток стодолларовых купюр.

– Ну, что Вы! Это много! – Даша взяла три бумажки. – Вот этого хватит за работу, – сказала она и спрятала деньги в карман.

– А это – на теплые ботинки, – улыбнулся Зиновьев и сунул ей в карман остальное. – А сейчас, Витя, собирай все, помоги барышне, и мы едем к Саше!

– Что Вы, я никуда не поеду! – возразила, было, Дарья, но Зиновьев перебил ее:

– Не бойтесь! Саша – это мой друг, у него тут неподалеку кафе, где вы отогреетесь и расскажете мне о себе. Годится?

Она почему-то сразу поверила ему, ну, что с ней ничего плохого не случится. И весело ответила:

– Годится!

Они просидели тогда у Саши до глубокого вечера. Он сам приносил им крошечные чашечки с дымящимся кофе, незаметно обновлял пустые. Потом перед Дарьей появились тарелки с салатами и чем-то безумно вкусным мясным и рыбным. Она освоилась и уничтожала еду быстро и чисто. Правда, как отметил про себя Зиновьев, не жадно, хотя девушка очень хотела есть. Она делала это удивительно элегантно, если слово это к заморышу в старой болоньевой куртке вообще можно было применить. Но это было так.

Даша рассказывала Зиновьеву о том, что больше всего на свете она любит рисовать. Что все это с детства. В детстве она собирала красивые фантики. Подружка – тоже. И чтобы понравившиеся картинки без обид были и у той, и у другой, Дашка срисовывала их с ювелирной точностью, до последней буквочки. Тоненькие кисточки делала сама: выщипывала из хвоста чучела белки несколько волосков, аккуратно связывала их ниткой, и этим приспособлением рисовала.

– А купить кисти не пробовали?

– Ну что Вы! Разве такие купишь! Это ж когда было! Сегодня художнику раздолье – чего только нет, а тогда многое приходилось придумывать.

Зиновьев вспомнил, как сам изобретал способы изготовления «вареных» джинсовых штанов и рассмеялся.

– Да, согласен!

Он спросил ее про родителей. Девушка нахмурилась и стала рассказывать, что жила с мамой и папой в маленьком северном городке, куда они приехали из Ленинграда еще до ее Дашиного рождения – зарабатывать деньги. Тогда многие за «длинным рублем» по северам мотались.

– У нас была очень дружная семья, – говорила она, рассматривая свои длинные пальцы, испачканные красками. – Наверно, я была бы самой счастливой девочкой на свете, потому что мама и папа безумно любили меня, но когда я училась в десятом, случилась беда: они возвращались из отпуска и погибли в авиакатастрофе…