Buch lesen: «Ахейя. Сказка, рассказанная в лифте»

Schriftart:

ISBN 978-5-0056-1165-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ближний лифт не работал в то утро, а в дальнем Федор Коныч старался не ездить. Всякий раз приходилось читать на стене: «Федор Лошадиныч, овес подорожал!» А Федор Ло… то есть Коныч овес вовсе и не любил, а любил почему-то «Правила пользования лифтом».

Он многое помнил наизусть. Например: «Не открывайте двери в шахту, пока не убедитесь, что кабина перед вами».

На его памяти кабин сменилось несколько, и каждая следующая оказывалась теснее и как-то хуже предыдущей. Только правила утешали Федора Коныча своим постоянством. Все, однако, шло к замене теперешних лифтов на новые, с автоматическими дверями, а такие двери в шахту вручную не откроешь. Это что ж – и правила тогда другие повесят?

Федор Коныч подергал ручку дальнего лифта – надежно ли закрыто? – и неожиданно убедился, что кабина перед ним. В ней было темно. Там, где угадывалась надпись, висело облако дыма. Из дыма глядели на него два глаза – кажется, нечеловеческих.

– Так не бывает! – сказал Федор Коныч и захлопнул дверь.

Он был абсолютно прав, ибо знал свой подъезд наизусть, как «Правила пользования лифтом».

На всякий случай, Федор Коныч перечитал их. Слова остались прежними. Тогда он нажал кнопку «Вызов» и снова дернул ручку.

Дым колыхался, застилая то один глаз, то другой.

– Едете? – спросили из кабины.

– Доброго здоровья! – озабоченно сказал Федор Коныч. – Выходите скорее! Пожар тут у вас. Возгорание.

– Как пожар? Нет ничего! – отозвался голос из лифта.

– Да вон же у вас дым перед глазами плывет!

Дым взметнулся кверху и принял очертания знаменитой вечно-падающей Пизанской башни. Очертания Федор Коныч узнал сразу, потому что и прежде видел, по телевизору. В ужасе подумал он, что башня все-таки упала и рассыпалась, и призрак ее кто-то собирается везти к себе домой. Зачем забрали его из родного города Пизы? И как уместили в лифте – или был он с самого начала небольшим?

– Растрепался немного, с утра побегать пришлось, – пояснил как бы призрак таким голосом, который призрачным никак не назовешь. – А лифт исправен. Поехали, Федор Ло… то есть Коныч.

«Пизанскую башню» поставили прямо, и Федор Коныч одобрил про себя эту позицию. Он, к тому же, в призраков всерьез не верил. «Должно быть, из молодежи кто-то едет, – подумал он. – Они что только с волосами не делают». Немного мешали два странных глаза, которые блестели, как шурупы из нержавеющей стали и неторопливо моргали. Но Федор Коныч избегал подниматься на восьмой этаж пешком, потому что считал себя уже не очень молодым человеком.

Он ступил одной ногой в нелюбимую кабину и молвил, обращаясь к попутчику:

– У вас глаза помоложе, чем у меня, пенсионера. Где тут «Вызов диспетчера?» Надо сказать, чтоб лампочку ввернули.

Призрачное строение рассеялось, образовав химическую формулу поваренной соли, написанную прописными буквам: NaCl. Этого Федор Коныч совсем не ожидал, однако формулу вспомнил и невольно зауважал незнакомца за образованность.

– Трос крученый! – заворчала «формула». – Им уж говорили. Диспетчер там поменялся. Прежняя-то быстро присылала, а эта неизвестно еще когда раскачается. А своих лампочек у нас нету. Да я вас так отвезу, ничего. Не проедем ваш восьмой этаж.

– Вы разве монтер? – спросил Федор Коныч, стоя между светом и тьмой.

– Нет, не монтер. Лифтовой.

– Как? – переспросил Федор Коныч.

– Лифтовой. Не слыхали разве? В доме – домовой, в лифте – лифтовой…

– Я, понимаете ли, в этот дом одним из первых въехал, – вежливо сказал Федор Коныч.

– И я одним из первых. Как лифт пустили, так с тех пор и живу. Только кабины другие были. Натуральное дерево.

– Как же, – кивнул Федор Коныч. – И зеркала были. И лифтершу первую знаю хорошо. А лифтовых не было никогда. Про домовых не говорю, это, я извиняюсь, несерьезно.

– Ну-ну, давайте, – обиделся лифтовой. – Да я другого и не ожидал…

Тогда Федор Коныч убрал ногу из кабины и обратился за поддержкой к «Правилам пользования лифтом». Однако знакомая табличка ничем не поддержала его, потому что слова на ней странным образом изменились. Первым пунктом значилось теперь следующее: «Жил в одном городе хороший человек Ленюшка Мамохин».

– Это вы – Мамохин? – опешил Федор Коныч.

– Вахрамей меня зовут. А там, в той кабине, Шуроня. И на свету нас не видно, чтоб вы знали, да и в темноте не полностью. И не надо, не в этом дело. Только если б у вас в доме лифтовых не было, как вы говорите, может, и лифты бы давно не ходили; они только чудом работают. А в общем, не хотите ехать – не надо.

Федору Конычу стало неловко, что его так долго уговаривают.

И он добровольно закрыл за собой сперва железную дверь, потом обе створки внутренней двери лифта. Мир исчез. Остались только тускло светившаяся формула поваренной соли, да металлический блеск двух глаз. Кнопки пропали из виду вместе с остальным миром, но лифт сам собой начал подъем. Вот в щели между створками промелькнул бледный свет – миновали второй этаж; потом кабина снова окунулась во мрак.

Полоски света успокаивали. Федор Коныч по ним считал этажи. Когда проезжали четвертый, послышался крик бывшей лифтерши Клавдии:

– Ой, опять мимо! Стой, стой!

Выскочив до половины на пятый этаж, лифт неожиданно остановился.

– Трос крученый! – прорычал Вахрамей. – Чего машину нервируют!

Формула поваренной соли расплылась, и «дым» заклубился между Федором Конычем и панелью с кнопками цветком хризантемы, распространявшим запах машинного масла. Вахрамей надавил кнопку, лифт поднялся еще чуть-чуть и в глухой части шахты между пятым и шестым этажами встал окончательно.

– Что, застряли? – спросил Федор Коныч слабым голосом.

– Да, похоже на то, – согласился лифтовой. – Надо ж было тетке этой встрять! Лифт – он трепетный механизм, понимаете? С ним надо спокойно разговаривать, а она – «Ой! стой!»…

– Это кто там лифт держит? – закричала снизу Клавдия и застучала кулаком по железной двери в шахту.

– Клавдия Алексеевна! Клавдия! – окликнул Федор Коныч, нащупав щель между створками и приникнув к ней, но Клавдия не услышала.

– Не нужна тут истеричка эта, – сказал Вахрамей металлическим голосом. – Сами справимся.

Из шахты сильнее повеяло машинным маслом, Федор Коныч выпрямился, и вовремя. Створки приоткрылись, и в кабину вплыла новая порция «дыма». На Федора Коныча уставилась еще одна пара глаз, только эти блестели мягче – как латунь, а не как нержавейка.

– Напарник мой, Шуроня, – представил Вахрамей.

– Доброго здоровья, – вздохнул Федор Коныч.

– Доброго, – согласился Шуроня. – Ну что, сидите?

Федор Коныч понял, что с удовольствием бы сейчас присел на что-нибудь, и загрустил.

– Надо диспетчеру звонить, – сказал Вахрамей. – Пускай мастеров присылает.

– А я уже вызвал, – сообщил Шуроня.

– Приедут? – оживился Федор Коныч. – Скоро?

– Ну, подождать-то придется…

– Мне нельзя, – сказал Федор Коныч. – Мойва потечет…

– Что?

– Я рыбу коту купил, – объяснил Федор Коныч, – Мурику. У него еда кончилась.

И Федор Коныч представил себе, как жена Лёлечка говорит: «Мурик! Ты моя ласточка! Федь, он рыбки хочет. Ты ему принес рыбку? Это что такое? Мойва? А почему не пикша? Да не будет он твою мойву, он пикшу ест, я тебе сколько раз говорила! Старый колпак! Денег для кота пожалел. Чем вот его теперь кормить?» Почему же это – «старый колпак»? Разве по-другому нельзя? Все на нервах, понимаете, все на нервах… Теперь вот еще и в лифте застрял.

Федору Конычу и прежде случалось застревать в лифте, но не в темном. В темном страшнее. При свете он себя не чувствовал таким беспомощным. Можно было побеседовать с диспетчером, потыкать кнопки; иногда это помогало. Если нет – можно было постучать погромче по стенке кабины, и в конце концов кто-нибудь из жильцов откликался. А сейчас он в лифте вроде не один, но что это за существа? Явно не люди. Больше всего ему хотелось оказаться дома, и не с этой мойвой, а раньше, еще до того, как Лёлечка послала его за рыбой.

– Он и сам бы поехал, только ему время надо, чтобы успокоиться, – ворчал между тем Вахрамей. – Так-то он исправен, просто старенький стал, из-за всякой ерунды дергается.

– А как его успокоить? – заинтересовался Федор Коныч.

– На него сказки хорошо действуют, – ответил Шуроня.

Ответ озадачил Федора Коныча. Сказки – это же для детишек, понимаете ли, причем тут лифт? А! Старенький стал – впадает в детство, как говорится? Найдя неожиданное объяснение, Федор Коныч сам себе удивился, а вслух сказал:

– Так может, и сейчас, я извиняюсь… если это ускорит…

– Рассказать, что ли, попробовать?.. – обратился Шуроня к напарнику.

Вахрамей встряхнулся, отчего стал напоминать пружину, широкую по краям и чуть зауженную в «талии».

– По сказкам ты специалист.

– Тогда не перебивай…

Шуроня поморгал, поплескал «дымом» и разместился напротив Федора Коныча, на стене, у панели с кнопками.

– Жил в одном городе… – начал Вахрамей.

– Я тебе что сказал! – возмутился Шуроня. – Не лезь!

Жил в одном городе хороший человек Ленюшка Мамохин. У него была поливальная машина Серафима. Машина видная, исправная, да характер непростой.

Мэр его, бывало, к себе вызывал и говорил:

– Ну что, Мамохин, опять вы с Серафимой характер свой выказывали?

– Паша, – отвечал ему на это Ленюшка Мамохин, – мы ВСЕ полили, что надо, даже памятник адмиралу Нельсону освежили. И в дождь выезжали, как ты просил. Ну, что ты от нас хочешь?

– Да верю я тебе, Ленюшка, – вздыхал мэр, – верю, что ВСЕ, но ВСЕХ-то зачем? Это вроде в твои обязанности не входит.

– Кого ж это «всех», Паша? – спрашивал Ленюшка Мамохин.

Мэр тогда вынимал из стола «Книгу жалоб».

– А вот, – говорил он. – Том пятый вчера начал. Весь город тут. Никто не забыт. Еще группа туристов иностранных и два бизнесмена со станции Дно. А хочешь, сам посмотри: может, кого и не хватает.

На это Ленюшка Мамохин качал головой.

– Маршрут у меня такой, Паша, по трамвайным путям проходит. А Серафима общительная, никак ей мимо остановок спокойно не проехать – обязательно народ водой окатит. Но она по-другому-то общаться не умеет.

– Интересное дело, – настаивал мэр. – Ты, Ленюшка, человек хороший, это в городе все знают, и я знаю. А машина твоя, Серафима, ну прямо выдра!

А Ленюшка ему:

– У каждой машины, Паша, свой характер.

– Знаю, сам вожу, – соглашался мэр. – Только спрашивают не с машины, а с водителя.

– Вот я тебе и отвечаю: со старой машиной такого не было, а Серафиму не я объезжал; ты ее приобрел подержанную, сэкономить решил.

– Йох-мох! – говорил на это мэр. – Значит, перевоспитай! К тебе даже по радио взывали. Может, еще воззвать?

– А что? – отвечал ему Ленюшка. – Мне понравилось. Ветеран труда, заслуженный кондуктор Полина Федотовна, которую с детства знаю, мне по радио говорит: «Ленюшка! Ты ведь человек хороший, все поймешь правильно!» И на следующее утро ко мне уже весь город ласково обращается. Не вижу ничего плохого.

– Может, хоть имя ей поменять? – уговаривал мэр. – Пишут же, что это на характер влияет. А то и вовсе без имени оставить. Зачем оно сдалось поливальной машине?

– Меняй – не меняй, а зовут ее Серафимой. Сто процентов. К тому же, она не поливальная, а поливомоечная.

– Какая разница?

– Большая. У Серафимы щетки есть; мы с ней не просто поливаем, а чистим.

– В общем, люди жалуются, и я тебя, Мамохин, штрафовать начну,

– Делай, Паша, как знаешь, – пожимал плечами Ленюшка и смотрел в раскрытое мэрово окно.

Под окном на площади, у позеленевшего памятника адмиралу Нельсону стояла поливальная машина Серафима с самым что ни на есть невоспитанным видом.

Ленюшка хоть и пожимал плечами, но очень в душе переживал.

Наконец, надумал в такую рань работу начинать, когда на улицах никого нет. Днем отоспался, машину кое-как разбудил, поехали. Только-только светать стало, месяц еще виден. Серафима упирается, зевает, чихает – скучно ей пустой город чистить. Ни воробьишки, ни голубя, ни дворника. Выехали на трамвайную линию – и трамваи-то еще не ходят. Вдруг через несколько остановок видят – бежит кто-то навстречу трусцой, оздоравливается. И такой у спортсмена этого костюм – издалека виден: будто восход на горизонте полыхает. Возрадовалась тут Серафима. Ленюшка тормозить, а она – ни в какую: подлетела к бегуну и с ног до головы водой обдала. А вода с ночи ледяная…

Ленюшке и взглянуть неудобно человеку в лицо-то, – заметил только, что у него костюм оттенок изменил, с рассветного на закатный. Отвел Серафиму к мэрии, поставил у памятника адмиралу Нельсону, головой покачал.

– Ну и все, – сказал. – Ухожу я с работы. Остальных обливай без меня.

Неделю он улицы не поливал, а потом позвонил ему мэр:

– Болеешь, что ли? – спрашивает. – Машина твоя поливальная, Серафима, неделю как пропала. Я в милицию, конечно, заявил, все, как положено, но сам думаю: может, оно и к лучшему. Купим новую, а народ пока пообсохнет. А?

– Эх, трос крученый! – вскричал Вахрамей. – Пропадешь тут! Ведь это ж до чего обидно, когда не дают делать то, что хочется! Я так Серафиму прекрасно понимаю…

– Так вот, – продолжал Шуроня. – Купим, говорит, новую…

– Да что ты мне можешь рассказать! – перебил Вахрамей, превращаясь в «ядерный гриб». – Что дальше было, я и сам знаю:

Ленюшка с площади ушел – Серафима слезы по ветровому стеклу размазывает. А Нельсон-то, хоть и не наш адмирал, но уж очень душевный был человек, то есть памятник. Он, между прочим, Серафиме и раньше сочувствовал. И Нельсон ее утешать стал:

– Что вы, Сима, не надо, разрядится аккумулятор…

– Ну и пусть! – всхлипывает Серафима. – Раз я тут никому не нужна! Все на меня жалуются, и Ленька-то, Ленька тоже меня не понимает! Уйду, куда фары глядят, сам пускай живет, как знает.

Нельсон, памятник, разволновался:

– Да что вы, Сима, кто же будет город поливать?

Серафима на это:

– А мне все равно! Надоело, что меня поливальной обзывают. «Поливальная, поливальная…» А я – поливомоечная! Вот и пусть себе заводят поливальную. Уйду, и все!

– Если вы уйдете, то и я с вами!

– Вы же памятник, – вздыхает поливальная машина, – вам тут надо стоять.

– Да нет, – говорит Нельсон, – почему же. Это я сейчас тут стою, а могу и еще где-нибудь.

Одним словом, ночью уехала Серафима из города и Нельсона увезла вместе с постаментом.

– Минутку! – вмешался Федор Коныч. – Как это – увезла? Хоть она и со щетками, а все же не подъемный кран. Это ж не шутки – монументы с места на место таскать.

– Ну, ладно, без постамента, – уступил Вахрамей. – Без постамента Нельсон-то небольшой был – так, среднего роста.

– А грузил кто? – допытывался Федор Коныч. – Да и кузова у нее нет. У нас по улице такие ездят. Если встретишь – это к дождю, проверено.

Запах машинного масла сгустился, кабина вздрогнула. Федор Коныч решил больше не настаивать.

– Короче, увезла! – отрезал Вахрамей. – Чудом!

И попали они в дремучий лес. А там – тьма такая, будто солнце и не восходит никогда. Серафима-то на дорогу не очень смотрела, все о своей обиде думала. Заехала с размаху в какие-то кусты, да и застряла. Адмирал, конечно, не удержался, – рухнул, только ветки затрещали.

Серафима испугалась, стала сигналить, а в ответ вдруг молния сверкнула, гром ударил. «Ох, пропаду в лесу ни за что, ни про что, – думает машина поливальная. – Заржавею в ночи».

Потом слышит – Нельсон из кустов зовет:

– Сима, включите, пожалуйста, фары: я шпагу потерял. Кажется, гроза начинается. А я, представьте, обнаружил, что умею ходить. Может, я не из бронзы?

Ну, Серафима включила дальний свет, Нельсон стал дорогу расчищать. Долго ли, коротко, вышли к озеру. Видят – светлота, вода до самого горизонта, а под колесами герань голубая растет.

– Батюшки! – шепчет поливальная машина Серафима. – Больше мне для счастья ничего не нужно. И Ленюшка даже не нужен, тем более что он меня не понимает.

Тут навстречу им вышел из крапивы человек виду кроткого, печального и пыльного. Вышел, достал расческу, по волосам провел. А Серафима водой его от души окатила, – куда от привычки денешься!

Незнакомец мокрые очки к ним с Нельсоном обратил и говорит:

– Да?! А я, между прочим, лихой человек разбойничек Лазарев. Придется вам теперь век на меня работать.

– Ну, завел! – сказал Шуроня. – В дремучий лес. А главного героя бросим, да?

– У меня главный герой – Серафима, – заявил Вахрамей. – А с городским хозяйством и так все ясно. Правильно я говорю, Федор Ло… то есть Коныч?

– Да-да, – рассеянно покивал Федор Коныч. – Новую машину приобрести, да и все.

Он хотел еще добавить, что надо о людях думать, но отвлекся. Послышалось ему, будто высыпали на пол ящичек или коробку какую со всякими гайками, шурупами и гвоздями. Сам Федор Коныч раскладывал шурупы и гвозди по жестяным банкам из-под растворимого кофе и хранил в чулане. Случалось, что Лёлечка задевала банку-другую, так звук получался похожий. Федор Коныч поводил по полу ногой и ничего не нащупал. Неужели это кабина осыпается снаружи? Он уже собрался спросить, что упало, но Шуроня объявил:

– ТУТ И СКАЗКЕ КОНЕЦ!

– Как, и все? – удивился Федор Коныч. – Это лифты такие короткие сказки любят? Вроде маловато событий.

– Так откуда им взяться? – отозвался Шуроня. – Сами предложили насчет новой машины. Ну, купили и стали жить-поживать, да добра наживать.

– Да и вообще это никакая не сказка, – сказал Вахрамей. – Вот Ленюшка. Была ему Серафима, машина поливальная, верным другом, работали вместе, чистоту в городе наводили. И вдруг он ее – предал! Променял на новую. Трос крученый! Какой же он после этого хороший человек? Трагедия получается, а не сказка!

– Погодите, молодые люди! А причем здесь я? – испугался Федор Коныч. – Мало ли, что я сказал! Это же мое личное мнение, понимаете!

– Втроем в лифте сидим – втроем и сказку рассказываем, а то не поедет, – пояснил Шуроня, и в его латунном взгляде померещилось Федору Конычу даже что-то нержавеистое. – А потому – как скажете, так и станет.

– А я скажу, что надо сперва старую машину поискать. В нее уже деньги вложены, понимаете, а мэр ее любому разбойнику готов отдать. Есть проблемы – решайте. Регулируйте, чините, проводите воспитательную работу. А то сразу – выбрасывать. Пробросаются.

– Ну, тогда и сказка по-другому пойдет, – согласился Шуроня.

– Прямо и не знаю, Паша, – отвечает мэру Ленюшка Мамохин. – Привык я к ней что-то. Давай-ка ты мне отпуск на двадцать четыре рабочих дня. Может, найду Серафиму.

– А улицы-то, Мамохин, улицы-то кто мыть будет эти двадцать четыре дня? – спрашивает мэр. – Мне хоть и жаль денег на новую машину, но я тебе так скажу: уж больно ты с выдрой этой носишься. Потому только и даю тебе отпуск, что человек ты хороший…

А Ленюшка к тому времени стал то и дело убегать из дома в Центральный парк имени Двух Лермонтовых.

Оба Лермонтовых – на самом деле один и тот же Михаил Юрьевич, «парус одинокий». Он в городе вообще-то никогда не жил, но однажды, говорят, по нему проехал. И не как-нибудь сторонкой, стремительно, а основательно, с ночевкой. Дом, где он заночевал, потом сгорел. Но почему-то все знали, что стоял он на территории нынешнего парка. И городские учителя часто спрашивали мэра, отчего это место никак не отмечено. А то можно было бы как-нибудь отметить, чтобы в день рождения Михаила Юрьевича школьники там читали, к примеру, стихи.

Мэр-то не против был. Он думал сначала прикрепить к воротам парка мраморную доску с золотыми буквами, чтоб стихи читали возле нее. А потом неожиданно под настроение взял да и объявил конкурс на лучший памятник Лермонтову. Не учел только, что скульпторов в городе всего двое, и оба его друзья. Поэтому, чтобы никого из них не обижать, пришлось установить в парке двух мраморных Лермонтовых: первый стоит и смотрит куда-то вдаль, а второй сидит и смотрит на первого.

Но Ленюшка в парк бегал не памятниками любоваться. Просто маялся он, не знал, правильно ли сделал, что Серафиму бросил, вот и не сиделось ему на месте. На качели, карусели, на белок даже не глядел. По аллее по липовой отшагает туда-обратно, и домой.

А по той аллее гуляли каждый день две пенсионерки. Одну из них хотелось назвать бабулей, а вторую – нет. Бабуля была низенькая, полненькая, курносая, в черном сарафане с пуговками, а не-бабуля – высокая, солидная и сутулая; она носила старомодный костюм. С ними гулял пожилой спаниель без поводка.

Эти пенсионерки-приятельницы Ленюшку приметили. На третий день здороваться стали, а на пятый та, что повыше, с ним рядом остановилась и говорит:

– А вы знаете, молодой человек, тут неспокойно. Сюда по ночам разбойники заходят. Вы, если вечером гулять пойдете, с аллеи, смотрите, не сворачивайте. А то всякое бывает!

Ленюшка спорить не стал, сказал «спасибо» и дальше пошел. Мало ли какие у старушек причуды.

Ну вот, как мэр позвонил, Ленюшка и подумал: «Уж не в парке ли Серафима моя? То-то меня туда все тянуло…”. Выскочил из дома, на часы не глядя – и к Лермонтовым. А в парке уже ни души. Кроме, конечно, Ленюшкиной. Давно фонари зажгли. Так печально светили они среди темных деревьев на пустые аллеи, что хотелось немедленно убежать домой и напиться горячего чаю – и лучше всего с пирогом. Представил себе Ленюшка, что стоит где-то впотьмах машина его поливальная, перепуганная, бездомная, никому не нужная. И хорошо еще, если цела!

«Ох, тошненько!»

Завздыхал он и побрел по чернолесью от одного фонаря к другому. Кружил, кружил по каким-то дорожкам, и на такую вдруг набрел картину. Под одиноким фонарем сидел на лавочке человек и перекладывал книги с правой стороны на левую. Дело нехитрое, но ему, видно, нравилось. И каждую-то книгу он к свету поворачивал, листал, начинал читать, а потом, вроде как опомнившись, откладывал.

Ну, Ленюшка постоял, посмотрел – что ж: охота человеку ночью в парке книги перебирать – и ладно. Он в компанию навязываться не собирался, решил только мимо по аллейке пройти. А чудак-полуночник, душа книжная, едва Ленюшка с лавочкой его поравнялся, как встрепенется вдруг. Одну книгу выронил, другую схватил… а дальше свет фонарный вроде зеленым стал. И погас.

– Как! – испугался Федор Коныч. – Это что же – покушение на жизнь? Значит, не стало больше в том городе хорошего человека Ленюшки Мамохина? Ну, знаете, молодые люди, мало того, что в темном лифте возите, так еще и сказки рассказываете с плохими концами!

Он забился в угол и еще раз попытался вспомнить «Правила пользования лифтом», но вспоминалось почему-то, как бывшая лифтерша Клавдия говорит: «А у меня в молодости глаза были с поволокою…».

– Да вы ж не дослушали! – сказал Шуроня. – Очнулся он. Подумаешь, книга.

Очнулся Ленюшка – думал сначала, что в парке на лавочке. Потом понял: нет, в комнате. Темновато в ней было, как в парке, а в щель над дверью проникал свет – почти как от фонаря. И лежал Ленюшка не на лавочке, а на диване, кожаном, гладком, только если по краю рукой провести – трещинки нащупывались. Ничего вроде не болело, разве что в затылке все время урчало и голова сама собой то приподнималась, то опускалась.

Ленюшка полежал-полежал, уже очнувшись, и неожиданно подумал: «Ахейя!» Подумал и сам испугался: ох, тошненько, видно, здорово его книгой по голове хватили…

Комната была незнакомая, вся заставленная старинной мебелью. Буфеты с резьбой наверху, комоды, украшенные фигурными планочками. В полумраке казалось, что они дышат.

За стеной что-то постукивало, и шел странный разговор.

Один голос объявил:

– Дырка!

А второй на это:

– Нету!

А первый тогда:

– Барабанные палочки!

– Тоже нет…

Первый сказал:

– А у меня зато есть. Дедуля! Надо же – и дедуля мой!

– Не может быть, чтобы вам так везло. Это вы специально себе подобрали.

А первый голос на это:

– Бог – не Микишка, он видит, у кого шишка. Дальше поехали. Неваляшка!

А второй:

– Снова не мое…

Первый:

– А что ж вы дырку-то свою пропустили!

А второй:

– Как! Где? Да… Что-то у меня в глазах потемнело…

А первый, строго:

– Опять, что ли, откладываем?

– Ну, уж нет!

Ленюшка все полеживал, прислушивался, да вдруг как подумал опять: «Ахейя!» И так, должно быть, громко подумал, что за стеной все стихло, а потом один из голосов сказал:

– Молодой человек, вы только на ногу ему не ложитесь. У него варикозное расширение вен.

– Да ладно вам, Ираида Васильевна, – отозвался другой голос, – какие у него там вены – кожа да кости!

– Нет, нет, мне этот диагноз сообщил доктор Парацельс в одна тысяча пятьсот сороковом году.

– Ку-ку! Вам лет-то сколько?

– Мне? Вы же знаете: сто семьдесят восемь. Но мне все дают семьдесят семь!

«Пора вставать!» – подумал Ленюшка Мамохин и сел на диване. Урчание стало громче, басовитей, но слышалось уже не в голове, а со стороны. Будто где-то неподалеку, в поле работали трактора. Глаза у Ленюшки к полумраку попривыкли, он и увидел: поперек дивана, у самого подлокотника спал на боку спаниель тот с липовой аллеи. Спал, бок раздувал и во сне урчал.

Ленюшка в соседнюю комнату заглянул. Две старушки, которых он в парке встречал, бабуля и не-бабуля, сидели за круглым столом под апельсинного цвета абажуром, обе в очках, и играли в русское лото. Ленюшка встал в дверях, поздороваться хотел, а вместо «Здравствуйте!» неожиданно получилось у него:

– Ахейя!

– Чего вздыхаешь? Голова болит? Миленький! – сказала бабуля. – Надо же, как ударили парня ни за что ни про что…

– А слышите, Захаровна, он не по-русски вздыхает, – заметила не-бабуля. – Вы не испанец? Нет, испанцы все брюнеты, а этот блондин…

– Извините, пожалуйста, – сказал Ленюшка. – У меня, наверно, сотрясение мозга. Я и не знал раньше, что такие слова бывают. А вот… как это все со мной случилось, оно само выговариваться стало.

– Может, из книжки проскочило? – спросила не-бабуля. – Не заметили, что за книга была?

– Как-то не обратил внимания…

А бабуля ей:

– Может, вам еще год издания сказать? «Древнегреческо-русский словарь» это был, том 1. Садись, Ленечка, с нами в лото играть.

Еще несколько раз Федор Коныч слышал, как сыплются на пол шурупы и прочие мелкие железки, – то по несколько штук, то целыми коробками, – и никак не мог понять, откуда. Мешал Шуроня: рассказывая, он перемещался по кабине, – как муха, мухи тоже так в лифте мечутся, – и Федор Коныч отвлекался.

Вахрамей держался задней стенки лифта, и то спасибо. Только при слове «Лермонтов» преобразился зачем-то в сапог, и Федор Коныч невольно задался вопросом: «А они Лермонтова-то, интересно, читали?» Вслух, однако, спрашивать не решился.

Захаровна раздала каждому по длинной карточке с цифрами, собрала со стола в мешочек деревянные бочонки и стала их перемешивать.

– А вам везет в лото, молодой человек? – спросила Ираида Васильевна.

– Никогда не играл, не знаю…

– Удивительно, что вы сюда попали, а в лото играть не умеете. Если бы выиграли, у вас бы какое-нибудь желание исполнилось.

– Раз он тут, значит, умеет, – возразила ей Захаровна. – Сюда просто так не попадают.

Ленюшка Мамохин спокойный был человек, и стул ему достался удобный – устойчивый, с подлокотниками – почти что кресло; но он все-таки заерзал потихоньку, потому что волноваться начал. А Захаровна выхватила из мешочка бочонок и со стуком поставила на стол:

– Топорик!

На бочонке была цифра 7.

– У меня нету, – обиделась Ираида Васильевна.

– А у тебя?

Захаровна заглянула в Ленюшкину карточку. Цифры были написаны в три ряда, но не по порядку, а вперемешку, и между ними обнаружилась семерка.

– Вот, закрывай ее бочонком.

– А не скажете ли, что значит «дедуля»? – спросил Ленюшка.

– Девяносто девять, – пояснила Захаровна. – Еще год – и сто исполнится. «Неваляшка» – восемь. Ноль – «дырка». – И вытащила следующий бочонок, крикнув:

– Барабанные палочки!

На нем была цифра 11.

– У меня опять нету, – поджала губы Ираида Васильевна.

А у Ленюшки и эта цифра нашлась, через одну от семерки. Он на ее место тоже бочонок поставил. В общем, так как-то получилось, что он свою карточку первым заполнил.

– Вот молодец парень! – обрадовалась Захаровна. – Он всего добьется.

– Да как же… – растерялась Ираида Васильевна. – Уж очень быстро. Захаровна, это вы, наверное… Вы что-то смухлевали! Мне вот двести семьдесят восемь, я уж сколько лет в лото играю, и почти все проигрывают.

– Для хорошего человека счастливого билетика не жалко. Да быстрей ищите, а то у него отпуск двадцать четыре дня всего!

Ираида Васильевна встала и принялась обходить шкафы, которых и в этой комнате оказалось немало. Она открывала и закрывала разные дверки, выдвигала всякие ящички. Повеяло сушеной ромашкой, сдобными булочками и малосольными огурцами.

– Нету!

– Там солдат с ружьем пропадет! – сказала Захаровна. – Может, под скатертью?

– Где же тут под скатертью? – возмутилась Ираида Васильевна – Мне хоть и триста семьдесят восемь, но я еще с ума не сошла.

Ленюшка крепился-крепился и все-таки опять подумал: «Ахейя!» Но хозяйки на этот раз ничего не сказали.

Пришел заспанный спаниель. Захаровна его по ушам погладила карточкой от лото.

– Ну, Максик, покажи Лёне, как ты пляшешь.

И начала в ладоши хлопать да петь:

Аль не видишь, кума, куры в конопях!
Аль не видишь, они ро-ют-ся,
Они роются, копа-ют-ся,
У них перья раздыма-ют-ся!

Пела она азартно. Заплясал на своем шнуре апельсинный абажур, заплескались шторки на окнах, заприседал под Ленюшкой стул. Пес начал переминаться с лапы на лапу, забирая вбок, против часовой стрелки, и припадая к полу. Стол качнулся, на скатерть неведомо откуда упал билетик – самый обыкновенный, из тех, что в трамваях продают.

– Вот же он! – воскликнула Ираида Васильевна. – Это ваш, молодой человек.

– Да мне мэр проездной выдал.

– А этот лучше, – подмигнула Захаровна. – Как в трамвае поедешь, обязательно его контролеру покажи. А проездной свой спрячь подальше. Ну, Лёня, тебе тут больше оставаться не надо – к нам люди редко заходят.

Стул, на котором Ленюшка сидел, дрогнул, приподнялся, подхватил его под руки подлокотниками и развернулся к двери. Ленюшка аж про билет забыл.

– А как от вас дорогу найти? – вскрикнул он, пытаясь встать.

– Тут рядом, рядом, – заверила Ираида Васильевна.

Захаровна снова завела плясовую про кур в конопях, а стул повлек Ленюшку Мамохина через коридор в прихожую, оттуда на крыльцо, махнул через ступеньки в траву и поскакал среди деревьев. Скоро показались фонари, стул загромыхал по асфальтовым дорожкам и выскочил, наконец, на липовую аллею. У Ленюшки вдруг отлегло от сердца, и он понял почему-то, что не сегодня-завтра Серафиму найдет.

– Э-эй! – прокричал он, проносясь мимо Двух Лермонтовых. – Ахей-й-я-а!

…Проснулся Ленюшка, посмотрел на часы – а уж почти полдень. «Ну, – подумал, – ничего себе отпуск начинается – полдня прошло, а я ничего еще не сделал, все сны какие-то чудные смотрю». Сунул ноги в тапочки, глядь – а на полу билетик лежит.