Buch lesen: «Молодость Мазепы», Seite 16

XXXI

Монахиня исполнила приказание ее мосци и вышла бесшумно из спальни. Свет ворвался в окно через синий «серпанок», натянутый на раму, и лег каким-то голубоватым оттенком везде. При таком освещении лицо матери показалось Мазепе особенно бледным, безжизненным и страшно против прежнего исхудавшим, но не постаревшим: глаза ее и теперь сверкали огнем и энергией, а в голосе, тоне и жестах сказывалась и сила характера, и какое-то покоряющее величие.

– Нет, не изменился, такой же хороший, такой же «кpaсунчык» мой ненаглядный, Ивашко мой любый, – заговорила растроганным голосом больная, рассматривая пристально своего давно невиданного сына. – Только вот меж бровей появились морщины, да глаза стали задумчивыми, утратили прежнюю веселость… Ох, натерпелось уже видно мое порожденье напасти, испробовало годя… – И она поцеловала снова в голову сына.

– Эх, не бережешь ты себя, а дратуешь все из-за «прымхы» свою долю. Вот видишь ли, твое несчастье, этот «непоквитованный» еще «гвалт», – свалило меня… видно, дряхлеть уже стала… а потому до сих пор и не в силах отомстить врагу… это страшная мука, она-то меня и держит в постели…

– Мамо, голубочка, как я вас люблю! – заговорил взволнованный, растроганный Мазепа, прижимая к губам костлявые руки матери. – Вы мне и разум, и сердце, и гонор! Простите, что из-за меня так долго страдали… Но, клянусь, – я защитником был оскорбленной… а не… не… оскорбителем… Я честно, по-шляхетски предложил скрестить сабли… Но он, негодяй устроил засаду… и меня…

– Довольно, мне не нужны подробности… Ты поступил по-шляхетски, а он по-разбойничьи, рассчитывая, что русский род не найдет ни суда, ни расправы…

– О, нет! Он от меня не скроется нигде! Я посчитаюсь с ним, я затравлю его псами…

– Так, так, дитя мое! В тебе моя кровь!… И твое слово уже мне прибавило силы… – У больной появился действительно на щеках слабый румянец. – А знаешь что? Ведь этот изверг, этот кат здесь, недалеко…

– Не может быть?

– Да, он вскоре после своего «пекельного вчынка» переехал в Ружин, миль пять отсюда, не больше, и преблагополучно там пребывает… О, эта мысль, что враг так близко, что он смеется над родом Мазеп, не дает мне покоя, жжет огнем меня всю… А проклятая болезнь приковывает меня к постели и не пускает посчитаться с обидчиком моего сына, моей фамилии… О, эта мысль истерзала меня…

Мазепа вскочил, как раненый лев.

– Так враг мой здесь? – прошипел он, побагровев и сжав кулаки. – Ну, посмотрим, как-то теперь отвертишься ты, дьявол, от «поквитования»…

– Только ты еще не вздумай с ним в гонор играть! – заметила строго пани Мазепина. – С разбойником нужно поступать по-разбойничьи. Устрой «наезд»… и баста! Они думают, что только польской шляхте дозволительны «наезды», а русская шляхта бесправна… Нет, годи! И мы потрошить вас, королят, станем! С тобой приехало хоть сколько-нибудь казаков?

– С полсотни.

– «Досконале»! Вицент и у меня наберет столько же… хотя народ и отвык немного от сабли, да с твоими молодцами пойдет рука об руку, а с сотней ты камня на камне не оставишь и его, пса, вытащишь, да и потешимся уж мы над врагом!

– Вы правы, мамо… каждое слово ваше – истина! Да, «наезд, наезд» и расправа, – возбуждался больше и больше Мазепа, потирая руки и шагая из угла в угол по спальне. – О, фортуна ко мне благосклонна, и мы воспользуемся ее лаской.

– Завтра же. Нужно напасть врасплох. Он считает, конечно, тебя мертвым, а меня ничтожной безопасной вдовой… и никаких мер, вероятно, не принял… А ты налети молнией и разразись над ним громом!

– Завтра? – остановился несколько пораженный Мазепа.

– Да, завтра: раньше нельзя будет собрать команды и коней; но Вицент и Лобода мне все это за ночь уладят.

– Ну, что ж, хоть и завтра.

– Да, сегодня и твои отдохнут, подживятся, я уже распорядилась, а утром рано с Божьей помощью… Ну, вот я теперь и покойна, и силы прибавилось, даже присяду, поправь только мне подушки.

Мазепа бросился к кровати и, усадив больную, подложил ей под спину несколько подушек.

– Хорошо, спасибо! – кивнула любовно головой вельможная пани. – Так-то я скоро и вставать начну, а если привезешь и поставишь перед мои очи этого шельму, Фальбовского, то и сейчас схвачусь надавать ему пощечин. Ну, значит с ним дело покончено, позор, лежащий на роде Мазеп, будет смыт… А теперь, когда я успокоилась, возьми ты кресло и сядь против меня, вот здесь, да поведай мне, где ты теперь, при каком деле, и что думаешь вообще предпринять?

Мазепа придвинул стоявшее в углу кресло к кровати и сел молча, будучи бессильным побороть сразу охватившее его волнение и взять себя в руки.

– Где ты теперь? – спросила снова, после небольшого молчания, пани Мазепина.

– У гетмана Дорошенко.

– Дорошенко? Слыхала, слыхала: он из славного казачьего роду… только теперь этих гетманов расплодилось, словно жаб после дождя, – то там прослышишь, то там, – и один на другого идут, – тот татар за собой тащит, а тот ляхов… Смута одна, да безладье! Эх, не поведет это к добру нашу бедную неньку-вдовицу! – Как умер батько Богдан, так и пошло все «шкереберть»! Вот большую половину нас отдали на растерзанье ляхам… Разорвали нас надвое!…

– А вот, мамо, Дорошенко Петр и задумал «злучыть» обе половины Украины в одно целое.

– Да помогут ему силы небесные! Это первое благо, которого должен добиваться всякий честный сын своей отчизны. Да, и мы можем так же крикнуть, как крикнула одна мать на суде Соломона, – отдайте кому хотите дитя мое, только не рубите его пополам.

– Словно угадали вы, мамо, думки гетмана.

– Так служи ж ему, сыне мой, верой и правдой.

– Да, мамо, гетману теперь нужны верные слуги… Предстоит трудное дело… Он ищет союза…

– Только не с ляхами? – вскрикнула пани подчашая.

– Успокойтесь, мамо, он на поляков именно и собирает теперь силы и подыскивает союзника. Андрусовский договор, которым нас, связанных, отдали им в руки, и побуждает его порвать эти путы.

– Благодарю Тебя, Царица Небесная! – перекрестилась мать.

– Помни, мой сын, что твой род Мазепин был всегда «побожным» и ревнителем нашей родной Грецкой веры, так не изменяй же своей вере ни в каких «прыгодах»… В ней вся сила и мощь. Вот и сестра твоя единая не восхотела суеты мира сего, а возлюбила тихое убежище молитв и воздыханий, сподобилась уже ангельского сана и молится за нас, грешных, во Фроловском.

– Сестра моя уже в черницах! – воскликнул потрясенный этим известием Мазепа. – Бедная, любая! Она всегда была такая тихая, да печальная и не нашла, видимо, радостей. Ах! Я так любил ее…

– И люби, а жалеть нечего, когда сердце ее понадобилось Богу, а радости душевные она в монастыре обрела, там только и есть надежное нам пристанище, – пани вздохнула и, взглянув набожно на образ Пресвятой Богородицы, висевший у ее изголовья, погрузилась в какое-то раздумье. Мазепа тоже замолчал, подавленный грустным настроением.

– Во всем Бог! – промолвила как-то торжественно после долгого молчания пани. – Вот и мне он послал радость, а вместе с ней и силы. Я вот задумала встать сегодня и хоть перейти до «креселка», а от креселка к столу и с тобою, любым, сидя вот за тем столом, потрапезовать. Меня, очевидно, «грызота» и держала в постели, невозможность отомстить врагу терзала мое сердце, а теперь, когда я увидела тебя живым и здоровым, когда хоть узнала, что ты стал на хорошей дороге и что завтра же ты приведешь мне связанным этого Фальбовского, то сердце мое успокоилось, а душа взыграла, и я сразу почувствовала силы… Кликни, голубе, ко мне мою черничку, пусть она меня опорядит.

Пани действительно обедала уже со своим сыном за столом в соседнем покое, куда она дошла при помощи сына и чернички. Прислуживал за столом сам Вицент, он никому не уступил этой чести и принес еще для радостного дня особенного старого меду, еще прадедовского, тайны хранения которого никому не доверял. Больная отведала тоже «столетнего старца» и словно воскресла: глаза ее заискрились огнем, бледные щеки вспыхнули, в речах закипели энергия и сила. Начала она расспрашивать сына о всех подробностях его жизни со времени последней разлуки. Мазепа охотно передавал ей пережитые им впечатления, хотя не все, а про своих спасителей в заброшенном хуторе, среди диких степей, распространялся он с особым усердием. Он не пожалел ни красок, ни теплоты для описания доблестей, радушия, гостеприимства, милосердия и отцовской любви старого Сыча, а особенно ангельской доброты, дивного сердца, природного ума и чарующей красоты его внучки, несравненной Галины. Мазепа рассчитывал, что рассказ его о необыкновенном казачьем заслуженном семействе, – последнее обстоятельство он старательно подчеркнул, – умилит до слез мать, она пожелает увидеть, обнять поскорей благодетелей, спасших ее сына, но в расчете он обманулся. Мать, действительно, была растрогана его рассказом, но спасение от смерти отнесла к милосердию Божию, которое избрало простых людей исполнителями Его воли, так что Галина и Сыч были только слепыми орудиями святых предначертаний; но, во всяком случае, по ее мнению, и они заслуживали большой награды.

– У нас при Трилисах есть отдаленный поселок, большой хутор со всеми удобствами, – заключила пани Мазепина, – так я его и «фундую» навеки этой семье.

– Да, – тихо промолвил, замявшись, Мазепа, – пока… конечно… им там, в дикой степи… одним с калеками лишь… очень опасно, татары и всякий лихой человек.

Несмотря на пуховые перины и мягкие подушки, Мазепа, взволнованный впечатлениями дня, не мог уснуть почти всю ночь. И этот «наезд», сопровождаемый опасностями, которых он хоть и не боялся, но не ожидал, и состояние здоровья боготворимой им матери, и ее гордое, неподатливое отношение к этой дорогой его сердцу семье, и проснувшаяся с новой остротой тоска по Галине, – все это не давало успокоения его нервам и отгоняло от очей сон.

На рассвете разбудил его в первой дреме Вицент. Все было готово к отъезду; сто всадников, хорошо вооруженных, с двумя хоругвями, уже гарцевали на породистых лошадях. Мазепа пошел к матери; она уже сидела, одетая, в кресле.

– Ну, с Богом, мой сыне, мой сокол, – приветствовала она его радостно, – сподобила меня Пречистая дождаться этой минуты. Сестра Ликерия, – обратилась она к сидевшей в углу черничке, – сними-ка ладанку, что висит на ризе угодника Николая.

Черничка исполнила безмолвно волю своей патронессы.

– Пусть мощи святого угодника, зашитые в этой ладанке, хранят тебя от всяких бед и напастей, – сказала она торжественно и, осенив снятыми реликвиями наклоненную голову сына, надела их ему на шею.

– А теперь спеши, чтоб не опередила тебя «чуткА». Ну, с Богом, со Христом! – перекрестила она его еще раз.

Мазепа с чувством поцеловал благословившую его руку и бодро вышел из покоя, промолвивши:

– Будьте покойны, мамо, – сын ваш исполнит свой долг.

Весь этот день пани Мазепина провела бодро и в особенном возбуждении, поднявшем ее жизненные силы. Поддерживаемая черничкой, она, хотя тихо, но переходила и в другой покой, и в светлицу, призывала к себе несколько раз Вицента и расспрашивала, хорошо ли он спорядил команду. Старый слуга передавал обо всем с восторгом, хвалил свою распорядительность и хвастал, что он сам собственноручно спорядил две небольшие пушки и отправил их на всякий случай с отрядом.

Так прошел день. Ночь провела пани в молитве. Но на следующий день, несмотря на свой железный характер, начала волноваться, и чем дальше шло время, тем больше ее одолевала тревога. Она велела пяти всадникам разъехаться по дороге мили на три вперед, в полумильном расстоянии один от другого, и передавать один через другого известия, летя сломя голову. Теперь она ежеминутно гоняла и Вицента, и черничку к сторожевой башне спросить «вартового», не видно ли верхового гонца. Наконец, в сумерки уже только ей дали знать, что отряд с вельможным паном ротмистром благополучно возвращается назад. Не было границ восторгу матери, но вместе с тем и нетерпению ее не было границ; она распорядилась осветить парадно весь замок, велела перенесть в переднюю свое кресло и, дотащившись с трудом до него, уселась и начала ждать с необычайно жгучим волнением своего сына. Наконец завизжал подъемный мост, заскрипела брама, послышался топот коней, а через минуту и торопливые шаги ее сына.

– Где Фальбовский? – остановила она его хриплым голосом, – вели сейчас, же привести его ко мне.

– Фальбовского нет, – ответил с отчаянным жестом Мазепа.

– Как нет? Где же этот злодей?

– Прослышали уже все мосцивые, что Дорошенко на них поднимается, и удрали заблаговременно.

– Трус! – вскрикнула с презрением мать, – но что же ты сделал?

– Сжег весь двор, а поселянам отдал на поживу токи его, скирды, амбары и все добро.

– Это ты хорошо сделал… но враг… враг смеется на воле, – стиснула она кулаки.

– Клянусь клинком этой сабли, – обнажил ее побледневший от внутренней боли Мазепа, – что найду его где бы то ни было, и смою его кровью позор!

– Аминь! – произнесла сурово взволнованная благородным негодованием мать и, протянув сыну руку, поцеловала его в наклоненную голову.

После этого эпизода, взволновавшего было тихую гладь Мазепинского стоячего «плеса», жизнь в замке вошла снова в свою колею. Пани Мазепина дня через два начала быстро поправляться: ее крепкая натура, не получая больше разрушительных раздражений, вошла в свою силу и подняла на ноги владетельницу замка. Мазепа тоже успокоился, занявшись усердно обновлением и вооружением укреплений.

Виделся он с матерью хотя и часто, но беседы их были коротки, так как присмотр и указания в работах отрывали его постоянно. Впрочем, и в этих кратковременных беседах с матерью высказывалось ярко величие ее духа, исполненного и суровой строгости в политических и религиозных вопросах, и глубокой привязанности к своей родине, и нежной, но вместе с тем и гордой любви к сыну; она возлагала на него великие обязанности и окрыляла надеждами его отвагу. Мазепа всегда любил и уважал свою мать, но теперь она возбуждала в нем какое-то благоговейное чувство, и каждое слово ее падало ему на сердце огненной каплей, оставлявшей в нем неизгладимый след.

XXXII

Прошла неделя. Каждый вечер утомленный Мазепа бросался на постель, и крепкий «непрытомный» сон оцепенял сразу все его боли и раздраженья, улегшиеся где-то далеко в тайниках сердца, но когда главные интересовавшие его работы были прикончены, а остальные уже не представляли такого интереса, или просто прискучили, то Мазепа стал больше ходить в сад и задумываться. В отдохнувшую от бурных тревог голову стали врываться беспокойные мысли, унося его то в Чигирин, то в безлюдную степь к затерявшемуся в ней хуторку. Наконец, они все закружились там, возле этого хуторка и светлой хатки, потонувшей в зелени вишняка. Сердце Мазепы заныло, и он почувствовал прилив такой безысходной тоски, с которой бороться нет сил человеку, она завладела им совершенно; днем точила его воспоминаниями, воскресавшими и стоявшими перед ним неотступно, а ночью ласкала и терзала его сновидениями; то он видел Галину, дивную, в светлых одеждах, несущуюся к нему с ангельской улыбкой и сверкающим счастьем в очах, то мерещилась она ему вся истерзанная от горя, то снилась уносимая татарином из дыма-пламени, простиравшая к нему с воплем руки.

Мазепа, наконец, не выдержал и объявил матери, что он должен завтра же отправиться в степь и отыскать своих спасителей, потому что они там находятся в постоянной опасности. – Не спасителей, а добрых и преданных людей, – поправила, его строго мать, – а против поездки я ничего не имею: чувство благодарности есть удел высших натур. Я буду сама рада поблагодарить их и водворить в подаренном мною хуторе.

Мазепа прикусил губу от досады, что мать смотрит на его лучших друзей с такой холодной гордостью, но он полагался на время, на обаятельное впечатление, которое непременно произведет Галина, и теперь был в опьяняющем восторге, что мать не оказала ему никакого препятствия в задуманном предприятии. С лихорадочной поспешностью бросился он делать распоряжения о выезде. Он собирался завтра же, чуть свет, со своими казаками в степи, даже пригласил одного искрестившего их вдоль и поперек старика Лободу в свой отряд для указания пути, – но неожиданное событие расстроило все его планы: в тот же вечер прискакал из Чигирина в Мазепинцы гонец и привез Мазепе строгий приказ от гетмана – немедленно вернуться к нему.

Приезд гонца совершенно ошеломил Мазепу. Он только что хотел уже отправиться в степь за Галиной, и снова судьба ставила ему неожиданное препятствие. Он начинал уже подозревать во всем этом что-то фатальное; эти необычные сцепления обстоятельств пробуждали в нем суеверное чувство. Однако, несмотря ни на что, было невозможно ослушаться гетманского приказа, а поэтому, не теряя ни минуты времени, Мазепа, скрепя сердце, начал собираться в отъезд.

Известие о немедленном отъезде сына сильно потрясло и мать Мазепы, но гордая пани не показала никому своего страданья, она не просила сына остаться ни на одну лишнюю минуту, а только потребовала, чтоб Мазепа взял с собою душ десять ассистенции из своего замкового товариства.

– Не годится тебе, сыну, быть без «власной» компании, – объявила она. – Пусть видят все, что не из какой-либо худобы поступил Мазепа к гетману Дорошенко на службу.

– Но, мамо, – попробовал возразить Мазепа, – как же вы останетесь? Я буду бояться за вас: наступает тревожное время.

На красивом, мужественном лице пани подчашей выступила гордая усмешка.

– Сыну мой, – произнесла она с достоинством, – отец твой, уезжая в поход, не боялся оставлять меня одну с малым сыном в замке. Замок наш крепкий, людей довольно, – он выдержит всякую осаду, да и я, сыну, еще не постарела, хвороба было меня немного примяла, а теперь я хоть в сечу: глаза мои зорки и рука не ослабла, а всем хитростям «татарского шанца» обучил меня еще твой дед, а мой отец.

Мазепе ничего не оставалось возразить на эти слова, да и, кроме того, он знал, что никакие возражения не будут приняты его властолюбивой матерью.

Начались поспешные сборы. Все делала сама пани: она отобрала из замковой команды десять самых верных и отважных казаков, а к ним еще додала и деда Лободу, выбрала из табуна лучших кровных лошадей и для казаков, и для самого Мазепы, отобрала еще для сына самое лучшее оружие и самые дорогие одежды.

– Пусть видят, сыну, – говорила она Мазепе, прижимая с гордостью его голову к своей груди, – что ты с деда и с прадеда шляхтич и казак.

К утру все сборы были готовы. После раннего «сниданка» пани велела седлать лошадей и готовиться к выезду. Мазепа подошел к ней за благословением.

– Помни, сыну, всегда завет своего батька, – произнесла она, складывая руки на его голове. – Не прислуживайся никому, а служи лишь отчизне, карай всякого за измену ей. Мазепа прижался к ее руке, а пани продолжала дальше:

– Не отступай никогда от своего русского письма, своего родного языка, честных и «поштывых» обычаев наших, а главнее всего – своей веры. Ты один у меня, – произнесла гордая женщина, горячо прижимая к себе сына, – но хочу тебя лучше мертвым увидеть, чем уронившим нашу предковскую славу!

Через полчаса обоз Мазепы уже выезжал со двора.

Мазепа еще раз попрощался с матерью, еще раз пообещал ей присылать о себе известия и, поклонившись всем слугам, вскочил на коня и поскакал по спущенному подъемному мосту. Едва только конь его ступил на землю, как снова заскрипели железные цепи, мостовничие подняли мост, и суровый замок принял снова свой неприступный вид.

Выехав из замка, Мазепа повернул сразу налево на дорогу, извивавшуюся по склону горы вниз и ведшую через густой лес, который покрывал всю низину, окружавшую с той стороны замок. Присоединившись к обозу, он оглянулся назад, чтобы еще раз взглянуть на свое родное гнездо.

Замок сурово господствовал над всей окрестностью. С этой стороны высокий холм, на котором стоял он, мог уже назваться горой, урезанной к речке отвесным обрывом, узенькая речонка обнимала словно кольцом эту зеленую глыбу земли с каменным муром, с открытыми жерлами пушек, глядящих из узких амбразур, с высокой, уже посеревшей от времени сторожевой башней и двумя меньшими «вежамы».

На башне теперь стояла его мать, опершись рукой на длинное горло «гакивныци», и следила своим зорким взором за удаляющейся фигурой сына. Мазепа сбросил шапку и махнул ею несколько раз. Приветствие его было замечено, так как из окна башни высунулась рука и также махнула белым платком.

Несколько раз оглядывался Мазепа и все еще видел свою мать.

Было еще раннее утро, когда на пятый день своего путешествия Мазепа прибыл, наконец, в Чигирин.

Первое, что поразило его в замке – это множество татар, а также турецких янычар, сновавших по замковому двору: одеты они были в дорогие одежды; догадаться было легко, что они составляли свиту каких-то знатных особ. К гетману было еще рано являться, а поэтому, устроив своих людей, Мазепа первым долгом отправился к Кочубею.

Молодой подписок гетманский сидел еще в своей светлице и старательно занимался бритьем своего полного подбородка, но при виде Мазепы он быстро вскочил с места и веселым возгласом: «А, пане ротмистре, слыхом слыхать, видом видать! – заключил Мазепу в свои объятия. – Ну что, нашел свою казачку-наездницу?»

– А, ну ее! – усмехнулся Мазепа, отирая с лица следы мыла, оставшиеся от дружественных поцелуев Кочубея. – Расскажи-ка мне лучше, что это у вас здесь новенького, откуда гости в белых намитках?

– А вот садись, садись, пане-брате, – все расскажем, засуетился Кочубей, предлагая гостю место.

Через несколько минут собеседники сидели друг перед другом за двумя келехами подогретого пива; на тарелке подле каждого из них лежали еще тоненькие ломтики черного хлеба, поджаренного в масле.

– Вот, видишь ли, без тебя тут у нас переделалось немало дел, – говорил Кочубей, отхлебывая маленькими глотками теплое пиво. – Хотя ляхи и заключили мир в Стамбуле, да «пиймалы облызня» в Бахчисарае.

– Я так и знал.

– Еще бы, сухая ложка, говорит и наша пословица, рот дерет, а они вздумали татарву «обицянкамы» кормить! Другая новость не хуже этой: Москва велела Бруховецкому, пока что, вместе с запорожцами татар воевать: думала верно, что налякает этих голомозых и те запросят миру, а оно вышло не так: голомозые решили лучше побрататься с нами, да ударить разом на общих врагов. Гетман присягнул перед ханом, что не будет служить ни Польше, ни Москве, а вместе с ордою воевать станет и ляхов, и москалей. За это и хан обещал нам прислать тридцать тысяч орды, со своими братьями – султаном Нурредином, Мамет-Гиреем и Саломет-Гиреем.

– Вот оно что! – протянул Мазепа, – значит, татары на союз уже согласились.

– И магарыч запили.

– А что же думает теперь гетман?

– А этого не знаю, – говорят, думает разделить войско на две части. Да он посылал за тобой?

– Посылал.

– Ну, значит, ты ему на что-нибудь особое надобен.

– Гм… гм!… – Мазепа подкрутил свой ус и произнес, смотря в сторону: – Что же еще нового?

– А вот приезжал опять Самойлович… Говорю тебе, Мазепа, дело между ним и гетманшей уже будто не на жарт идет.

И Кочубей передал Мазепе, как приезжал Самойлович, как он снова сидел по целым дням у гетманши, как сама гетманша стала вдруг весела и довольна, а «выхованка» ее Саня загрустила, словно в воду опущенная: она-де хоть и простая девушка, но с добрым сердцем и гетману предана.

Еще много новостей передавал Кочубей Мазепе, последний слушал его рассеянно: теперь его занимал вопрос гораздо большей важности. Зачем призвал его так экстренно Дорошенко? Примет ли он его предложение или нет, и может ли выйти что-нибудь из задуманного им, Мазепою, дела?

Попрощавшись с Кочубеем, он отправился в самый замок. В приемном покое он увидел важного турецкого агу и одного из татарских мурз, свиты которых, очевидно, и встретились ему во дворе. Гетман встретил Мазепу чрезвычайно радостно.

– Ну, любый мой ротмистре, – произнес он приветливо, указывая Мазепе на место против себя, – теперь настало тебе время оказать великую услугу отчизне и показать нам свой светлый разум и «эдукацию».

Мазепа поклонился на ласковые слова гетмана, а гетман продолжал дальше:

– Татары вступили с нами в союз, и теперь, пока они не прибыли сюда, есть еще время попытаться затянуть в этот союз и Бруховецкого. Я хочу послать тебя к нему, если тебе удастся убедить его, – ты будешь мне дороже родного сына.

– Ясновельможный гетман, – ответил Мазепа, – верь, что если б ты и не давал мне этого лестного обещания, я попытался бы употребить все, что только было б в моих силах, для этого. Но теперь, клянусь тебе, если у Бруховецкого есть хоть немного смысла, он согласится на нашу пропозицию.

– Да поможет тебе Бог! Ты передай, что я готов ему уступить свою булаву, лишь бы Украина соединилась под одной рукой. Не для приватной моей пользы, не для высших гоноров, – заговорил он с волнением, – не для каких-либо прихотей, но для общего добра матки моей, бедной Украины, для всего войска запорожского и всего народа нашего, – хочу я этого соединения. Я не ищу войны и крови: мира хочу отчизне и для нее готов пожертвовать всем.

Долго еще беседовал Дорошенко с Мазепой, и этот разговор, казалось, сблизил Мазепу еще больше с гетманом. Кроме переговоров с Бруховецким, Дорошенко поручил Мазепе непременно повидаться с одним из опальных полковников Бруховецкого Романом Гострым, который собственно и заправлял тайно всем восстанием на левом берегу; ему нужно было передать листы, универсалы, оружие и деньги. Кроме того, гетман просил Мазепу останавливаться по возможности в больших городах и привлекать к себе горожан. Внешней причиной для посольства к Бруховецкому решено было выставить просьбу Дорошенко, чтобы он отозвал от берега полки и не чинил бы никакой зацепки правобережным людям.

– Помни только одно, – сказал на прощание Мазепе Дорошенко, – Бруховецкому не верь ни в чем; он тебя одарит с головы до ног, а потом увидишь, не только что дары свои, не и душу твою у тебя отберет.

– Есть у меня с собой всегда верный товарищ, – ответил Мазепа с улыбкой, ударяя по эфесу сабли.

– Этого мало; скажи, есть ли у тебя верные люди, готовые каждую минуту полечь за тебя?

– Я привез с собой десять душ с дидом своей «власной» компании.

– Гаразд. Так помни же одно, Мазепа, тебе мы поручили дело величайшей важности. Орда прибудет к нам после Покрова, я буду ждать от тебя известий, не начиная военных действий, а поэтому и буду терять дорогое время: не «гайся» же нигде и спеши скорее сообщить мне о решении Бруховецкого. Если же с тобой что случится – все мы в воле Божьей – постарайся дать мне как-нибудь знать про твою пригоду, и я полечу с орлятами на выручку…

Мазепа обещал все исполнить, как хотел гетман. Дорошенко предложил ему взять еще с собою для большей безопасности несколько душ из чигиринской надворной компании, но Мазепа с поспешностью отклонил это предложение: в этот раз он решил уже непременно заехать на хутор к Галине, а потому с замковыми людьми это было бы для него неудобно.

– Ну, так с Богом! – сказал Дорошенко, обнимая его на прощанье. – Помни же, Мазепа, что удастся твое посольство, – и отчизна избавится от великого кровопролития, а нет…

– Жизни своей не пожалею для этого, – произнес твердо и решительно Мазепа.

– Верю! – ответил ему Дорошенко и горячо пожал его руку.

Сборы Мазепы были недолги; получивши все необходимое из гетманской канцелярии, он в тот же день выехал из Чигирина. Решение заехать в этот раз на хутор к Галине теперь окончательно окрепло в нем, а потому, вместо того, чтобы ехать прямо к берегам Днепра, он решил сделать раньше большой крюк и заехать в дикие поля; проводника ему не надо было брать с собою, так как старый Лобода знал поля, по его выражению, как свою собственную ладонь, а потому, отъехавши на порядочное расстояние от Чигирина, путники повернули прямо на юг. Крепкие сильные лошади уносили быстро наших путников от Чигирина в степи.