Buch lesen: «Когда «Мерло» теряет вкус»

Михаил Земсков

Schriftart:

Фотограф Виталий Мурашкин

Корректор Гаухар Шангитбаева

Дизайнер обложки Артем Калюжный

Редактор Леонид Бахнов

ISBN 978-5-4474-0391-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Мы с Наташей сидели в обшарпанном коридоре больницы на какой-то старой кушетке. Наташа полулежала на моих коленях и, возможно, спала. Что-то решалось в эти минуты. Что-то глобальное, выходящее за пределы ежедневного болтания между предметами знакомого и привычного мира. «Алиби-то есть?» – вертелся в голове дурацкий вопрос таксиста. Вне зависимости от того, чем закончится происходящее сейчас в нескольких метрах от меня, за этими обшарпанными стенами, моя жизнь изменится.

По коридору прошел человек, чье лицо мне было подозрительно знакомо. Я определенно видел его где-то, но не мог вспомнить ни обстоятельств, ни степени моего знакомства с ним. Он прошагал мимо нас, не замечая, или не желая меня замечать. Я смотрел ему вслед, пока хлопнувшая входная дверь не скрыла от меня его внушительную спину.

– Вы не Мусаева ждете? – подошла к нам быстрая, деловая и нервная медсестра. Наташа даже не шелохнулась.

– Кого? – откуда мне знать, какая у него фамилия.

– Профессора Мусаева.

– Нет.

Медсестра очень хотела сказать что-то еще, но я посмотрел на нее спокойным ясным взглядом, которым обычно смотрю на людей, когда хочу, чтобы меня оставили в покое. На женщин этот взгляд обычно действует. Медсестра ушла.

Почему именно в этой больнице? Калкаманская больница отличалась бедным материальным обеспечением, хамством персонала, да и просто убогостью. Впрочем, и хорошими специалистами в области нейрохирургии тоже. Значит, черепно-мозговая травма.

«Алиби-то есть?» Скорее всего, я действительно был последним, кто его видел перед случившимся. И наверняка его последний, или один из последних звонков, был на мой мобильный. Мы снимали видео в трех местах, и в каждом сделали по три дубля. Распрощались в девять вечера на углу улиц Гоголя и Байтурсынова. Он как-то нехорошо усмехнулся, когда махнул мне рукой. Интересно, как он меня называет про себя? «Московский петух», «крендель», «старичок», или все-таки более уважительно – «чувак»?

Если быть честным с самим собой, смерть лежащего за стеной парня действительно была бы мне выгодна. Возможно, мне одному на этой планете. Во всяком случае, мне так кажется.

По больничному коридору провезли труп, накрытый простыней. Второй труп, который я видел за этот день.

Часть 1. Егор

1

Я ждал Пашу в небольшом кафе на Пятницкой. Пил «Мерло» и думал о том, что конец света приходит незаметно. Начинают изменяться маленькие вещи – мелочи, на которые мы никогда не обращаем внимания. На днях я сидел в парке на лавочке. Увидев на сиденье желтый березовый лист, взял его, покрутил в пальцах. Рассмотрев внимательно, заметил: в нем что-то не так. Необычная форма – более острые и глубокие зазубрины, больше прожилок. Я встал с лавочки и сорвал с березы еще несколько листьев. Все они выглядели как первый. В этом году березовые листья изменили свою форму. Можно назвать это мутацией, а можно никак не называть. Просто осознать: нечто изменилось в этом мире. А закон Вселенной таков, что любое изменение какого-либо предмета в ней всегда – тем или иным образом, раньше или дольше – ведет к прекращению его существования.

Теперь же я пил «Мерло» от Жан Поль Шене и чувствовал, что у него другой вкус. Последние несколько лет я пью в основном только этот сорт вина. Сегодня он изменился. Березовые листья, вино… Не много ли для одной недели?

На стул передо мной опустился Паша. Я даже не заметил, как он вошел в кафе.

– Здорово, – он протянул мне руку. На белом манжете рукава – пятна крови.

– Здорово, – я пожал большую пятерню (почему пожатие ладони, которая больше моей по размеру, вызывает во мне психологический дискомфорт?).

– Что это? – я неприлично ткнул пальцем в пятна крови.

– Фигня. Один чувак денег задолжал, извинялся.

Паша – мой бывший одноклассник и мелкий бандит. Он зарабатывает тем, что дает деньги в долг, а потом выбивает долги с просрочивших должников. И то (давать в долг), и другое (выбивать долги) он делает с одинаковым удовольствием. Так что можно сказать, что Паша живет самодостаточной и счастливой жизнью.

– Официант! – у Паши громкий голос. Он заказывает пиво и эскалоп. Смотрит на меня радостным взглядом. Почему его взгляд радостен? Черт его знает. Почему я дружу с бандитом? Скажу по большому секрету: мы все живем в бандитском государстве, и дружить с бандитом вполне естественно. Паша работает в частном охранном предприятии, и ему не чуждо ничто человеческое. Он любит искусство и регулярно ходит на мои выставки.

У Паши звонит мобильный телефон. Он жмет на зеленую кнопочку:

– Алло. Да, Сеня, привет. Чем обрадуешь? Хорошо. Сколько? До какого числа? Хорошо… Смогу.

Паша жмет на красную кнопочку и снова смотрит на меня радостным взглядом:

– Ну что, чем обрадуешь?

– Паша, сегодня не я тебя, а ты меня радовать должен.

Паша громко и заливисто смеется:

– Сейчас она подъедет.

Официант приносит пиво. Паша делает небольшой глоток, потом жадно пьет и зараз выпивает половину кружки:

– Кстати, на днях Леха звонил, помнишь, Звонарев. Двадцать штук енотов просил. Под бизнес. Невероятно срочно, под хороший процент.

– Он же в Алма-Ате… – я отставляю бокал. Леша Звонарев. В восьмом классе мы с ним здорово играли в одной баскетбольной команде. Втроем – Паша, Леша и я – мы хорошо сыгрались, закидывали мячи в корзину один за другим, против кого бы ни выступали…

– Ага… Еще в десятом классе двести баксов занял, да так и не отдал… С-сука…

В кафе входит красивая и ухоженная женщина лет сорока пяти, направляется к нашему столу. Паша церемонно поднимается ей навстречу:

– Здравствуйте, Людмила Юрьевна.

– Здравствуйте, Павел, – она протягивает ему маленькую костлявую ладонь, потом смотрит на меня. Я встаю со стула и жму ее руку. Паша обходит вокруг Людмилы Юрьевны и отодвигает для нее стул.

– Вот копии всех документов. План квартиры, договор, документы хозяина. Мы предварительно навели все справки – с документами все в порядке. Теперь, как я говорила, нужно внести аванс в размере тридцати тысяч долларов.

Документы разложены передо мной на столе, между моим бокалом вина и Пашиным эскалопом.

– Наконец-то у тебя своя хата появится, – Паша допивает пиво.

Людмила Юрьевна водит тонким пальцем по документам:

– План квартиры, договор, документы хозяина… Мы навели справки – все в порядке…

Я молча киваю головой, наклоняюсь к своему рюкзачку, спрятанному под стулом и достаю из него пакет с тремя пачками стодолларовых купюр. Людмила Юрьевна испуганно поднимает ладони:

– Как, здесь?

Паша переводит взгляд с меня на Людмилу Юрьевну, потом обратно – с Людмилы Юрьевны на меня…

– Ты что?! Переводом можно было… Или завтра в офисе, – наконец говорит он.

Людмила Юрьевна оглядывается по сторонам. В маленьком кафе немноголюдно.

– Хорошо. Минутку, – Людмила Юрьевна звонит по мобильному телефону:

– Ираклий, можешь зайти за мной? Да, внутрь зайти, – повторяет с раздражением, – прямо и налево.

Людмила Юрьевна отключает телефон и улыбается мне:

– Ничего, все в порядке. Оформим расписку здесь.

Мы едем с Пашей по ночной Москве. Звучит красивая музыка – наверное, из старых американских фильмов. Во всяком случае, после двух бокалов «Мерло» мне представляются вокруг бескрайние прерии – несмотря на то, что мы едем по Садовому Кольцу.

– Ты что-то не выглядишь радостным… – вмешивается в картины прерий громкий Пашин голос.

Я пожимаю плечами:

– Куплю квартиру – исполнится мечта. К чему потом стремиться дальше?

– До квартиры же к чему-то стремился?

Я задумываюсь и снова пожимаю плечами:

– По-моему, нет.

– А твое искусство… Разве не в нем у тебя всегда был смысл жизни?

Я в третий раз жму плечами. Паша молчит, потом прерывает паузу:

– Деньги с брюссельской выставки?

– Выставка провалилась, – как можно более обыденным голосом отвечаю я.

– Да ты что?! Не поняли твое искусство?

Прерии, вернитесь ко мне… Заклинаю…

– Искусства больше нет. Есть только его интерпретации. То, что провалилась выставка, – не моя вина, а недоработка интерпретаторов.

– Суки… – сочувствует Паша, – подай на них в суд.

Великолепная идея! Судебный иск, как минимум, на миллион долларов. Но я возвращаюсь к нашему разговору:

– Дело даже не в них… Когда искусства стало слишком много, оно умерло. Возможно, то же происходит теперь с интерпретациями: их становится слишком много.

Глубокая пауза. Мы проезжаем один светофор, другой…

– Так что же теперь делать? – в голосе Паши дрожь волнения за судьбу мирового искусства.

Я тоже держу паузу, пока она не становится драматически художественной, потом прочувственным голосом отвечаю:

– Интерпретировать интерпретации.

Я попросил Пашу высадить меня около «Копейки» – решил купить продуктов и немного прогуляться.

Несмотря на поздний час, людей в магазине было еще много. Лица, эмоции, взгляды, мимика; такие разные… Красивые и усталые, глупые и добрые, обиженные и безразличные. Среди бродящих между рядами покупателей несколько миловидных девушек. Сложив продукты в тележку, направляюсь к кассам. Передо мной симпатичная кассирша (везет на красивых девушек сегодня). Можно обойтись без глупого «Девушка, как вас зовут?» – бейджик с надписью «Света» сразу раскрывает все карты.

– Здравствуйте, Света, – людям ведь обычно приятно, когда звучит их имя; я подаю ей хлебный батон и с улыбкой смотрю на опущенное над кассовым аппаратом лицо.

Она поднимает на меня глаза, равнодушно смотрит и снова их опускает. Я тем временем замечаю обручальное кольцо на ее безымянном пальце.

– Света, можно пакетик? – не унимаюсь я.

– Какой? По пять или по полтора? – грубым, почти мужским, голосом недовольно спрашивает кассирша, и у меня пропадает всякое желание продолжать какой-либо разговор. Вдруг становится грустно и тоскливо. Расплатившись за продукты, я иду к выходу.

Бреду домой по сумрачной аллее. Скоро станет темнеть совсем рано, и с каждым днем все раньше и раньше. Скоро зима и серость… Навстречу – силуэты редких прохожих. Каждый сам в себе, в своих заботах. Мир пустеет, становится разреженным, как воздух на Эвересте.

2

Я вернулся домой – в свою маленькую уютную квартирку. Наверное, это странно, но любое место, где я живу дольше одного дня, кажется мне невероятно уютным. Какая разница… Это мой дом. Хотя сейчас я мечтал о том, чтобы мое место было действительно моим, а не съемным. Чтобы в своей квартире я мог раскрасить стены и потолок в те цвета, которые хочу, на белой кухонной стене изобразить иероглиф «Ом», а на дверях и окнах писать примитивистские картины. Почему-то именно примитивистские и именно на дверях, и особенно – на окнах.

Я бросил ключи на пол около входной двери (как обычно – чтобы потом не искать долго), прошел в комнату и включил телевизор. Что бы по нему ни показывали – пусть идет. Пусть вещает. Ему ведь это нравится… Повалившись на диван, я уставился в окно. Нужно работать. Прикрой глаза – и уснешь. Оставишь открытыми – будешь работать, что-то сделаешь. Произведешь что-то новое для этого мира. Я встал с дивана, прошел на кухню, достал из холодильника пакет сока, сделал несколько глотков прямо из пластикового горлышка.

Неожиданно мне в голову пришла мысль, что голая попа – это символ всего в этом мире. В ней и красота, и дерьмо. И округлость, и прямая линия – в зависимости от угла зрения. «Нужно изобразить Вселенскую попу, – тихо проговорил сам себе, – и вообще, хочу быть окружен голыми женскими попами…»

Вернувшись в комнату, застал захватывающий криминальный репортаж по НТВ:

– В Москве задержаны двое граждан Украины, хранивших полкило марихуаны в розовом плюшевом слоне.

Розовый плюшевый слоник занимает чуть ли не все пространство голубого экрана, но ему на смену – к моему сожалению – дают крупный план двух несчастных, худых и небритых, украинцев. Один из них неуверенно говорит в большой, явно контрастирующий с его худобой, микрофон:

– Мы всегда травку в розовых слониках держим. В них удобнее, чем в зайчиках. Можно еще в мишках, конечно, но они коричневые, то ж неэстетично…

Я медленно опустился на пол. Из этого сюжета – прямо из экрана в комнату – проникла некая запредельность и обхватила меня своими абсурдными, одновременно реальными и нереальными, пространствами. Аве… В такие секунды ко мне приходят самые гениальные идеи и образы, и нужно срочно брать в руки кисти и смешивать краски. Что я и сделал через несколько секунд. Но в голове вертелось: «Езжай на рынок за дешевыми китайскими мягкими игрушками! Езжай на рынок за дешевыми китайскими мягкими игрушками!»

– Почем эти зайчики?

– Девяносто.

– А мишки?

– Сто.

– А слоники есть?

– Сто десять.

– Если десять слоников и десять зайчиков возьму, скидку сделаете?

– Зайчиков по восемьдесят отдам, а слоников – по сто.

– Давайте…

Я внес в квартиру три больших мешка с мягкими игрушками, пронес их в комнату и повалил около дивана. Бросил ключи на пол у входной двери и разулся. Половина дела сделана. Прошел на кухню к холодильнику, достал сок, сделал несколько глотков. Нужно включить плиту и поставить на горелку суп. Не хочу. Позже. Вернулся из кухни в комнату, глянул на вчерашний эскиз, снял его с мольберта и порвал. Звонок в дверь прозвенел одновременно со звуком разрываемого ватмана.

Мой дверной звонок звонит в среднем один раз в четыре месяца. Наверное, поэтому я удивлен и насторожен.

На пороге женщина-почтальон – словно из советского детства:

– Здравствуйте. Вам телеграмма. Распишитесь, пожалуйста, – она протянула мне лист бумаги. Я нашел свою фамилию:

– Какое сегодня число?

– Восемнадцатое сентября.

Я расписался и поставил число. Почтальонша вручила мне телеграмму:

– До свидания.

– До свидания, – я закрыл за ней дверь и развернул листок телеграммы.

«Егор зпт сильно заболела тчк пожалуйста зпт приезжай тчк мама».

Почему телеграмма?

Я подошел к телефону и набрал мамин номер в Алма-Ате. Долгие гудки без ответа.

В турагентстве каким-то чудом оказалась снятая бронь на утренний рейс завтрашнего дня. Я позвонил Паше и сообщил ему, что заболела мама и я улетаю в Алма-Ату. Он предложил проводить меня в аэропорт.

Следующим утром он подъехал к моему дому на своей «восьмерке». Темно-вишневая «восьмерка» – вторая машина Паши. Первая – «Рено Меган». Однажды я спросил Пашу, зачем ему две машины.

– «Рено Меган» – для работы. «Восьмерка» – для мечты.

– Странный расклад. Я думал – наоборот.

– О «восьмерке» я столько лет мечтал – с последних классов школы. А как Леха купил себе «восьмеру» в институте, – особенно. Мечты должны сбываться – рано или поздно…

Чтобы выехать на Каширское шоссе, мы долго кружили по каким-то улицам.

– Кого из наших встретишь – передавай привет, – убавив звук радио, сказал Паша.

– И Лехе?

– И Лехе. Он классный пацан был. Деньги его испортили. А кого бабки не портят?

– Тебя, наверное, – усмехнулся я.

– Да-а… – протянул Паша. – Мне бы лимонов десять, и я стану к ним абсолютно равнодушен…

Мы остановились на светофоре в крайнем левом ряду. Впереди стоял старый красный «Опель». За рулем сидел лысоватый сухонький мужчина лет пятидесяти. Рядом – женщина лет тридцати. Женщина что-то говорила мужчине, повернув к нему голову и позволяя нам любоваться ее красивым профилем. Включился зеленый свет. «Опель» чуть тронулся вперед, но вдруг на нем замигал левый поворотник, и он остановился, едва выехав на перекресток.

– Ну мудак! Что ж ты раньше поворотник не врубал?! – выругался Паша. Стоящие за нами машины начали сигналить. Паша со злостью обернулся назад, но ничего не сказал. Зато заметил рукоятку бейсбольной биты, выглядывающую из-под переднего сиденья…

Бейсбол – любимая игра русского бандита. Судя по тому, как часто можно видеть в его машине биту, создается впечатление, что весь день у него состоит из сплошных тренировок на разных бейсбольных полях и спорткомплексах города. А в перерывах между тренировками он только переезжает с одного поля на другое.

Паша достал биту из-под сиденья и вышел из машины. Сигналы сзади прекратились. Паша подошел к красному «Опелю» и одним резким ударом разбил левый поворотник. Сидящие в машине мужчина и женщина вздрогнули и резко обернулись назад.

– Тебе этот поворотник на хрен не нужен. Ты им все равно не пользуешься! – крикнул Паша и картинно развел в стороны руки. Водитель «Опеля» хотел выйти, но женщина его остановила. Паша вернулся в машину, кинул на заднее сиденье бейсбольную биту и включил сигнал правого поворота.

– Разве не справедливо? – спросил он меня и, не дожидаясь ответа, посмотрел назад: – Ну пропустите, суки, объеду, – обратился практически в никуда – к несущимся по правым от нас рядам машинам. Оглядываясь назад, Паша не заметил, как впереди на перекресток откуда-то вывернула милицейская патрулька и встала перед «Опелем». Из нее вылезли двое похожих друг на друга милиционера.

В аэропорт я доехал на такси.

3

Яркое синее небо вверху и лохматые клочья облаков под крылом самолета. Я летел на Восток, к солнцу, катившему навстречу. В бесконечной синеве неба самолет казался невероятно маленьким – детской моделькой, а движение его – бессмысленным.

Подозрительно много весточек в последнее время… На днях получил подарок от Ильи, моего хорошего приятеля, живущего теперь в Сан-Франциско. Привез его высокий, плотного телосложения американец с рыжими и невероятно кучерявыми волосами. Мы встретились на «Профсоюзной». Он вручил мне небольшую, но увесистую коробку, дежурно улыбнулся и махнул рукой, не желая вступать в какие-либо разговоры. Я развернул упаковку и достал некий гибрид фотоальбома с рамкой. Две солидных – из цельных деревянных дощечек с металлическими окладами – обложки. В передней вырезан большой овал, служащий рамкой для фотографии, к задней – прикреплена складывающаяся подставка. Внутри между деревянными обложками – несколько прозрачных конвертиков для фото. Листаешь их – и на обложке в овале каждый раз новая фотокарточка. Получается многозарядная фоторамка… Вверху надпись «Friends». Действительно, friends… Илья всегда был с причудами – передавать из Сан-Франциско в Москву, через какого-то неприветливого американца, пустой фотоальбом… Хотя бы свои фотографии туда вставил…

В связи с этим нелепым подарком от Ильи я вдруг вспомнил его рассказ о дяде-еврее, эмигрировавшем в Израиль и открывшем там прибыльный бизнес. Он шил недорогие флаги израильского государства для продажи палестинцам, которые использовали их для сжигания во время антиизраильских митингов и выступлений. Благодаря дешевизне его флаги пользовались большим спросом у палестинских демонстрантов и боевиков. Дядя исправно платил налоги, и получалось, что благодаря ему государство зарабатывало на фанатизме и пиромании своих врагов…

В тот же день, после встречи с американцем я съездил в частную галерею в ЦДХ, где выставлялись мои картины. Есть люди, смысл существования которых – добавлять несуразности в окружающую жизнь, и если вы находитесь среди них, то вам время от времени гарантированы недоразумения и мелкие неприятности. Такова Юля – администратор-искусствовед галереи. Естественно, как и все подобные существа женского пола, она разведена, и у нее есть ребенок. Она очень боится мышей, хотя ни разу в жизни не видела их вживую. У нее все получается, но только «почти». Она добрый человек, но ее доброте иногда хочется предпочесть зло. Однажды я сдуру переспал с Юлей, и она сразу решила, что ее сын – от меня, хотя ему на тот момент уже стукнуло четыре года. Возможно, она имела в виду некую обобщенную ментальную связь поколений отцов и детей… Хотя ее Олежка был милым ребенком, белобрысым, с огромными голубыми глазами, в которых читались удивление и жажда познания огромного мира.

Юлина благосклонность часто помогала мне во многих профессиональных вопросах. Обычно я не отвергал ее помощь, но и никогда не злоупотреблял ею.

Когда я вошел в галерею, первым увидел Олежку. Он слонялся по залу с сучковатой палкой в руке, и во всей его фигурке читалось: «я поиграл во все игры, какие только знает шестилетний ребенок, позанимался всем, чем только может позаниматься шестилетний ребенок, и я не знаю, что еще интересного мне теперь можно сделать в этом мире…». Юля сидела за столом в углу зала и разговаривала по телефону.

– Привет! – я махнул Олежке рукой.

– Привет! – тихо проговорил он, поднял свою палку и прокрутил ею в воздухе. Стоявшая рядом высокая и тонкая деревянная скульптура обнаженной девушки повалилась на пол, и от нее отлетела рука. Юля вскочила со стула и, положив трубку на стол, подбежала к скульптуре:

– Олег!!!

Мальчик бросил палку и разревелся.

– Эта скульптура стоит восемь тысяч долларов! – Юля тоже была готова расплакаться. Она схватила отвалившуюся руку и прижала ее к груди.

– Ничего страшного. Главное – все живы, – я поднял деревянную девушку и вернул ее на постамент.

Ребенок продолжал реветь так, что закладывало уши.

– Олежка, тихо! – не выдержав, повернулся я к нему. – Че ревешь? Не ударился же. И палки свои нечего раскидывать… Иди отнеси ее к маме в офис и положи где-нибудь на пол.

Мальчик послушно поднял палку. Деловые указания от старшего дяди и порученное задание отвлекли его, рыдания стихли. Он направился со своим разрушительным орудием в небольшой кабинет администратора.

– Он и там сейчас что-нибудь сломает… – Юля пошла за ним. Она еле сдерживалась, чтобы не надавать сыну тумаков.

Десять минут спустя мы втроем сидели в офисе. Юля с Олежкой на коленях заняли маленький диванчик. Я примостился на неудобном старом стуле и рассматривал отломанную руку. Она откололась ровно по направлению древесных волокон.

– У тебя суперклей есть? Или «Момент»? – спросил я.

– Сейчас посмотрю, – Юля усадила Олежку на диван и открыла антикварный сундучок, выполнявший роль хранилища инструментов и всякой всячины.

– Это подойдет? – она достала две маленьких упаковки старого китайского суперклея.

– Классно. Лишь бы не высохший был, – я разорвал картонно-пластиковую упаковку, открыл тюбик и выдавил немного желтовато-прозрачной жидкости – судя по виду, вполне годной.

Я принес в кабинет деревянную статую, примерил руку к светло-желтому округлому шраму – прикладывалась отлично, волокно к волокну, и даже шов был почти незаметен.

– Значит, ты считаешь, что моя выставка не провалилась? – взяв тюбик клея, я начал аккуратно (лишь бы не выдавить лишнего!) покрывать им место откола.

– Я не знаю, с чего ты вообще взял, что она провалилась, – Юля подвинула Олежку и села рядом на диван.

– Никаких продаж и договоренностей… Мало публики. Слабое освещение в СМИ. Как это еще назвать? – закончив смазывать клеем древесные волокна, я вернул статуе руку.

– Ты забываешь, что одновременно с выставкой в городе проходило еще до фига всего. К сожалению, так получилось… Мы ничего не могли сделать с датами. И с пиаром были проколы. Но это совсем не значит, что выставка провалилась. Учитывая все факторы, посещаемость можно назвать очень хорошей.

– Я понимаю. И не виню ни тебя, ни… Как его? Все время забываю, как зовут вашего нового директора.

– Леонид Анатольевич.

– Да, Леонида Анатольевича. Просто жалко упущенный шанс, – я отпустил деревянную руку, которую прижимал в месте откола. Скульптура приняла прежний вид.

– Ты – гений! – Юля радостно вскочила с дивана и пригляделась к склеенному месту: – А будет держаться?

– Должно держаться – если только снова не ронять.

– Совсем не видно! Ты просто мой спаситель, Егорка… – Юля обняла меня и поцеловала в щеку. Олежка подбежал к маме и обнял ее ноги.

Я поставил скульптуру на место. Юля с Олежкой обошли ее вокруг.

– Классно, – снова улыбнулась Юля.

– Больше никаких палок в зале! – я с наигранной строгостью погрозил Олежке пальцем и повернулся к Юле: – Кстати, как новый директор себя ведет?

– Ну-у-у, – протянула она, и улыбка сошла с ее губ, – странноватый он. Иногда кажется, что какой-то недобрый. А иногда – наоборот… Вроде нормальный, даже смешной.

– Кого смешит – тебя или посетителей?

– По-разному, – усмехнулась Юля, – непредсказуемый он часто. Честно говоря, твои работы ему не очень нравятся.

– Какая разница… Ему-то главное – их продавать.

– По-моему, потому и не нравятся, что плохо продаются в последнее время… Может, я зря сказала… – Она вопросительно подняла брови и наморщила носик, – но я просто предупредить хотела.

– Неважно… – махнул я рукой, хотя на душе стало тревожно.

– Федоров две новых работы принес – хочешь посмотреть?

– Хочу.

Мы вернулись в кабинет, и Юля достала картины:

– Он пока просил их не выставлять. Обещал через неделю еще две принести, и чтобы мы тогда сразу все вместе вывесили.

Я поставил картины на пол у стеллажей и отошел на максимально возможное расстояние к противоположной стене. Юля с Олежкой сели на диван.

Живопись Федорова мне всегда нравилась. Вроде бы обычный примитивизм, но есть и что-то особенное, притягивающее взгляд – в оттенках, в мазках…

– Мама, ты хочешь, чтобы дядя Егор стал моим папой? – услышал я шепот Олежки.

– Что за глупости?! С чего ты решил? – ответный, с наигранным возмущением, шепот Юли.

– Когда он приходит, ты все время вертишь головой.

– Я верчу головой?

– Мне он тоже нравится. А вообще-то, мам, я могу и без папы обойтись. Так что на этот счет ты не беспокойся…

Юля тихо рассмеялась.

Домой из ЦДХ я поехал не на метро, а автобусом. Пассажиров было немного. Я оглядывался по сторонам, смотрел в окно. Люди в салоне были напряжены, время от времени переглядывались. По улице однообразным потоком спешили машины. Я вдруг ощутил, что этот мир абсолютно готов к своей смерти и каждый предмет в нем пропитан ожиданием конца. Настолько, что наверное никто не удивится, если пресловутый конец света наступит в следующую секунду…

Потом в глубине автобуса, за чьими-то плечами, я увидел девушку с длинными распущенными волосами. У меня внутри похолодело, стало как-то тревожно и тоскливо. В следующее мгновение я понял, почему. В голову пришла странная мысль, что мне очень сложно – практически невозможно – приблизиться и, тем более, познакомиться с идеально красивой девушкой. В моем мировосприятии настоящая красота недоступна, она всегда остается на определенном расстоянии, неуловимой. Как предел в математике – к нему можно только стремиться, но невозможно достичь. А если вдруг достигнешь и схватишь красоту, то нарушишь в ней что-то важное, ее внутренний баланс и гармонию. От чужого прикосновения она потеряет свою самость, в которой была красотой.

Встретившись со мной взглядом, девушка отвернулась. Через две остановки я вышел.