Buch lesen: «Грудинин»

Schriftart:

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Часть первая

I

9 марта 20** года камера для арестантов, получивших приговор суда, или осуждёнка, как говорят заключённые, одного из московских следственных изоляторов, была переполнена. Всюду – на нарах, покрытых выцветшими покрывалами, металлических лавках вдоль стен вплотную сидели люди. С утра ждали начала распределения по колониям, но конвоя всё не было. Главный вопрос, живо теперь интересовавший всех, был – какой назначат конвой – вологодский, о жестокости которого к осуждённым ходили легенды, или – спокойный московский?

– Этих же из Вологды – как собак натаскивают на людей, – угрюмо говорил невысокий арестант, с прямой как черенок лопаты спиной и тёмным, словно прокопчённым лицом. – Взглянул не так, стоишь не так – на землю валят и мочат сапожищами. На прошлой неделе, я слышал, труп был. Вели партию, один свалился, а они давай его пинать. Ну и кердык.

– На Минском это было? – спросил его другой заключённый – огромного роста мужчина, с красным лицом. – Я тоже слышал. Его волокли потом мёртвым по этапу. Этот?

– Этот…

– А что же не пожаловались родные? – после паузы, видимо собравшись с силами, произнёс интеллигентного вида бритый сорокалетний мужчина в застёгнутом чистом пиджаке. – Сейчас же, кажется, внимательнее к этому стали. Аттестация прошла, горячие линии работают. Да можно и в прокуратуру, и в Следственный комитет обратиться.

Маленький арестант с дрожащей на губах желчной улыбкой с минуту смотрел на него, вероятно, выдумывая оскорбление. Но так ничего и не сказав, махнул рукой и отвернулся в сторону.

Наступило молчание. В тишине – холодной, влажной, довлеющей, отчётливо слышно было тихое поскрипывание раскачивающегося под потолком металлического колпака лампы. Движущийся свет скользил по лицам и фигурам арестантов и они – старые и молодые, полные и худые, угрюмые и – напоказ, истерично весёлые, казались серыми и одинаковыми в его тусклых лучах.

В самом углу, возле наваленных в кучу мешков с бельём, помеченных красными ярлыками, сидел один заключённый – мужчина лет тридцати пяти – сорока, с живым и умным, но усталым и осунувшимся лицом. Некоторое время любопытствующим ироничным взглядом наблюдал он за говорящими, затем откинулся на спину, так что его голова и плечи вышли из света лампы и скрылись, увязли в темноте, и, сложив руки на груди, закрыл глаза. Надо было воспользоваться минутой и поспать – он уже привык дорожить сном. Но сон не шёл. Воспоминания – жаркие, уродливые – синими молниями засверкали перед его внутренним зрением. В одной сцене видел он себя – смешливого и жизнерадостного, с искрящимся бокалом шампанского в руке, вытянутой над столом, уставленным бутылками и закусками, за которым собрались его друзья и знакомые. То было замечательное мгновение его жизни, пик славы, минута торжества. В другой сцене была ночная улица, освещённая лимонным светом фонаря, обледенелый, занесённый серой как пепел порошей асфальт. И – двенадцатилетняя девочка, залитая кровью, в расстёгнутом пальтишке, лежащая в уродливой неестественной позе, с бессильно раскинутыми руками и подвёрнутой под спину ногой. Затем были слепящие глаза фотовспышки, жёлтые облупленные стены казённого здания, и – страшная сумасшедшая, оборванная, грязная, кричащая и тянущая к нему длинные высохшие руки с синими, отчётливо выделяющимися струнами вен… Тяжелее же этих воспоминаний был один вопрос, всегда приходивший вместе с ними. Вопрос, до сих пор не разрешённый, нос каждым днём, с каждым мгновением всё настойчивее и упрямее требовавший ответа…

Зовут этого человека Алексей Андреевич Грудинин. В недавнем прошлом он – успешный предприниматель, владелец нескольких квартир, сдаваемых внаём, парикмахерской и продуктового магазина. Как бы удивился он, если бы полгода назад, когда он сидел в заполненном светом стеклянном зале Bosco Café, выбирая вино из поднесённой тонким предупредительным официантом карты в деревянной обложке, или, устроившись на кожаном диване в полутёмном кабинете магазина «Меркьюри», потягивал коньяк, просматривая каталог часов, – как бы удивился он, если бы ему сказали тогда, что он окажется тут – в сырой камере, в окружении преступников, с вооружённым часовым возле обшарпанной железной двери… И ещё больше удивился бы он тому, что не только теперь не изумляется своему положению, а словно понимает и осознаёт некоторую закономерность, даже логичность его, такую, как будто иначе и быть не могло.

В который раз перебирая в уме, анализируя воспоминания, начинал он с одного случая. Этот случай, который он относил тогда к разряду тех мимолётных происшествий, что забываются через день или два, не только не исчез из памяти, но словно бы стал центром воспоминаний, некой опорной точкой, скрепляющей последующие события, приведшие его за решётку, вокруг себя. И что-то совсем не забавное, не весёлое, а жёлто-унылое, отчаянное и грозящее виделось ему теперь в нём. Это воспоминание истомило его, выело ему душу, до нитей истрепало нервы, и он не мог больше держать его в себе, думать о нём. Но страшнее было – не думать.

II

Он часто после удивлялся, что не помнит конкретного числа, когда произошла эта история, хотя сама она с чрезвычайной, звенящей резкостью отпечаталась в его памяти. Помнил он разве, что был конец сентября, и был вечер одного из тех душных осенних дней, когда солнце светит с такой отчаянной силой, словно не желает упускать ни мгновения из того времени, когда оно ещё способно раскалять воздух и жечь землю. Он, надушенный чем-то приятным, какой-то новой туалетной водой (сейчас, в камере, ему особенно приятно было вспомнить и по слогам произнести её французское название), в золотых часах, выставленных из-под белого рукава итальянской рубахи, в расстёгнутом пиджаке и замшевых туфлях, вышел из дома. Задачи в этот день были две – заехать в налоговую инспекцию и уладить формальности с отчётом за последний год, и – собрать квартплату с жильцов. Последнее, хотя это и хлопотно было, он всегда делал сам, не поручая помощнику.

Налоговую, где дела было немного, он отложил на потом. Теперь же, устроившись в приятно холодящем спину кожаном кресле автомобиля, нажал на кнопку запуска двигателя, и поехал за квартирной платой. Квартир было четыре квартиры. Две – в Москве – на улице Льва Толстого и на проспекте Мира, и остальные две – в подмосковных городах Химки и Мытищи. Московские квартиры, приносившие основной доход, были чистые и спокойные. Их жильцы, платившие по шестьдесят тысяч в месяц, сменялись часто, но все были – солидные обеспеченные люди, с которыми никогда не возникало проблем. Совсем иначе дело обстояло с остальными двумя – дешёвыми квартирами. Их наниматели ругались друг с другом и соседями, шумели по ночам, портили мебель, заливали нижние этажи. Главное же – задерживали квартплату. В одну из этих квартир, мытищинскую, и направлялся Грудинин. Туда он ехал с особым удовольствием – сегодня кончался один срок, назначенный месяц назад… Вспоминая о том, что предстоит в связи с этим, он не мог удержаться от улыбки, которая как судорога время от времени дёргала его тонкие, не привыкшие улыбаться губы.

Доехав до места назначения, он поставил машину во дворе, возле изрисованной подростками стены. Затем направился к ближайшей палатке и купил там бутылку вина – первого, что заметил на витрине. Не касаясь обожжённых перил, поднялся, перешагивая через две ступени, на третий этаж и надавил кнопку звонка возле первой на площадке двери, обитой кое-где ободранным и залатанным заплатами другого цвета дерматином. За дверью сухо зашаркали шаги и простуженный старушечий голос спросил: – Кто там?

– Хозяин. Открывайте! – сказал Грудинин нарочито строгим голосом.

Дверь дёрнулась, заскрипела, несколько раз тренькнула торопливо и неловко снимаемая цепочка, и на порог вышла низенькая старуха в своём коричневом платье, с выцветшим платком, накинутом на, видимо, зябнувшие, как-то вовнутрь вогнутые плечи, похожая на большого жука.

– А, Алексей Андреевич, – сказала она, вытягиваясь возле косяка и пропуская гостя мимо себя. – Сюда, сюда, – показала она дорогу в кухню.

– А где?.. – спросил он, идя за старухой.

– Она сейчас придёт, – сказала та, с намёка поняв вопрос. – В магазин, за печеньем пошла. А вы пока проходите на кухню, чаем, чайком вас напою.

– Ну что, новых потопов-то не было? – спросил он, усаживаясь на скрипнувший, как, видимо, всё скрипело в этом доме, стул, и хозяйским взглядом окидывая кухню, особенно верхний угол у окна, где были вылинявшие и отставшие после недавней аварии обои. – Коммунальщики-то тогда до соседей доехали?

– Ох, слава Богу, доехали, доехали. – ответила старуха, доставая с полки чай в металлической банке и две старые, с синими узорами, чашки. – Дверь ломали, а то бы они и нас залили, и Феоктистовых. А у тех-то недавно ремонт был. Вчетвером сантехники воду откачивали.

– Ну, понятно. А сами-то вы как? Как здоровье ваше?

– Ничего, всё хорошо, уже намного лучше, – сказала она, и Грудинин, внимательно наблюдая за ней, с удовлетворением заметил, что её глаза при этом вопросе заблестели хорошо знакомым ему взволнованным блеском. Заметив его взгляд, она, словно спохватившись вдруг, обернулась к плите и захлопотала возле чайника.

– Ну а как дела у дочери? – спросил он, стараясь казаться спокойным. И, несколько

повременив, задал больше всего интересующий его вопрос: – Василий-то – не вернулся?

– Нет, нет, не вернулся пока, – сказала старуха, сразу угадав цель вопроса и, повернувшись, пытливо посмотрела на него и торопливо сказала: – Он через месяц вернётся, Лена говорит, нашёл работу, зарабатывает. Вот чай, пейте, пожалуйста

«Врёт все», – подумал Грудинин, принимая из её дрожащих рук чашку.

Василий был гражданским мужем 23-летней Елены, дочери старухи. Года полтора назад они приехали в Москву из глухого сибирского города, расположенного в пяти сотнях километров от Иркутска. Год все шло хорошо, Василий устроился завскладом на овощебазу, Елена по профессии – учителем в школу. Но вдруг он пропал – и, как выяснилось, навсегда – через друзей узнали, что он уехал в Тверь и собирается жениться. Незадолго до того случилось другое несчастье – мать Елены – Надежда Васильевна, простудившись, серьёзно заболела и на лечение, а также – на найм сиделки, покупку лекарств – ушли последние деньги, ещё остававшиеся от продажи квартиры в Сибири. Елена устроилась на вторую работу – ночным менеджером в салон сотовой связи, но и это не исправило ситуацию. Зная о происходящем, Грудинин начал чаще захаживать в гости к семье, где засиживался допоздна. Он словно ждал чего-то. А, не дождавшись, – сам стал делать намёки. Елена первое время как будто не понимала их, а когда он попробовал форсировать события, пригласив её в кафе и почти прямо сказав о том, что хочет от неё, – жёстко отказала. Не было ни сцены, ни скандала – между ними вообще установились ровные, внешне официальные и даже уважительные отношения. Но, позвонив при Грудинине подруге, она заговорила вдруг о каком-то «плешивом козле», который надоедает ей. Грудинин всё понял, взбесился, но виду не подал и продолжал дожидаться. Ждать пришлось недолго, уже через месяц деньги совсем закончились. Он хотел было немедленно рассчитаться за обиду, приготовив даже несколько резких фраз, которые со смакованием всю неделю до встречи повторял про себя. Но как-то нечаянно, почти неожиданно для самого себя, в последний момент удержался от мести. Вместо этого он назначил новый срок для внесения арендной платы «любым удобным способом». Этот срок подходил сегодня, и Грудинин был уже почти уверен в положительном исходе: недели за две до того Елена вдруг начала писать ему на мобильный телефон сообщения с пустяковыми вопросами о том – как идут дела и проч., и раза два звонила по надуманным поводам, – и он успевал каждый раз заметить в её голосе какую-то прежде незнакомую ему заискивающую робость. Очевидно было, что птичка в клетке, оставалось захлопнуть дверцу…

Существовало, правда, одно препятствие, мешавшее в полной мере насладиться ситуацией. Этим препятствием был BMW Х6М прошлого года выпуска, с пробегом в шесть тысяч километров, который выставил на продажу по невысокой цене – за четыре миллиона против салонных пяти с половиной знакомый Грудинина Фёдоров. На машину, на которую Грудинин копил больше года, в свете других трат – главное – перестройки магазина, отнимавшей большую часть времени и денег, нужна была каждая копейка. И принимать оплату «любым удобным способом» было опасно – это ставило под угрозу покупку. Впрочем, у него была одна мысль о том, как провернуть дело и без угрозы для машины…

Он почти допил чай, когда сипло взвизгнул дверной звонок. Старуха, всё это время молча сидевшая, уныло искоса поглядывая на Грудинина, с трудом поднялась с места и своим медленным шаркающим шагом пошла в прихожую. Там послышались звуки открываемой двери, стук каблуков по паркету и шум целлофана.

– Мать, убери, ну что ты тут мешков своих каких-то наставила. – услышал Грудинин звонкий голос Елены. – Этот-то, козлотур сегодня приедет, я же говорила тебе.

В ответ послышался неразборчивый быстрый шёпот старухи и оба голоса утихли. Через минуту на кухню вошла Елена в коротком плащике, обеими руками снимая резинку и распуская собранные в хвост пышные русые волосы – высокая, тонкая – такая, о какой он мечтал и какой помнил её с прошлой встречи.

– Вас мать-то не пригласила в зал? – смущённо улыбаясь, сказала она, по лицу его пытаясь угадать – слышал ли он разговор в коридоре. – Пойдёмте, там накрыто.

В зале действительно был накрыт стол с закусками и, что удивило Грудинина, – с водкой. У женщин он не ожидал увидеть водку. Сели за стол. Старуха, насадив на вилку картошку и несколько грибков, с усилием, как каменное, проглотила съестное, как-то умоляюще поглядывая на дочь. Та, напротив, старалась не смотреть на неё. Затем старуха встала и, упавшим голосом извинившись, ушла к себе. Это показалось Грудинину хорошим знаком. Сразу после ухода матери началась беседа. Говорила больше Елена. С какой-то прежде у неё небывалой и даже неестественной откровенностью, она рассказывала о школе, где работает, о том, как мало платят, как тяжело с детьми и проч. Грудинин, сдерживая улыбку, коротко отвечал ей в заранее приготовленном сочувственном, почти отеческом тоне, виртуозно удерживаясь на той грани сочувствия, на которой он был бы и тактичен, и не подал бы излишних надежд. Он ждал главного, – при этом не желая подступать к нему сам, а дожидаясь с радостной нервозностью, её собственных намёков. Эти намёки, которые он давно, ещё с того момента как услышал «плешивого козла», предвкушал, были для него главным удовольствием вечера. Елена много пила, и пила по-мужски – большими глотками, часто подливая из бутылки.

«Пьёт много. Двадцать три года, а уже под глазами мешки, – думал Грудинин, жадно и нетерпеливо осматривая её. – Если так у неё пойдёт, через три года совсем опухнет, как бомжиха будет».

«Но, это ещё когда, – сказал он себе. – А сейчас ничего ещё, ничего. Все же двадцать три года, двадцать три года. Молодая, нерожавшая…»

«Молодая, нерожавшая», – смакуя, повторил он, чувствуя приятное напряжение, горячей волной опускающееся от груди к животу.

– Да ты не волнуйся, ничего, – подрагивающим голосом сказал он ей. – Это пройдёт. Найдёшь ты работу нормальную. И в личном все образуется, – выдержав паузу, прибавил он низким многозначительным тоном.

– Эх, если бы… Нам уже теперь не на что жить, маме лекарства нужны, а что тут соберёшь?

Он промолчал.

– Если бы только пару месяцев не платить за квартиру…

Она выговорила эту последнюю фразу через силу, пряча глаза, но, произнеся её, вдруг резко подняла голову и открыто посмотрела на Грудинина. Этого-то он и ждал, этот синий робкий молящий взгляд отплатил ему за все. Прежняя остроумная мысль, которую он вынашивал весь этот месяц, снова блеснула перед ним…

– А давай потанцуем! – сказал он вдруг, решительно и резко вставая из-за стола.

– Да, давайте, – улыбнувшись, ответила девушка, не отводя взгляда от его лица, ища на нем ответа на свой вопрос. – Только секунду подождите.

– Мама, мама! – крикнула она раздражённым истеричным голосом, противоположным тому, которым говорила за мгновение до того. В соседней комнате послышались возня, скрип кровати, и через минуту на пороге комнаты появилась старуха в расстёгнутой кофте. – Возьми вот денег у меня в плаще, в левом кармане, сходи, купи… конфет купи.

– Да каких же конфет, – начала говорить умоляюще-плаксивым голосом старуха, больше глядя на Грудинина, чем на дочь. – У нас ещё и печенье есть, и пирожные. Торт остался яблочный, а если хотите…

Елена обернулась и пристально посмотрела на неё. Старуха с приоткрытым ртом оборвалась на полуслове, быстро замигала глазами как потерянная, и, видимо, не найдя что сказать, вышла. Дождавшись, когда окончится возня в прихожей и за старухой захлопнется дверь, Елена как по сигналу решительно встав с места, включила старый проигрыватель, стоявший на лакированном столе у двери, и подошла к Грудинину.

– Ни от кого помощи нет, – робко сказала она, под тихие звуки музыки кладя тонкую твёрдую руку ему на плечо. – Никто не помогает.

– Ничего, ничего, – ответил он, с удовольствием чувствуя дрожь её тела под своей ладонью. И, выдержав паузу, прибавил, твёрдо взглянув ей в глаза. – Я помогу.

– Правда? – спросила она, ищущим взволнованным взглядом отвечая на его взгляд.

– Да. Все у вас наладится. Я добра вам желаю

– Я тебе верю.

«И ведь правду говорит. Совершенно искренне верит, – подумалось Грудинину. – Только был козел плешивый, козлотур, а теперь, в эту самую секунду искренне верит, хочет, главное, верить. Знает же, понимает зачем пришёл, что нужно – а верит».

Он иронично-зло усмехнулся про себя.

– Всё хорошо, – повторил он, одной рукой обнимая её, а другой – расстёгивая пуговицы на её рубашке. – Все хорошо будет.

Она отстранилась на секунду, ещё раз посмотрела ему в глаза своими широко открытыми синими глазами и вдруг решительно, словно откинув последние сомнения, поцеловала его в щёку. Он крепче обнял её и приоткрытыми губами нашёл её губы.

…Через полчаса она провожала его в коридоре.

– Так как насчёт… квартплаты? – спросила она, краснея.

– Нормально все. Живите, – сказал он, гладя её по волосам.

– Сколько, месяц ещё? Я за месяц заработаю, как раз зарплата, а потом мне пришлют, может быть, денег, я тётке написала…

– Сколько хотите живите.

– А бумаги никакие не нужны?

– Нет, ничего не надо, – сказал он.

– Спасибо, Алексей… – начала она по имени и отчеству, но как будто осеклась, вспомнив только что случившееся, и остановилась на одном имени.

На лестничной площадке он столкнулся со старухой. Она бросила на него взволнованный быстрый взгляд, и тут же, словно устыдившись этого, резко отвернулась. Пропустив его мимо себя, она не зашла в квартиру, как будто какая-то сила удерживала её на месте. Всё время, пока он дожидался лифта, она молча стояла, вся сжавшись и опустив голову, словно ожидая удара.

Теперь оставалось ещё одно удовольствие, та самая остроумная мысль… Сев в автомобиль и выехав на Ярославское шоссе, Грудинин достал мобильный телефон и набрал номер Александра, своего личного помощника.

– Саша, привези завтра… Нет, послезавтра ребят из «Инком-недвижимости», пусть показывают жильцам мытищинскую квартиру.

– Хорошо… Послезавтра я на встрече с утра. В полвторого, нормально?

– Да, хорошо.

– А она пустая? Там ведь, вроде жильцы ещё есть. Фадеевы, кажется?

– Фадеевы, да. Нет, должны будут уже уехать.

– А если они ещё там?

– Скажи, что хозяин сказал, Грудинин, мол, сказал – пусть съезжают.

– А скандала не будет?

– Какой скандал, никаких оснований там находиться у них нет. Полицией пригрози.

– А если сопротивляться будут?

– Что ты все: «если бы, да кабы». По закону действуй. Документов у них нет никаких, всё им объяснено.

Он положил трубку и, выехав на свободную полосу, вдавил в пол педаль газа.

III

…Лязгнул металлический затвор двери, и, гремя ключами на кожаном ремне, вошёл охранник, впустив из коридора холодный, с резким запахом краски воздух. За охранником вступил невысокий сутулый капитан со сморщенным как груздь коричневым лицом, привёзший партию и знакомый Грудинину с утра.

– Литвак, Антоненко, Масурин. Встать! – произнёс он скрипучим простуженным голосом, раскачиваясь на носках и на каблуках. Что-то выразительное было в его вальяжной непринуждённости, слишком свободной манере держать себя. Казалось, ему нравится мысль о том, что он, маленький слабый человек находится в одной комнате с опасными сильными преступниками, и не только не опасается их, но они сами находятся в его полной власти. Заключённые внимательно, исподлобья, наблюдали за ним из своих углов. Те, кого он называл, один за другим поднимались с мест, и, опустив головы, неловко толкаясь, выстраивались в шеренгу вдоль лавки, заводя руки за спины.

– Сухоедов, Деревянко, – продолжал капитан, обводя медленно строящихся арестантов тусклым взглядом своих водянистых глаз. – Что, все что ли? На выход. Деревянко, руки за спиной держи! – крикнул он, выходя последним.

Дверь с тем же ржавым лязгом захлопнулась за ним.

– Снова не вызвали… Так какой конвой – московский или вологодский?

Грудинин откинулся спиной к стене и несколько секунд провёл в напряжённом безмыслии. Вдруг почувствовал, что что-то острое давит ему в плечо, и потрогал стену – то был засохший кусок краски. Привстав, он изменил позу, стараясь не потревожить соседа слева – высокого молодого парня с длинным рябым лицом, на котором как маска застыло безразличное, каменное какое-то выражение. Затем глубоко вздохнул, скрестил руки на груди и опустил голову. Звуки дыхания заключённых, их прерывистое перешёптывание, шаркающие шаги охраны в коридоре, шелест насекомых, вьющихся возле лампы – всё сливалось в плотный ритмичный гул… Тени на полу скрещивались, наползали друг на друга, и постепенно объединялись в одно, с неразличимыми краями, пятно. Веки Грудинина всё плотнее слеплялись дремотой, и он начал уже проваливаться в тёплую мягкую пустоту… Вдруг в камере кто-то сухо и резко раскашлялся и он, вздрогнув как от укола иглой, открыл глаза.

Мысли, мысли… Всё те же надоевшие, опостылевшие мысли… Что дальше? Да, Лена. Приехав в свой офис, он увидел её – сидевшую на скамейке перед входом. Он решил переждать кризис, пропустить в этот раз работу и проехал мимо, не останавливаясь. Она не заметила его. Но на следующий день он застал её там же. В этот раз он позвонил знакомому полицейскому начальнику и попросил прислать патрульный наряд. Припарковавшись на другой стороне шоссе, он издали видел, как старший наряда – весёлый усатый лейтенант в заломленной на лоб фуражке, отпивая квас из литровой бутылки, что-то объяснял ей, часто кивая головой, как будто призывая соглашаться с тем, что он говорил. Затем двое патрульных взяли её под руки, и повели к машине. Она шла, оглядываясь назад, на дверь офиса, и бессильно, как тряпичная кукла, дёргалась в их руках. Перед самой дверью она вдруг остановилась и заговорила, что-то энергично доказывая. Но вдруг – понурила голову, успокоилась и покорно села на заднее сиденье полицейского «Форда».

Он думал, что эта история окончена, но через некоторое время она вновь напомнила о себе. Было это через месяц, когда отсверкали уже последние лучи бабьего лета, последний раз на Москву дыхнуло летним зноем, начались холодные дожди и жидкие серые туманы ранними вечерами застелились по улицам. В один из таких вечеров он приехал в офис и, оставив машину в дальнем, заваленном рыжими листьями углу двора, по лужам и чмокавшей под ногами глубокой грязи, дошёл до подъезда. Он простудился, вымок, его брюки были забрызганы грязью, за шиворот заливалась вода, но, несмотря на это, он был в хорошем настроении. В этот день у него состоялась долгая встреча с Сергеевым, владельцем автомобиля, который он намеревался купить. Осматривая его и торгуясь, он сбил цену намного ниже, чем ожидал – почти на триста тысяч рублей. Кроме того, был назначен окончательный срок совершения сделки, который благодаря скидке сократился на два месяца и пришёлся на начало декабря. Войдя энергичным шагом в помещение, он только успел повесить плащ, оббить от грязи ботинки о коврик в прихожей и усесться за свой огромный дубовый, уставленный массивным бронзовым литьём стол, как дверь резко распахнулась, и из соседнего кабинета зашёл, видимо, дожидавшийся его Саша…

…«Саша, Саша, – повторил он про себя, крепко стиснув зубы. Даже сейчас, по прошествии нескольких месяцев, он не мог без ненависти вспоминать его. И он знал, что сколько бы ни прошло времени, эта ненависть не исчезнет. Саша был его двоюродным братом, которого за два года до описываемых событий он взял к себе в помощники. Это был двадцатитрехлетний молодой человек – высокий, узкоплечий, наголо стриженый, с самоуверенно-весёлым лицом и угловатыми резкими движениями. Работал он хорошо, разобрался в налогах, завёл даже какую-то электронную систему учёта документов. В первые месяцы работы Грудинин возлагал на него большие надежды, думал привлечь его к бизнесу, а после – даже поручить ему управление одним из магазином, но этим планы так и не осуществились. Саша, несмотря на всё своё усердие в том, что касалось его непосредственных обязанностей, делом интересовался как-то мало. Грудинин перепробовал всё – пытался увлечь его деньгами, поручая ему такие задачи, с выполнения которых он мог иметь свой процент, нарочно давал ему работу, требующую творческого подхода – размещать товар на полках, придумывать рекламу, и всё в этом роде. Саша делал всё чётко и быстро, но без души. Что бы ни было ему поручено, и сколько бы ни давало это поручение дохода ему лично, он всегда приходил на работу в десять утра, и оканчивал её в шесть вечера. Грудинин не мог понять – что в нём не так, и однажды, как бы между делом завёл с ним разговор по душам. А побеседовав, оставил свои планы в отношении молодого человека. Выяснилось, что Саша состоит в каком-то непонятном Грудинину политическом кружке – и то ходит на пикеты, защищая дом в Козихинском переулке (эта история тогда только начиналась), то выступает на митинге в защиту Химкинского леса, то расклеивает какие-то листовки. Не то что бы Грудинину всё это было чуждо и непонятно, напротив, как каждый буржуа средней руки, потрёпанный налогами и поборами, он сочувствовал каждому выступлению против власти. Но в целом он считал все эти занятия глупыми, бесцельными и не заслуживающими серьёзного внимания. С этого момента он отвёл Саше ту полку в своём сознании, которая отводилась взбалмошным и неделовым людям, вечным неудачниками, занятыми борьбой за справедливость, свободу и проч., за что, по мнению Грудинина было глупо, наивно, а, главное, несолидно бороться. И, отнеся Сашу в эту категорию, он забыл о нём.

«Перебесится, вот тогда посмотрим», – говорил он себе, если вспоминал о прежних в отношении него намерениях.

…Войдя, Саша положил на стол сложенный вдвое лист, сел в кожаное, обитое медными гвоздиками кресло перед столом и, скрестив руки на груди, решительно посмотрел ему в глаза.

– Что такое? – спросил Грудинин, отвечая на его взгляд. – Это ты что принёс?

– Заявление. Увольняюсь от тебя.

Грудинин взял листок, быстро пробежал его глазами и положил обратно на стол.

– А с чего ты увольняешься, можно узнать? – спросил он, напряжённо улыбаясь. И, откинувшись на спинку кресла, сцепил руки замком на животе.

– Полицейский сегодня приходил. Расспрашивал – жили ли у нас Фадеевы? – зло сказал Саша.

– Зачем? – спросил Грудинин, нахмурившись.

– Затем, что Лена Фадеева на вокзале сейчас живёт. Мать её в Пятой Градской лежит, а она на Ярославском вокзале ночует. Документы потерялись – ни на работу устроиться, ничего. Полицейские личность устанавливали, и обратились к нам.

– Ну так и что же?

– А то, что я на Ярославку съездил, в отделение полиции, и поговорил с ней. И всё она мне рассказала.

– Что рассказала?

– Да всё, всё. Про то, как ты ей обещал, что жить позволишь, а потом…

– Ну и что?.. – деланно-безразлично спросил Грудинин.

– А то, что… Да то, что поступать так… по-скотски как ты… с людьми нельзя! – выплёвывая слова сказал Саша, не отрывая от него гневного взгляда.

Грудинин встал, дошёл до лакированного серванта в углу кабинета, взял двумя пальцами за горлышко бутылку коньяка, качнул её из стороны в сторону, наблюдая как тяжело плещется в ней густая жидкость. Налил до половины короткий фужер и с ним в руке вернулся за стол. Саша всё это время внимательным блестящим взглядом следил за ним.

– Я искренне не понимаю, что тебе далась-то эта история. Ну хотела девочка даром за чужой счёт пожить, ну наказал её. Тебе-то что?

Саша, казалось, онемел и вдруг на глазах начал как-то по-детски – снизу вверх – краснеть. Заметив это, Грудинин чуть заметно иронично улыбнулся.

– Кто пожить хотел, она? – заговорил наконец Саша каркающим голосом, выплёвывая слова. – Да ты в курсе, что там у неё за ситуация, как она жила, что у неё с матерью? Я вообще не понимаю, как ты… Неужели тебе совсем не жалко?..

– Абсолютно не жалко, – спокойно сказал Грудинин, сделав глоток коньяка.

– Да ты, может быть, не знаешь толком, что случилось, вот что за самоуверенность у тебя всегда, – быстро заговорил Саша. – Давай я тебе просто в нескольких словах расскажу эту историю. А то ты думаешь, что пошалил и всё. Буквально две минуты мне дай, хорошо?

– Хорошо, – сказал Грудинин, уголками губ снова чуть улыбнувшись его юношескому энтузиазму.

– В общем, история у них такая, – начал Саша, навалившись локтями на стол и глядя в глаза Грудинину, пытаясь встретиться с ним взглядам. Но тот со скучающим выражением на лице разглядывал что-то в углу. – Мать у неё больная, и очень серьёзно. Диагноз поставили недавно, надо лечить, а лечить толком не на что. Денег Елена почти не зарабатывала, и с гражданским мужем, Василием, ну ты видел его, парень такой здоровый, дело плохо. Это же он их из Сибири в Москву уговорил уехать. Навешал девчонке лапши на уши – москвичами станем, бизнес откроем, детей нарожаем. Она, дура, и согласилась. Мать-то в дочери души не чает, во всём слушалась её. Ну, продали, приехали сюда. А тут он выманил потихоньку у неё все деньги – там на аренду помещения, здесь – на товар, да и смылся. Как раз тогда и мать заболела. У девчонки молодой зарплата двадцать пять тысяч, а что это сегодня такое? Итак почти всё за жильё отдаёшь, ни тебе одеться, ни поесть нормально. А тут ещё это несчастье. Что делать? Возвращаться некуда и не на что, тут тоже денег взять негде. Ну представляешь себе?