– Ну, пока вы кажетесь мне просто болтуном, а не лжецом, – заметил священник. – Посмотрим, что будет дальше.
– Ты называешь, Санчо, стольких свидетелей, что, вероятно, говоришь правду, – ответил Дон Кихот. – Но продолжай свой рассказ, да сократи его, ибо, судя по началу, тебе не кончить его и в два дня.
– Нет, пусть не сокращает! Пусть рассказывает как умеет, – возразила герцогиня. – Если он не кончит своего рассказа и в шесть дней, то эти шесть дней я буду считать самыми счастливыми в моей жизни.
– Так вот, сеньоры, – начал снова Санчо, – этот идальго, которого я знаю как свои пять пальцев, ибо его дом отстоит от моего на какой-нибудь арбалетный выстрел, пригласил к себе в гости крестьянина, бедного, но честного малого.
– Поскорее, братец, – перебил его священник. – Ведь этак вы и до второго пришествия не кончите.
– На полдороге кончу, а то и раньше, если будет угодно Богу. Так вот, сеньоры, пришел наш крестьянин в дом к тому самому идальго, который его пригласил, упокой, Господи, его душу, ведь он уже помер, да к тому же и умирал как ангел, так, по крайней мере, мне говорили, а я сам при его кончине не был, так как в то время был на сенокосе в Темблеке…
– Ради всего святого, сынок, – воскликнул священник, – возвращайтесь-ка скорее из Темблеке и кончайте вашу историю без погребения идальго, а не то вы дождетесь и наших похорон!
– Так вот, – продолжал Санчо, – когда они собирались сесть за стол, – а они у меня сейчас прямо перед глазами стоят, словно живые…
Герцог и герцогиня от души забавлялись, видя, как раздражают священника бесчисленные отступления в рассказе Санчо, а Дон Кихот сгорал от гнева и бешенства.
– Так вот, повторяю, – продолжал Санчо, – они уже собирались сесть за стол, как я уже вам сказал, но крестьянин настаивал, чтобы почетное место занял идальго, а идальго настаивал, чтобы его занял крестьянин, говоря, что он хозяин в своем доме и волен приказывать. Однако крестьянин, считавший себя человеком вежливым и хорошо воспитанным, ни за что не соглашался занять почетное место; в конце концов раздосадованный идальго схватил его за плечи и посадил насильно со словами: «Да садитесь же, тупая башка: ведь где бы я ни сидел, мое место всюду будет почетным». Вот и вся история, и сдается мне, что она пришлась очень кстати.
У Дон Кихота лицо покрылось красными пятнами, а хозяева подавили смех из опасения, как бы Дон Кихот не рассердился окончательно, отгадав лукавый намек Санчо.
Желая переменить неприятный для Дон Кихота разговор, герцогиня спросила Дон Кихота, имеет ли он известия от сеньоры Дульсинеи и много ли великанов и волшебников отослал он ей в подарок за последние дни, «ибо, – прибавила она, – сеньор рыцарь, наверное, успел победить их множество». На это Дон Кихот ответил:
– Несчастья мои, сеньора, имели начало, но, видно, никогда не будут иметь конца. Я побеждал великанов, я посылал к ней разбойников и лиходеев, но они не могли ее отыскать, ибо она очарована и превращена в безобразнейшую крестьянку.
– Не знаю, – перебил его Санчо Панса, – мне она показалась первой красавицей на свете. Во всяком случае, она так легка, что в прыжках не уступит и канатному плясуну. Честное слово, сеньора герцогиня, я видел, как она, словно кошка, прямо с земли вскочила на спину ослице.
– Разве вы видели ее после превращения, Санчо? – спросил герцог.
– Еще бы не видел! – ответил Санчо. – Ведь я же первый и открыл эту штуку с колдовством. Она так же околдована, как мой покойный батюшка.
Священник, слыша разговоры о великанах, разбойниках и волшебстве, догадался наконец, что перед ним сидит Дон Кихот Ламанчский. Герцог так восхищался недавно вышедшей книгой о великих подвигах безумного идальго, что просто надоел священнику своими рассказами об этом славном странствующем рыцаре. Убедившись, что догадка его справедлива, он возмущенно сказал хозяину замка:
– Ваша светлость мой сеньор, вам придется дать отчет Господу Богу за ваше отношение к этому доброму человеку. Напрасно вы поощряете безумие Дон Кихота, или, как его справедливо было бы назвать, дона Олуха. Вы даете ему в руки все средства для того, чтобы он мог упорствовать в своих чудачествах.
И, обратившись к Дон Кихоту, священник продолжал:
– Скажите же, безмозглый человек: кто это вбил вам в голову, что вы странствующий рыцарь и что вы побеждаете великанов и берете в плен злодеев? Вернитесь-ка лучше домой да возьмитесь как следует за хозяйство, которое у вас, наверное, пришло в упадок. Перестаньте носиться по свету и служить посмешищем для всех, кому приходится встречаться с вами. Откуда вы взяли, что на свете существуют странствующие рыцари? Где же это в Испании водятся великаны или в Ламанче волшебники? Где эта очарованная Дульсинея и все те небылицы, о которых вы рассказываете с таким воодушевлением?
Дон Кихот внимательно выслушал слова почтенного мужа, но, когда тот замолк, он, невзирая на свое уважение к герцогу и герцогине, вскочил на ноги и, весь дрожа от гнева, сказал:
– Глубокое уважение к хозяевам этого дома, а также и почтение к священному сану вашей милости заставляют меня сдержать свой справедливый гнев. К тому же всем известно, что люди духовного звания не владеют иным оружием, кроме острого язычка; зато этим оружием они владеют так же ловко, как женщины. Поэтому и я не применю иного оружия и вступлю в равный бой с вашей милостью. Замечу прежде всего, что от духовной особы следовало бы ожидать хороших советов, а не незаслуженных оскорблений. Благочестивые и доброжелательные увещания должны высказываться мягко и учтиво. Вы же преступили все границы разумного назидания, во всеуслышание порицая меня так сурово. Разве подобает священнику, обличая грехи, которых он еще не знает, называть грешника олухом и безумцем? Потрудитесь же, ваша милость, объяснить мне, что именно во мне, в моих поступках дает вам право называть меня сумасшедшим и советовать мне отправиться восвояси для наблюдения за хозяйством? Неужели же довольно получить воспитание в каком-нибудь нищенском колледже да всякими правдами и неправдами втереться в чужую семью в качестве духовника, – неужели же этого довольно, чтобы осмелиться так самоуверенно судить о странствующем рыцарстве и его обычаях? Неужели вы решитесь сказать, что это пустое и праздное занятие – странствовать по свету, убегая от мирских утех и стремясь сквозь тысячи тяжких испытаний достичь бессмертия? Если бы меня назвал олухом благородный рыцарь или уважаемый вельможа, я бы почел это за несмываемое оскорбление. Но если меня называет безумцем книжник, никогда не ходивший по стезям рыцарства, – я гроша не дам за его болтовню. Я – рыцарь и, если на то будет милость Всевышнего, умру рыцарем. Одни люди идут по пути надменного честолюбия, другие – по путям низкого и рабского ласкательства, третьи – по дороге обмана и лицемерия, четвертые – по стезе истинной веры. Я же, руководимый своей звездой, иду по узкой тропе странствующего рыцарства, ради которого я презрел мирские блага, но не презрел чести. Я мстил за обиды, восстанавливал справедливость, карал дерзость, побеждал великанов, попирал чудовищ. Я влюблен, но только потому, что этого требуют законы странствующего рыцарства, и моя влюбленность не знает порока, ибо она чиста и целомудренна. Все мои стремления всегда были направлены к благородной цели – к тому, чтобы всем делать добро и никому не делать зла. Судите же теперь, ваши высочества, превосходные сеньоры, герцог и герцогиня, заслуживает ли клички глупца тот, кто так думает, так поступает и так говорит!
– Ей-богу, хорошо сказано! – воскликнул Санчо. – Ничего больше не говорите в свое оправдание, сеньор мой! Все равно ничего лучшего нельзя ни сказать, ни придумать. Уж одно то, что этот сеньор утверждает, будто на свете не было и нет странствующих рыцарей, доказывает, что он ничего не смыслит в том, о чем говорит.
– А вы, братец, – спросил священник, – не тот ли самый Санчо Панса, о котором рассказывают, что Дон Кихот обещал ему подарить остров?
– Тот самый, – ответил Санчо, – и остров я заслужил не меньше всякого другого. Я из тех, о ком сказано: следуй за добрыми людьми и сам станешь добрым; или: не с тем, с кем родился, а с тем, с кем кормился; или еще: кто под добрым станет древом, доброй осенится тенью. Я пристал к хорошему хозяину и вот уже много месяцев состою при нем. И да пошлет Господь долгие годы ему и мне; уж, наверное, он сделается императором в каком-нибудь государстве, а я – правителем какого-нибудь острова.
– Совершенно верно, друг мой Санчо, – перебил его герцог, – из уважения к сеньору Дон Кихоту я передам вам в управление довольно большой остров, для которого я до сих пор не подобрал губернатора.
– Преклони колени, Санчо, перед его светлостью, – сказал Дон Кихот, – и целуй руки за оказанную тебе милость.
Санчо повиновался, а священник, увидев это, в негодовании встал из-за стола и сказал:
– Клянусь моей сутаной, сдается мне, что ваше высочество такой же безумец, как и эти два несчастных грешника. Как же им не потерять головы, если люди в здравом рассудке поддерживают их сумасбродства! Оставайтесь с ними, ваше высочество, а я и на порог к вам не ступлю, пока они будут пребывать в замке. Я не могу быть свидетелем того, что должен порицать, но не в силах изменить.
С этими словами священник покинул зал, не кончив обеда. Герцог просил его остаться, однако не очень настойчиво. В душе он был очень доволен его уходом.
– Ваша милость, сеньор Рыцарь Львов, – сказал герцог, обращаясь к Дон Кихоту, – вы так блистательно ответили его преподобию, что было бы излишним требовать еще какого-нибудь удовлетворения за оскорбительные на первый взгляд слова. Ведь вам известно, что ни духовные особы, ни женщины не могут нас оскорбить.
– Вы правы, – ответил Дон Кихот. – Они могут нас обидеть, но не оскорбить. А между обидой и оскорблением, как известно вашей милости, большая разница. Оскорбить может только тот, кто может подкрепить силой нанесенное оскорбление, а обида может исходить от кого угодно, не заключая в себе оскорбления. Вот вам пример: идет человек по улице; внезапно к нему подскакивает другой, бьет его палкой, а затем пускается бежать. Избитый гонится за ним, но не может догнать. Про него можно сказать, что ему нанесли обиду, но не оскорбление, ибо оскорбивший должен силой поддержать свое оскорбление. Итак, я могу считать себя только обиженным, так как почтенный пастырь не в силах поддержать свои оскорбительные слова. Поэтому я не должен усматривать в них ничего позорящего мою честь. Мне жаль только, что он не остался с нами: тогда бы он, конечно, убедился, как глубоко он заблуждается, думая и утверждая, что на свете не было странствующих рыцарей. Если бы эти слова услышал Амадис или кто-нибудь другой из бесчисленных представителей странствующего рыцарства, его преподобию пришлось бы очень плохо.
– Клянусь, что это так, – сказал Санчо. – Он бы так хватил его своим мечом, что разрубил бы пополам, словно гранат или переспелую дыню. Не такие это были люди, чтобы спокойно выносить щекотку. Я готов побожиться, что, если бы Рейнальдо Монтальбанский [114] услышал разглагольствования этого господина, он дал бы ему такую зуботычину, что тот три года рта бы не раскрывал.
Слушая рассуждения Санчо, герцогиня умирала со смеху: ей казалось, что оруженосец еще безумнее и забавнее, чем его господин. Впрочем, это мнение разделяли и многие из тех, кому случалось встречаться с нашими друзьями.
Итак, Дон Кихот успокоился, обед кончился, со стола убрали. Тут появились четыре девушки; первая несла серебряный таз, вторая – кувшин, тоже серебряный, у третьей через плечо было перекинуто два белоснежных полотенца, а у четвертой рукава были засучены по локоть, и в руках она держала круглый кусок неаполитанского мыла. Первая девушка ловко и непринужденно подставила таз под бороду Дон Кихота. Наш рыцарь был крайне изумлен такой церемонией; однако он подумал, что, вероятно, в этой стране существует обычай мыть бороду, а не руки. Поэтому он не вымолвил ни слова, а покорно вытянул вперед шею; в ту же минуту из кувшина полилась вода, а девушка, державшая в руках мыло, принялась быстро намыливать ему не только подбородок, но и глаза и все лицо. Она проделывала это с таким усердием, что белая пена, словно снежные хлопья, летела во все стороны. Дон Кихоту волей-неволей пришлось зажмурить глаза. Герцог и герцогиня с любопытством и удивлением смотрели на это неожиданное мытье, так как его устроили сами девушки без приказания хозяев. Между тем все лицо Дон Кихота покрылось мыльной пеной; тогда девушка сделала вид, что у нее кончилась вода, и послала свою подругу принести новый кувшин, попросив рыцаря немного подождать. Та повиновалась, а Дон Кихот терпеливо сидел весь в мыле; невозможно было себе представить более странную и смешную физиономию. Все присутствующие молча смотрели, как он сидел, покрытый белой пеной, вытянув длинную смуглую шею и закрыв глаза. Удивительно было, как никто не рассмеялся. Девушки, придумавшие эту шутку, стояли опустив глаза; они боялись взглянуть на своих господ, а те не знали, как поступить: наказать ли их за самовольную шалость или наградить за веселое и забавное зрелище. Наконец девушка с водой вернулась, и омовение Дон Кихота было закончено; служанка, державшая в руках полотенце, вытерла ему лицо; затем все четверо отвесили глубокий поклон и собрались уходить. Однако герцог, опасаясь, как бы Дон Кихот не разгадал, что это омовение подстроено нарочно, подозвал к себе девушку, державшую таз, и сказал ей:
– Ну а теперь вымойте меня, но только смотрите, чтоб воды у вас хватило.
Хитрая и сообразительная девушка подошла и поставила герцогу таз точно так же, как это было сделано с Дон Кихотом. Служанки старательно вымыли ему лицо, потом вытерли и удалились. Позднее герцог говорил, что поклялся наказать девушек за дерзость, если бы они не вымыли его точно так же, как Дон Кихота. Но те догадались, что нужно делать, и исправно намылили ему щеки.
Санчо внимательно смотрел на церемонию омовения и говорил про себя:
– Черт побери! Быть может, в этой стране существует обычай мыть бороды не только рыцарям, но и оруженосцам. Клянусь Богом – это было бы очень кстати. А если бы при этом мне поскребли щеки бритвой, то это было бы сущим благодеянием.
– Что вы бормочете, Санчо? – спросила герцогиня.
– Дело в том, сеньора, – ответил он, – что, насколько мне известно, при дворах вельмож после обеда гостям дают воду для рук, но я не слышал, чтобы им мыли бороды. Однако я нахожу, что это очень хороший обычай, особенно если он распространяется и на оруженосцев.
– Не огорчайтесь, друг Санчо, – ответила герцогиня, – я прикажу, чтобы мои девушки не только вас вымыли, но даже, если понадобится, и выстирали.
– Я буду премного доволен, если они вымоют мне бороду, – сказал Санчо, – ну а что будет дальше, Господь Бог укажет.
– Дворецкий, – сказала герцогиня, – запомните, о чем просит добрый Санчо, и исполните его желание в точности.
Дворецкий ответил, что во всем готов услужить сеньору Санчо. Сказав это, он отправился обедать и увел с собою Санчо, а герцог, герцогиня и Дон Кихот остались сидеть за столом, беседуя о различных вещах, относившихся к военному делу и странствующему рыцарству.
Герцогиня попросила Дон Кихота описать ей внешность сеньоры Дульсинеи Тобосской, ибо если верить молве, то подобной красавицы еще не бывало на свете. Выслушав просьбу герцогини, Дон Кихот вздохнул и сказал:
– Я бы, конечно, это сделал, если бы образ ее не был искажен в моей памяти недавно случившимся с ней превращением. Несчастье это столь велико, что мне следует скорей оплакивать мою даму, чем ее описывать. Да будет известно вашему высочеству, что несколько дней тому назад я отправился к ней, чтобы поцеловать ей руку и попросить ее напутствия на третий выезд. Но нашел я совсем не то, чего искал; она была околдована: из принцессы превращена в крестьянку, из красавицы в дурнушку, из ангела в дьявола, из сладкоречивой в грубиянку, из величавой дамы в какую-то попрыгунью, из света в мрак – одним словом, из Дульсинеи Тобосской в простую поселянку.
– Господи помилуй! – громко воскликнул герцог. – Да кто же совершил такое неслыханное злодеяние? Кто лишил мир красоты, которая его радовала, веселья, которое его тешило, и добродетели, которая доставляла ему такую честь?
– Кто? – ответил Дон Кихот. – Да кто же другой, как не коварный волшебник, один из бесчисленных моих завистников и гонителей? Это проклятое племя развелось на свете, чтобы чернить подвиги людей праведных и превозносить дела нечестивых. Волшебники меня преследовали, волшебники меня преследуют, волшебники будут меня преследовать, пока не сбросят и меня, и мои высокие рыцарские деяния в глубокую пропасть забвения. Они знают мое самое чувствительное место и туда-то и направляют свои удары. Ибо похитить даму у странствующего рыцаря – то же самое, что похитить у него глаза, которыми он смотрит, солнце, которое ему светит, и пищу, которая его питает. Я уже много раз говорил и сейчас снова повторяю, что странствующий рыцарь без дамы подобен дереву без листьев, зданию без фундамента и тени без того тела, которое ее отбрасывает.
– Против всего этого возражать не приходится, – сказала герцогиня, – однако если верить всему, что рассказывают о сеньоре Дон Кихоте, то ваша милость никогда и не видала сеньоры Дульсинеи. Говорят, что ее и вовсе нет на свете, что она – существо воображаемое, придуманное и порожденное фантазией вашей милости.
– Многое можно было бы сказать по этому поводу, – ответил Дон Кихот. – Одному Богу известно, существует ли Дульсинея на свете или нет, воображаемое ли она существо или не воображаемое. В конце концов, это и не так важно. Во всяком случае, я представляю себе свою даму женщиной, украшенной всеми добродетелями, прекраснейшей из прекрасных, серьезной без надменности, приветливой благодаря ее вежливости, вежливой и благовоспитанной и, наконец, высокой по происхождению.
– Вы правы, – ответил герцог, – но да разрешит мне сеньор Дон Кихот высказать свое мнение. Конечно, Дульсинея существует на самом деле и прекрасна, как ни одна женщина в мире. Но все же по своей знатности она не может сравниться с другими прославленными дамами, например Орианой, Аластрахареей или Медасимой, о которых так много говорится в рыцарских романах.
– На это я могу возразить, – ответил Дон Кихот, – что Дульсинея – дочь своих дел. Только добродетель приносит благородство, и человек скромного происхождения, но добродетельный, заслуживает большего уважения, чем знатный и порочный.
– Сеньор Дон Кихот, – сказала герцогиня, – ваши слова доказывают, что вы мудры, как змий. Вы меня убедили: отныне я и сама буду верить, и заставлю поверить всех окружающих, что Дульсинея Тобосская существует и что она прекрасна и знатна и достойна того, чтобы ей служил такой знаменитый рыцарь, как сеньор Дон Кихот. Я не могу придумать для нее большей похвалы. Однако я не в силах преодолеть одного сомнения. Санчо Панса утверждает, что, явившись к сеньоре Дульсинее с письмом от вашей милости, застал ее за просеиванием зерна, – вот что заставляет меня усомниться в знатности ее происхождения.
Дон Кихот невозмутимо ответил:
– Моя сеньора, да будет известно вашему высочеству, что мои враги-волшебники обрушили свою месть на то существо, которое мне дороже всего на свете. Преследуя Дульсинею, ради которой я живу, они пытаются лишить меня жизни. И стоило моему оруженосцу явиться к ней с моим посланием, как они тотчас превратили ее в грубую крестьянку, занятую просеиванием зерна. Впрочем, я убежден, что зерно это было восточным жемчугом. Вы сами, ваше высочество, можете судить, прав ли я, утверждая это. Немного времени тому назад я был в Тобосо, но никак не мог разыскать дворца Дульсинеи. Между тем на следующий же день мой оруженосец Санчо видел ее в настоящем образе, то есть первой красавицей на свете. Мне же она представилась неотесанной и безобразной крестьянкой, да еще и глуповатой, хотя на самом деле в ней заключена вся мудрость мира. Но раз я сам не околдован, то, значит, околдована, обижена, превращена она; значит, месть моих врагов обратилась на нее и мне суждено жить в вечных слезах до тех пор, пока она не предстанет предо мною в своем прежнем виде. Поэтому слова Санчо насчет просеивания зерна не должны никого смущать. Ведь если мне подменили мою Дульсинею, то неудивительно, что и ему показали ее превращенной. Дульсинея – знатного и благородного происхождения. И нет на свете доли, завиднее доли моей сеньоры, ибо имя ее прославит и возвеличит в грядущих веках ее родной город, подобно тому, как Троя прославилась Еленой, а Испания Кавой [115]. Кроме того, светлейшая сеньора, мне хочется сказать вам, что Санчо Панса самый потешный из всех оруженосцев, когда-либо служивших странствующим рыцарям. Его наивные выходки бывают необычайно остроумны: иногда он так лукав, что его можно счесть плутом, иногда так бестолков, что выглядит тупицей. Он во всем сомневается и всему верит; когда мне кажется, что он свалился на самое дно глупости, он вдруг взлетает под облака. Одним словом, я его не променяю ни на какого другого оруженосца, хотя бы в придачу мне дали целый город. Но все-таки я не знаю, следует ли его посылать управлять островом, который ваше высочество соблаговолили ему пожаловать.
На этом месте беседа между герцогом, герцогиней и Дон Кихотом была внезапно прервана какой-то суматохой и громкими криками. В залу влетел запыхавшийся и перепуганный Санчо, обвязанный грязной тряпкой вместо салфетки, а за ним вбежало несколько кухонных мальчиков. Один из них тащил грязную лохань с помоями и тщетно старался подставить ее под подбородок Санчо.
– Что это значит, друзья мои? – спросила герцогиня. – Что это значит? Что вам нужно от этого доброго человека? Как? Неужели вы забыли, что он назначен губернатором?
На это поваренок-брадобрей ответил:
– Этот сеньор не хочет вымыть бороду, как это у нас принято. Он не желает последовать примеру господина герцога и его собственного хозяина.
– Не лги, очень хочу, – гневно возразил Санчо, – но мне хотелось бы, чтобы полотенце было побелее, вода посветлее, да и руки у тебя почище. Не так уже велика разница между мной и моим господином, чтобы его мыть ангельской водой, а меня этими дьявольскими помоями. Обычаи разных стран и княжеских дворцов только тогда хороши, когда они никому не причиняют неприятности, а этот обряд омовения хуже всякого самобичевания. Борода у меня чистая и не нуждается в подобном освежении; а если кто-нибудь посмеет коснуться меня, я его так угощу кулаком по темени, что у него череп треснет. Все эти церемонии с намыливанием щек смахивают на дерзкое издевательство.
Дон Кихоту не очень понравились наглые шутки кухонной челяди над его оруженосцем. Поэтому, отвесив глубокий поклон герцогу и герцогине, словно прося у них позволения вмешаться, он строго сказал лакейскому сброду:
– Эй вы, сеньоры кавалеры, оставьте-ка этого парня в покое и ступайте, откуда пришли или, вернее, на все четыре стороны. Мой оруженосец не грязнее всякого другого, и для него эта лоханка – неподходящая посудина. Послушайтесь моего совета и не трогайте его, ибо ни он, ни я не любим таких шуток.
А Санчо подхватил его слова и продолжал:
– Такие шутки шутят только с бездомными бродягами, и если я стерплю их, значит, сейчас у нас не день, а ночь. Пусть принесут сюда гребенку и поскребут мне бороду. Если в ней найдется грязь, тогда я соглашусь, чтобы мне всю голову обстригли, словно барану.
Тут в разговор вмешалась герцогиня, все еще продолжавшая смеяться:
– Санчо Панса вполне прав; да и вообще, что бы он ни сказал, он всегда будет прав. Он говорит, что не нуждается в мытье. Ну что же, если наш обычай ему не нравится, то это его дело, а вы, служители чистоты, поступили слишком опрометчиво, чтобы не сказать дерзко, предложив такому сеньору и такой бороде вместо таза и кувшина из чистого золота да немецких утиральников какую-то лоханку и кухонные полотенца. Какие же вы дрянные и низкие люди, если не можете скрыть своей зависти к оруженосцу странствующего рыцаря!
Не только кухонные пикаро [116], но и сам дворецкий поверили, что герцогиня говорит серьезно. Они тотчас сняли с Санчо грязную тряпку и удалились в смущении. А Санчо, увидев, что опасность миновала, опустился на колени перед герцогиней и сказал:
– От великой сеньоры всегда можно ожидать великих милостей. Но чтобы отблагодарить за заступничество, оказанное мне вашим высочеством, мне остается только пожелать, чтобы меня скорее посвятили в странствующие рыцари. Тогда я смогу все дни моей жизни отдать на служение вам, великая сеньора. Я простой крестьянин, зовут меня Санчо Панса, я женат, у меня есть дети, я состою оруженосцем, но если я могу быть чем-нибудь полезен вашему высочеству, скажите только слово – я готов повиноваться.
– Сразу видно, Санчо, – ответила герцогиня, – что вы учились учтивости в самой лучшей школе. Всякий признает в вас верного ученика господина вашего Дон Кихота. Честь и слава такому господину и такому слуге. Встаньте, Санчо. За вашу учтивость я попрошу моего повелителя герцога как можно скорее наградить вас губернаторством.
На этом беседа кончилась. Дон Кихот отправился отдохнуть после обеда, а герцогиня попросила Санчо провести послеобеденное время с ней и ее девушками, если только ему не очень хочется спать. Санчо ответил, что, по правде говоря, он привык летом поспать после обеда часика четыре. Однако он так благодарен герцогине за все ее милости, что готов и вовсе не ложиться.
С этими словами он ушел кончать свой обед.
Тотчас после обеда Санчо, верный своему слову, явился к герцогине. Она предложила ему присесть около нее на низеньком табурете. Но Санчо, как настоящий благовоспитанный человек, от этого отказался. Тогда герцогиня заявила, что ему разрешается сидеть как будущему губернатору, а говорить – как оруженосцу и что оба эти звания дают ему право на кресло самого Сида. Санчо пожал плечами, повиновался и сел, а все дуэньи и девушки герцогини окружили его и в глубоком молчании ждали, что он скажет. Герцогиня первая начала разговор:
– Теперь, когда мы одни и никто нас не слышит, мне бы хотелось, чтобы сеньор губернатор разрешил кой-какие сомнения относительно Дульсинеи Тобосской. Прежде всего, скажите нам, добрый Санчо, как вы осмелились сочинить ответ сеньоры Дульсинеи и выдумать, будто она просеивала зерно, если вы ее не видали и не передавали ей никакого письма Дон Кихота? Ведь все это наглый обман, наносящий урон доброй славе несравненной Дульсинеи и противоречащий достоинству и верности доброго оруженосца.
Выслушав это, Санчо молча встал с табурета, приложил палец к губам и медленным шагом обошел залу, заглядывая за все занавески. Проделав это, он снова сел и сказал:
– Теперь, когда я убедился, моя сеньора, что никто нас не подслушивает, я без всякого страха отвечу вам на ваш вопрос и скажу откровенно, что считаю господина моего Дон Кихота рехнувшимся человеком. Правда, подчас он ведет такие разумные речи, что и сам сатана не мог бы говорить умнее, а все-таки, сказать по совести, я уверен, что он сумасшедший. А раз эта мысль засела мне в башку, так я и не стесняюсь болтать ему всякий вздор вроде ответа Дульсинеи или ее чудесного превращения. Еще совсем недавно я уверил моего господина, что она околдована, но это такая же правда, как то, что на груше растут сливы.
Герцогиня попросила Санчо рассказать об этой проделке с превращением Дульсинеи, и тот поведал ей все, как было на самом деле, доставив своим слушательницам немалое удовольствие. Однако герцогиня, вдоволь насмеявшись, заметила:
– Рассказ доброго Санчо пробудил во мне сомнения. Допустим, что Дон Кихот Ламанчский сумасброд и безумец. Но как же Санчо Панса, зная это, продолжает служить ему, доверяя его вздорным обещаниям? Выходит, что он еще безумнее, чем его господин. И я спрашиваю себя: можно ли доверить такому человеку управление островом? Ибо как будет управлять другими тот, кто не умеет управлять самим собою?
– Ей-богу, сеньора, – ответил Санчо, – сомнения вашей милости вполне правильны. Если бы я был человеком благоразумным, я бы уж давным-давно бросил своего господина. Но такова уж моя горькая доля: ничего не могу с собой поделать, никак не могу его покинуть, – мы с ним из одной деревни, я ел его хлеб, я его люблю, он это чувствует и подарил мне своих ослят, а самое главное – я человек верный, и потому ничто не может нас разлучить, кроме могильного заступа и лопаты. А ежели ваше соколиное высочество не соблаговолит пожаловать мне остров, ну что ж, – Господь создал меня убогим, таким я и останусь. Полевых пташек сам Господь кормит и холит, а четыре аршина толстого и грубого сукна лучше греют, чем четыре аршина самого тонкого. Быть может, то, что мне не дадут острова, пойдет моей совести на пользу, ибо хоть я и дурак, а все-таки понимаю пословицу: на горе у муравья вырастают крылья. Возможно, что Санчо-оруженосец скорей попадет на небо, чем Санчо-губернатор. Когда мы покидаем этот мир, нас закапывают в землю, то и принц и батрак бредут одной и той же узкой тропой; для тела папы нужно столько же пядей земли, сколько для пономаря, хотя первый куда важнее второго. Поэтому повторяю, что, если ваше высочество не пожелает даровать мне остров, потому что я глуп, я ни капельки не огорчусь и тем докажу, что я умен. Ведь я знаю пословицы: за крестом-то чертяки водятся, а не все то золото, что блестит. Крестьянина Вамбу [117] взяли от сохи и посадили в испанские короли, а у Родриго отобрали все богатства и бросили его на съедение змеям, если только старые стишки говорят правду.
Герцогиня не могла не подивиться рассуждениям и поговоркам Санчо.
– Доброму Санчо, наверное, известно, – сказала она, – что если рыцарь что-либо пообещал, то постарается это исполнить, хотя бы это стоило ему жизни. Герцог, мой супруг и властелин, – настоящий рыцарь, и поэтому он исполнит свое обещание, хотя бы против него восстали вся зависть и злоба мира. Итак, Санчо, воспряньте духом. В ту минуту, когда вы менее всего будете ожидать, вас возведут на престол вашего острова и государства. Прошу вас только об одном: правьте справедливо вашими вассалами, ибо, предупреждаю вас, все они честные и благородные люди.
– Насчет того, чтобы править справедливо, – отвечал Санчо, – меня и просить незачем: я от природы человек сострадательный и жалею бедняков; кто сам месит тесто и сам выпекает, у того я каравая красть не стану. Я – старый пес и все посвисты знаю; я сумею протереть глаза, когда следует, и не потерплю, чтобы у меня перед глазами мыши бегали, ибо я знаю, какой башмак натирает мне ногу. Говорю я это к тому, что для добрых людей найдется у меня и рука и помощь, а для злых – ворота на запор и с порога прочь. Думаю я, что в деле управления самое главное – начало. Так, может статься, пробыв недельки две на губернаторском посту, я сделаюсь лучшим губернатором, чем был землепашцем, даром что вырос за сохой.