Buch lesen: "Твоя последняя ложь"

Schriftart:

Mary Kubica

Every Last Lie

* * *

Маме и папе, моим главным поклонникам

Клара

Говорят, что смерть приходит тройками. Сначала это был тот мужчина, который жил через дорогу от моих папы с мамой, – мистер Баумгартнер, умерший от рака простаты в возрасте семидесяти четырех лет. Затем – моя бывшая одноклассница, всего двадцати восьми лет от роду, жена и мать, умершая от легочной эмболии – тромба, который угодил прямиком в легкие.

А потом это был Ник.

Я сижу на диване, когда рядом со мной начинает звонить телефон. На экране высвечивается имя Ника; его знакомый голос на другом конце провода звучит точно так же, как и в любой из тех тысяч раз, когда он мне звонил. Но на сей раз все по-другому, потому что звонит он мне в последний раз.

– Ку-ку, – говорит Ник.

– И тебе ку-ку.

– Ну как там делишки? – спрашивает он.

– Нормально, – отвечаю я ему.

– Феликс спит?

– Угу, – отвечаю я. Так вот обычно и поступают новорожденные: гулеванят всю ночь, а потом весь день спят как убитые. Феликс лежит у меня на руках, просто приковав меня к этому дивану. Я больше ничем не могу заняться, кроме как смотреть, как он спит. Феликсу четыре дня и три часа. Еще через семнадцать минут ему исполнится четыре дня и четыре часа. Роды были долгими и напряженными, как это почти всегда и бывает. Несмотря на эпидуральную анестезию, было жутко больно – целых три часа тужилась, хотя вроде бы каждые следующие роды должны проходить легче. С Мейси все прошло легко и быстро, а вот с Феликсом пришлось помучиться.

– Может, стоит разбудить его? – предлагает Ник.

– И как ты себе это представляешь?

В моих словах нет злости. Они звучат устало. Ник это понимает. Он знает, насколько я вымоталась.

– Ну не знаю… – говорит Ник, и я почти слышу пожатие плеч в этих его словах, вижу усталую, но все равно мальчишескую улыбку Ника на другом конце линии, его обычно чисто выбритое лицо, на котором в это время дня начинают проявляться намеки на коричневую щетину, под носом и на подбородке. Его слова звучат приглушенно. Телефон выскользнул у него из-под щеки, и я слышу, как он шепчет Мейси в сторонку: «Давай-ка сходим на горшок перед отъездом», и представляю, как его умелые руки быстро меняют бледно-розовые балетки на ярко-розовые пластиковые кроксы. Вижу, как Мейси извивается у него в руках, дрыгая ногами. Мейси хочет опять присоединиться к компании других четырехлеток, которые упражняются в неуклюжих растяжках и наклонах с касаниями пальцев ног.

«Ну папочка-а… – хнычет она тоненьким голоском. – Мне сейчас не нужно на горшок!»

И твердая, но нежная команда Ника: «Давай-ка все-таки попробуй».

Ник – просто идеальный родитель. Я склонна уступать и соглашаться, устало бросив: «Ну ладно», но только лишь для того, чтобы пожалеть об этом, когда за три мили до дома Мейси вдруг сдвигает коленки и кричит, что ей срочно нужно в туалет, и в глазах у нее стыд, который говорит мне, что в туалет ей уже поздно.

Голос Мейси затихает в девчоночьем тубзике, и Ник опять на телефоне.

– Захватить что-нибудь готового на ужин? – спрашивает он.

А я смотрю на Феликса, который крепко спит на моем все еще выпирающем животе. Грудь у меня сочится, и на белой хлопчатобумажной блузке расплываются влажные пятна. Я сижу на пакете со льдом, чтобы облегчить послеродовые боли. Потребовалась эпизиотомия, наложены швы, кое-где просачивается кровь. Сегодня я не была в душе, а те часы, которые мне удалось поспать за последние четыре дня, можно пересчитать по пальцам одной руки. Веки у меня тяжелеют, угрожая окончательно закрыться.

В телефоне опять голос Ника.

– Клара, – говорит он, на сей раз принимая решение за меня, – давай все-таки возьму что-нибудь по дороге. Мы с Мейси скоро будем дома. А потом ты сможешь отдохнуть, – говорит он, и наш вечерний распорядок будет примерно таким: я посплю, а Ник разбудит меня, когда придет время кормить Феликса. А потом наступит полночь – Ник пойдет спать, а я проведу остаток ночи без сна, опять с неугомонным Феликсом на руках.

– Китайскую или мексиканскую? – спрашивает он, и я отвечаю, что китайскую.

Это последние в моей жизни слова, которыми я обмениваюсь со своим мужем.

* * *

Я жду вроде уже целую вечность, уставившись в сплошную черноту безжизненного экрана телевизора, пульт от которого высовывается из-под пестрой подушки на кожаном диванчике в другом конце комнаты. Я не могу рисковать тем, чтобы разбудить Феликса, подобрав его. Я не хочу будить Феликса. Перевожу взгляд с телевизора на пульт и обратно, как будто могу включить телевизор при помощи какой-то мозговой телепатии, чтобы избежать всепоглощающей скуки и тех занудно повторяющихся действий, которые сопровождают уход за младенцем – есть, спать, какать, повтор, – с помощью нескольких минут «Колеса фортуны» или вечерних новостей.

Когда же Ник наконец вернется домой?

Харриет, наша рыжая бордер-колли – правильно ее окрас именуется «ред-мерль», – лежит у моих ног, свернувшись клубочком и почти сливаясь с джутовым ковриком, – тоже часть обстановки, а также наша охранница. Шум машины она слышит раньше меня. Одно из ее заостренных ушей встает торчком, и Харриет тут же поднимается с коврика.

Я тщетно жду звука открывающейся двери гаража и того момента, когда из-за стальной двери в дом с разбегу ворвется Мейси, кружась, как маленькая балерина, по деревянному полу. В животе у меня уже урчит при мысли, что скоро можно будет поесть. Я здорово проголодалась.

Но вместо этого от входной двери доносится что-то вроде покашливания, кто-то деловито стучит, и Харриет понимает, что это не Ник.

Я встаю с дивана и открываю дверь.

Передо мной стоит какой-то мужчина, который что-то мне говорит, но я никак не могу уловить смысла его слов. Они паря'т в пространстве между нами, словно какие-то юркие светлячки, и быстро уворачиваются, когда я пытаюсь поймать их.

– Вы миссис Солберг? – спрашивает он, и когда я отвечаю, что да: – Произошел несчастный случай, мэм.

На нем черная рубашка и черные же брюки. На рубашке – какие-то нашивки и значок. На машине, которая стоит на нашей подъездной дорожке, написано «Служить и защищать».

– Мэм? – произносит мужчина, когда я ему не отвечаю. Феликс оттягивает мне руки, словно пакет с картошкой. Весь обмякший, он все еще спит и с каждой секундой становится все тяжелее. Харриет сидит у моих ног, пристально глядя на этого незнакомого человека перед дверью.

Хотя мои уши слышат его слова, мозг неспособен их обработать. Я виню в этом недостаток сна – или, может, это просто отрицание… Смотрю на мужчину передо мной и лишь гадаю: «Чего он от меня хочет? Что он пытается мне продать?»

– Это может подождать? – спрашиваю я, прижимая Феликса к груди, чтобы этому человеку не были видны влажные пятна от молока на моей рубашке.

Все внутри налилось тяжестью, ноги горят. Я прихрамываю – тоже последствие родов.

– Мой муж скоро будет дома, – обещающе произношу я. – Буквально с минуты на минуту. – И вижу деланое сочувствие на бесстрастном лице мужчины. Он уже проделывал это раньше, множество раз. Я говорю ему, что Мейси занимается балетом, что Ник уже наверняка подъезжает к дому, пока мы тут разговариваем, что он будет здесь с минуты на минуту. Сообщаю этому человеку, что Ник просто заскочил купить что-нибудь на ужин, так что скоро будет дома. Не знаю, зачем я так много говорю. Открыв дверь пошире, я приглашаю его войти.

– Не хотите подождать в доме? – говорю я и еще раз повторяю, что Ник скоро будет дома.

На улице почти восемьдесят пять градусов тепла¹. Сегодня двадцать третье июня.

Его рука у меня на локте, в другой руке шляпа. Он входит в мой дом, стараясь держаться поближе ко мне, явно готовый подхватить Феликса, если я вдруг упаду.

– Произошел несчастный случай, мэм, – повторяет он.

* * *

Китайскую еду, которую мы обычно покупаем навынос, готовят в маленьком ресторанчике в соседнем городке. Нику нравятся их жареные пельмешки, а мне – супчик с яичными хлопьями. Этот ресторанчик от силы в пяти милях от нас, но от него к нам ведет сельская улочка, скорее даже шоссейка, по которой Ник любит ездить, поскольку старается избегать интенсивного движения на трассе, особенно в час пик. Харви-роуд – ровная как доска, ни одного подъема или спуска. Она совсем узенькая, кое-где едва ли свободно разъедутся две машины, особенно на том почти девяностоградусном повороте, похожем на букву L, – на двойную желтую разделительную линию там мало кто обращает внимания, вслепую выезжая прямо на нее на этом крутом повороте. По всей длине Харви-роуд цепочкой протянулись усадьбы, владельцы которых могут позволить себе увлечение коневодством, – большие, современного вида строения, окруженные оградами из штакетника, за которыми пасутся чистокровные английские верховые лошади и американские квотерхорсы². Это элитная версия сельской местности, расположенная в укромном уголке между двумя процветающими пригородами, которые, как снежный ком, обрастают многочисленными универмагами, минимаркетами, бензоколонками и стоматологическими кабинетами.

Денек выдался солнечный – из тех чудесных дней, которые сменяются великолепным закатом, подобно рукам царя Мидаса превращающим мир в золото. Солнце висит в небе, словно китайский фонарик, золотое и яркое, сияя прямо в глаза сидящим в машинах, втихаря проникает в зеркала заднего вида, напоминая нам о своем господстве в этом мире, ослепляя водителей независимо от того, в каком направлении – от него или к нему – они едут. Однако солнце – лишь одна из причин этой аварии. Есть еще крутой поворот и слишком высокая скорость Ника – в общем, три вещи, которые столь же плохо сочетаются между собой, как сода и уксус.

Все это он и говорит мне, этот мужчина в черной рубашке и черных брюках, который стоит передо мной, поддерживая меня за локоть в ожидании, что я вот-вот упаду. Вижу, как клин солнечного света падает через открытую входную дверь в мой дом, окрашивая лестницу, потертые полы из орехового дерева и волосики на беззащитной головенке Феликса в золотистый оттенок.

Есть слова и выражения, столь же неуловимые и ускользающие, как и «ДТП»: «несоблюдение скоростного режима», «столкновение», «дерево»…

– Кто-нибудь пострадал? – спрашиваю я, зная про привычку Ника ездить слишком быстро, и перед моим мысленным взором возникает картина, как он сталкивает с дороги какую-то другую машину, которая врезается в дерево.

И опять рука у меня на локте – крепкая рука, которая поддерживает меня в вертикальном положении.

– Мэм, – повторяет он. – Миссис Солберг…

Он говорит мне, что никого там не было. Никто не видел, как Ник вошел в поворот на скорости более пятидесяти миль в час³ и его машина взлетела в воздух, повинуясь исключительно законам физики: скорости, вектору ее направленности и первому закону движения Ньютона, согласно которому движущийся объект остается в движении до тех пор, пока не столкнется с белым дубом.

А я говорю себе вот что: если б я попросила на ужин мексиканскую еду, Ник уже давно был бы дома.

* * *

Лампы дневного света тянутся вдоль потолка, словно вереница машин, вплотную друг за другом остановившихся на светофоре. Их свет отражается от линолеумного пола в коридоре, падая на меня сразу с двух сторон – как, собственно, и все остальное в этот момент наваливается со всех сторон одновременно: Феликс, который вдруг ни с того ни с сего проголодался; мужчины и женщины в медицинских халатах; проносящиеся мимо каталки; чья-то рука на моей руке; чья-то сочувственная улыбка; стакан ледяной воды в моих дрожащих пальцах; холодный жесткий стул; Мейси.

Феликса вдруг больше нет у меня на руках, и на какую-то долю секунды я теряю связь с реальностью. Мой отец уже здесь, стоит прямо передо мной, держа на руках Феликса, а я прижимаюсь к нему, обхватываю его руками, и мой отец тоже обнимает меня. Он худой, но крепкий, мой папа. Волосы у него – не более чем несколько жиденьких серебряных прядей на гладкой в остальном голове, кожа потемнела от пигментных пятен.

– Господи, папочка… – лепечу я и только там, на руках у отца, осознаю правду: мой муж Ник лежит бездыханный на операционном столе, мозг его мертв, хотя жизнь поддерживается аппаратами жизнеобеспечения, в то время как уже составляется список реципиентов, которым достанутся его органы, – тех, кто получит глаза моего мужа, его почки, его кожу… Теперь за него дышит аппарат искусственной вентиляции легких, поскольку мозг Ника больше не способен приказывать легким дышать. Мозговая активность полностью отсутствует, равно как и кровообращение. Вот что говорит мне врач, который стоит передо мной. Мой отец стоит позади меня, и они сейчас словно пара подставок для книг, подпирающих меня и удерживающих в вертикальном положении.

– Я не понимаю… – говорю врачу, больше потому, что отказываюсь в это верить, чем по той причине, что и вправду не понимаю, и он подводит меня к стулу и предлагает сесть. И когда я опять смотрю в его карие сосредоточенные глаза, он объясняет еще раз:

– У вашего мужа черепно-мозговая травма. Которая вызвала отек и кровотечение в мозгу, – говорит врач, скрестив руки на своей узкой груди. – Внутричерепное кровоизлияние. Кровь растеклась по поверхности мозга…

И где-то в этот момент он теряет меня, поскольку все, что я сейчас могу себе представить, это океан красной крови, накатывающий на песчаный пляж и окрашивающий песок в пурпурно-розовый цвет. Я больше не могу уследить за его словами, хотя он изо всех сил пытается мне все объяснить, подбирая слова покороче и попроще, поскольку выражение моего лица становится все больше недоумевающим и растерянным. Ко мне подходит какая-то женщина и просит меня подписать бланк разрешения на донорство, объясняя, под чем именно мне предстоит поставить подпись, и я негнущимися пальцами нацарапываю свою фамилию в строке рядом с ее указательным пальцем.

Мне разрешают зайти в травматологическое отделение, чтобы посмотреть, как второй врач, на сей раз женщина, проводит те же тесты, что только что провел врач-мужчина, исследуя зрачки Ника на предмет расширения, проверяя его рефлексы. Голову Ника вертят то влево, то вправо, а женщина в медицинской униформе следит за движением его серо-голубых, как сталь, глаз. Взгляд ее строг, выражение лица становится все более мрачным. Результаты КТ⁴ просматривают снова и снова, и я слышу, как из-за двери доносятся все эти слова: «дислокация головного мозга», «внутричерепное кровоизлияние», и я хочу, чтобы они просто залепили это место пластырем, после чего мы все сможем поехать домой. Я страстно желаю, чтобы глаза Ника, его горло сделали все, что этим людям от них требуется. Я умоляю, чтобы Ник кашлянул, чтобы его глаза расширились, чтобы он сел на каталке и заговорил. «Китайскую или мексиканскую?» – произнес бы он, и на сей раз я бы ответила, что мексиканскую.

Я никогда больше не буду есть китайскую еду.

* * *

Я прощаюсь. Я стою перед все еще живым, но уже мертвым телом Ника и прощаюсь с ним. Но больше ничего не говорю. Кладу свою ладонь на ту руку, которая совсем недавно обнимала меня, которая всего несколько дней назад гладила мои влажные волосы, пока я выталкивала младенца из своего тела. Руку, которая всего пару часов назад сжимала крошечную ручку Мейси, когда они выскочили за дверь – она в бледно-розовом трико и балетной пачке, он в той самой одежде, которая теперь забрызгана кровью, поспешно оборванная с его тела торопливой рукой медсестры, словно магазинные купоны, – направляясь в балетный класс, в то время как я осталась с Феликсом на руках. Я провожу дрожащей рукой по его волосам. Касаюсь щетины на лице. Облизываю большой палец и вытираю каплю прозрачной жидкости у него над глазом. Прижимаю губы ему ко лбу и плачу.

Совсем не таким я хотела бы его запомнить – здесь, на этой асептической кровати, с трубками, торчащими у него из руки, горла и носа; с залепленным кусочками пластыря лицом; со всеми этими мерзкими попискиваниями и гудочками громоздящихся вокруг аппаратов, напоминающими мне о том, что, если б не они, Ник был бы уже давно мертв. Лицо у него изменилось, и внезапно я понимаю, что это не мой Ник. Произошла ужасная ошибка. Сердце у меня пропускает удар. Лицо этого человека покрыто синяками и распухло так, что его уже невозможно узнать ни мне, ни его несчастной жене – какой-то другой женщине, которой скоро сообщат, что ее муж мертв. В эту палату привезли какого-то другого мужчину, приняв его за Ника, и его жена, жена этого бедолаги, бродит сейчас по однотонным больничным коридорам, гадая, где он может быть. Вероятно, его тоже зовут Ник, но мой Ник сейчас где-то в совсем другом месте, с Мейси. Я смотрю на это неподвижное тело передо мной, на окровавленные волосы, бледную податливую кожу, на одежду – одежду Ника, как я думала всего несколько мгновений назад, – но теперь вижу, что ту унылую синюю рубашку поло, что была срезана с его тела, мог бы носить абсолютно любой мужчина. Это не мой Ник, теперь я это знаю. Быстро разворачиваюсь и прорываюсь за занавешенную перегородку, чтобы найти кого-нибудь – кого угодно – и объявить о своем открытии: человек, который умирает сейчас на этой больничной койке, – это не мой муж. Смотрю совершенно ошеломленной медсестре прямо в глаза и требую объяснить, что они сделали с моим мужем.

– Где он? Где он? – умоляю я, хватая эту женщину за руку и встряхивая ее.

Но, конечно же, это Ник… Тот мужчина на больничной койке. Мой Ник, и теперь все в этой больнице с жалостью смотрят на меня, явно радуясь тому, что не находятся сейчас на моем месте.

Когда я немного успокаиваюсь, меня отводят в другую комнату, где на больничном столе рядом с моим отцом сидит Мейси, которая увлеченно рассказывает ему про свою преподавательницу балета, мисс Бекку – какая та красивая, какая классная. Кто-то из больничного персонала уже сказал мне, что с Мейси всё в порядке, и все же меня захлестывает волна облегчения, когда я вижу ее собственными глазами. Ноги у меня подгибаются в коленях, и я хватаюсь за дверной косяк, убеждая себя, что это и вправду так. С ней действительно всё в порядке. Накатывает головокружение, комната вращается вокруг меня, как будто я Солнце, а она Земля. Отец крепко прижимает к себе Феликса, а у Мейси в руке – леденец на палочке, вишнево-красный, ее любимый, который уже окрасил ей язык и губы в ярко-красный цвет. На руке у нее марлевая повязка – «всего лишь небольшая ссадина», как меня заверили, – а на лице улыбка. Широкая. Яркая. Наивная. Она еще не знает, что ее отец мертв. Что он умирает, пока мы тут разговариваем.

Мейси поворачивается ко мне, все еще оживленная после балета.

– Смотри, мамочка, – говорит она, – здесь дедуся!

Так моя дочь называет моего папу еще с двухлетнего возраста, когда не умела выговаривать «ш» и слово «дедушка» ей просто не давалось. Мейси вкладывает свою липкую от леденца ладошку в его ладонь, которая в три раза больше ее собственной. Она совершенно равнодушна к слезам, льющимся из моих глаз. Ее тонкие ножки свисают с края смотрового стола, одна туфелька потерялась во всей этой суматохе после аварии. Колготки порваны на коленках. Но Мейси это ничуть не беспокоит. Одна из ее косичек расплелась и длинными локонами раскинулась по плечам и по спине.

– А где папа? – спрашивает она, пытаясь заглянуть мне за спину, чтобы посмотреть, не там ли прячется Ник.

У меня не хватает духу рассказать ей, что с ним случилось. Я представляю себе ее безмятежное невинное детство, прерванное всего двумя словами: «Папа умер». Она поглядывает в сторону открытой двери, ожидая появления Ника, похлопывает себя по маленькому животику и говорит, что жутко проголодалась. Так проголодалась, что съела бы целую свинью, говорит она. Лошадь, чуть не поправляю я ее, держа в голове стандартное выражение, но тут же понимаю, что это не имеет никакого значения. Теперь, когда Ник мертв, ничего больше не имеет значения. Глазенки у Мейси светятся надеждой, улыбка все столь же широкая.

Но это ненадолго.

По громкой связи объявляют «синий код»⁵, и в коридоре сразу же разворачивается бурная деятельность. Мимо пробегают врачи и медсестры, прокатывают реанимационную тележку. Колеса ее грохочут по линолеумному полу, медицинские принадлежности в тележке дребезжат в своих металлических ящичках. Моя дочь вдруг вскрикивает от испуга, спрыгивает со стола и падает на колени, сжавшись в комок на полу.

– Он здесь! – скулит Мейси, и когда я тоже опускаюсь на колени и заключаю ее в объятия, то замечаю, что она вся дрожит. Наши с отцом взгляды встречаются.

– Он поехал за нами сюда! – кричит Мейси, но я говорю ей, что нет, папы здесь нет, и когда я прижимаю ее к себе и глажу ее растрепанные волосы, то не могу не задаться вопросом, как понимать эти ее слова и почему всего за несколько секунд надежда Мейси увидеть Ника вдруг сменилась таким испугом.

– В чем дело, Мейси? – спрашиваю я. – Что случилось?

Но она лишь мотает головой и крепко зажмуривает глаза. Как будто не хочет ничего мне говорить.

1.85 градусов по Фаренгейту – почти 30 °C. Здесь и далее – прим. пер.

2.Американский квортерхорс – порода лошадей, выведенная в США и предназначенная для скачек на короткие дистанции (в то время как чистокровные английские верховые лошади отличаются высокой резвостью на средних дистанциях).

3.50 статутных миль в час – чуть больше 80 км/ч.

4.КТ – компьютерная томография.

5.«Синий код» (англ. Code Blue) – кодовая фраза, которая при объявлении по больничной системе громкой связи означает, что жизни кому-то из пациентов угрожает непосредственная опасность (например, в случае остановки сердца) и требуется срочная реанимация. Некогда такая кодовая система вводилась для того, чтобы лишний раз не волновать пациентов и посетителей, но теперь значения подобных кодов хорошо известны практически каждому.