Buch lesen: «Верю – не верю»
«Верю – не верю» – карточная игра, основной чертой которой является умение блефовать или разгадывать обман соперников.
Википедия
Маленькая золотая рыбка была совсем рядом, влажно поблескивали бриллиантовые чешуйки – протянуть руку и взять. Очень просто. Без всякого там «закинуть невод» и прочей канители. Взять и загадать желание. Никто не увидит и никто никогда не узнает. Очень, очень заманчиво. Как там? Дорогою ценою откупалась: откупалась, чем только пожелаю. Вот именно. Даром в этой жизни ничего не дается. Никому. Ни рыбкам, ни людям, будь они хоть сто раз золотые. За все приходится платить. За свободу, например. За сбывшуюся мечту. Или за любовь. О, за любовь, как правило, приходят самые большие счета! Так что пусть платят, как положено, и он, и она. Она особенно.
«Если вы хотите поменять обожание многих мужчин на вечное недовольство одного, то не стесняйтесь, выходите замуж!» (Кэтрин Хэпберн, актриса).
Склонив голову набок, Вера полюбовалась результатом – почерк у нее был отменный, отец внушил ей еще в детстве: у человека с неаккуратным, некрасивым почерком и мысли в голове обязательно будут небрежными, некрасивыми. А она очень любила красивые и умные мысли о разных вещах. О любви, к примеру. Или о замужестве. Конечно, Вера судила об этом умозрительно, потому что сама замужем никогда не была, и поклонники ее, честно говоря, не одолевали, но с неведомой ей Кэтрин Хэпберн все же соглашалась. Так, что-то еще было такое… неужели забыла? Ах да, вот: «Если женщина к тридцати годам некрасива, значит, она неумна». Коко Шанель. Оформив все должным образом, Вера откинулась на спинку стула и перевела взгляд на зеркало, висевшее на стенке платяного шкафа. Коко Шанель, несомненно, тоже права: с возрастом перестаешь бурно переживать по поводу недостатков своей внешности и учишься ценить достоинства. Да, у нее не идеальная фигура, и она никогда не носит брюки, лишь длинные свободные юбки. А шарф или шаль, накинутые на плечи, не только спасают от вечно донимающих сквозняков, но и уравновешивают силуэт. А вот волосы у Веры просто отличные – длинные, густые, темно-русые, и не надо их ни завивать, ни красить (вот еще глупости!), а можно просто заколоть на затылке в тяжелый узел. Получается очень женственно. И папа так всегда говорит. Вера одобрительно кивнула своему отражению и захлопнула блокнот. Пора собираться.
Кстати, Вера была настолько старомодна и сентиментальна, что вела дневник. Точнее, толстый, как книга, блокнот в синей твердой обложке не являлся дневником в полном смысле слова, потому что она записывала в него не события, а умные мысли. Реже – свои, чаще – чужие. Этот блокнот появился в жизни Веры в тысяча девятьсот восемьдесят… впрочем, с цифрами она счастливо не дружила, никогда не помнила ни дат, ни телефонов. Вера училась тогда в десятом классе, и учительница литературы посоветовала всем завести отдельные тетрадки для записи цитат и крылатых выражений, которые могли пригодиться на экзаменационном сочинении. Вера Максимова была примерной ученицей и шла на золотую медаль, и потому решила не ограничиваться тетрадкой, а записывать умные мысли в толстый ежедневник. С тех пор это вошло в привычку, теперь ей сорок два года, а меткому высказыванию мадам Шанель был присвоен порядковый номер четыреста двадцать семь. Конечно, с тех давних пор многое изменилось, и можно было просто купить красиво изданный словарь афоризмов или сборник умных мыслей замечательных людей, но это были бы чужие книги. А синий блокнот давно превратился в друга, собеседника. Он взрослел вместе с Верой, наблюдал, как менялись ее мысли и интересы. С ним можно было вспомнить прошлое, поговорить, погрустить, улыбнуться своей наивности или оценить чужое остроумие.
– Вера! Ты уже ушла? А где у нас тот натюрморт, помнишь, с астрами? Почему все всегда теряется, я не понимаю!
Отец Веры, Борис Георгиевич, был глуховат после военной контузии и считал, что окружающие тоже страдают этим недостатком, поэтому всегда кричал. К тому же, будучи человеком эмоциональным, в последние годы охотно впадал в панику при каждом удобном случае.
Легко вздохнув, Вера сунула блокнот на положенное место в ящик письменного стола и отправилась в мастерскую. Они жили на четвертом этаже, а мастерская располагалась на пятом. Отец, пыхтя, поднимался следом.
– Ну где, где? Я уже час ищу! – всплеснув руками, бросился к полкам, где хранились картины, Борис Георгиевич.
– Как всегда, папа. Натюрморты у правой стены, а тот, что с астрами… С синими или с розовыми?
– Не с синими, не с синими, сколько раз повторять! С фиолетовыми! А те – не розовые, а сиреневые! И это моя дочь! – В голосе отца звучало неподдельное отчаяние.
– Так с фиолетовыми или с сиреневыми? – терпеливо уточнила Вера.
Интересно, что, разговаривая с отцом, она никогда не повышала голоса, но он отлично ее слышал – то ли читал по губам, то ли они, как все близкие люди, понимали друг друга с полуслова.
– С сиреневыми!
– Папа, не кричи, я прекрасно слышу. С сиреневыми – на второй полке сверху. Давай я тебе достану, а то ты упадешь.
– Я? Упаду? – немедленно обиделся Борис Георгиевич и, приставив стремянку к огромному, во всю стену стеллажу, стал карабкаться наверх.
Вера, покачав головой, подошла поближе, чтобы в случае чего поддержать отца. Через пару минут он спустился, прижимая к груди небольшую картину без рамы.
– А зачем она тебе понадобилась? – поинтересовалась дочь.
– Меня пригласили в библиотеку. Просят выступить. Там рассказывают о музыке и живописи. А я хочу подарить им. Пусть висит, а люди радуются.
Подъем и спуск по лестнице не прошли даром: Борис Георгиевич запыхался и говорил тихо, короткими фразами. Вера знала, что отговаривать отца от похода в библиотеку бесполезно. Его не так уж часто теперь куда-то приглашают, и он все равно пойдет, что бы она ни говорила.
– А когда встреча?
– Сегодня. В шесть.
– Нет, это надо же! – воскликнула Вера. – А почему ты меня не предупредил?
– А ты бы стала ругаться, – по-детски объяснил Борис Георгиевич и посмотрел на дочь снизу вверх: он сидел на нижней ступеньке стремянки, а она стояла рядом, глядя на него с возмущением.
– Я не стала бы ругаться! – неискренне сообщила она. – Я бы тебя отвезла. То есть я тебя и отвезу. В филармонию мне к шести тридцати, уйдем пораньше, и я успею. Иди вниз, я закрою. И собирайся. Костюм в шкафу, синий в полоску подойдет. Галстук на той же вешалке. Рубашку можно голубую.
– Нет, я надену китель с орденами, – упрямо произнес отец. – И белую рубашку. И еще нужна рама. Не дарить же просто так!
– Спохватился! – рассердилась Вера. – Где мы сейчас раму возьмем? Ты подари так, а я потом привезу им раму. И не спорь! Заодно посмотрю, как они ее повесят, как свет падает.
Последний аргумент убедил отца, и он послушно отправился одеваться. Вера тоже заспешила: с учетом пробок надо было выезжать немедленно.
Она выбирала заколку для волос, чтобы вместо чинного узла соорудить нечто более нарядное, когда в дверь постучали. Вера мысленно чертыхнулась. Стук означал, что это принесло соседку Валентину Кондратьевну. Две их квартиры имели общий «предбанник», который еще в небезопасные девяностые отгородили от лестничной клетки дополнительной железной дверью, поэтому посторонние в дверь звонили, а соседка стучала, причем всегда громко и требовательно. Валентина Кондратьевна была дамой неприятной во всех отношениях. Веру считала глупой девчонкой и никогда не упускала возможности сказать ей какую-нибудь гадость. Просто так, по-соседски. Вера же, в свою очередь, мечтала ей ответить как-нибудь этак, нахамить, в конце концов! Но воспитание не позволяло, поэтому она просто старалась проскочить мимо соседки незамеченной, что удавалось нечасто. Можно, конечно, сделать вид, будто никого нет дома, и не открывать, но папа сразу прочтет ей лекцию о том, что врать плохо и бояться им некого. Ему хорошо, он не слышит и половины того, что говорит противным сладко-вежливым голосом соседка.
Вера открыла дверь. И предчувствия ее не обманули.
– Вера, пожалуйста, вымой, наконец, пол в «предбаннике». Ты ведь уже, наверное, полгода не мыла? А у меня в квартиру пыль летит. – Валентина Кондратьевна для пущей убедительности помахала перед носом ладошкой, будто только ей видимая пыль намеревалась набиться в нос.
– У вас летит – вы и мойте! А мне пыль не мешает! Я и дома сто лет полы не мыла! Я их вообще никогда не мою, у меня пылесос есть! У меня времени нет в отличие от вас! Я работаю! И что за манера лезть к чужим людям с указаниями! – Все это Вера бормотала себе под нос, орудуя веником и тряпкой.
С одной стороны, она рассчитывала, что соседка подслушивает под дверью и таким образом узнает, что€ Вера о ней думает. Неприятно было вдвойне: ее ткнули носом, в «предбаннике» действительно было грязно, а Вера никогда там не прибирала, считая, что с нее и уборки в огромной квартире более чем достаточно. Но «предбанник» был крохотный, и вся уборка заняла несколько минут.
– Вот и прибрала бы сама! – подвела итог Вера и помчалась в ванную комнату мыть руки.
А в остальном ей повезло: библиотека оказалась недалеко от дома, пробки для шести часов вечера были вполне терпимыми. И уже в шесть пятнадцать она вошла в фойе филармонии, как всегда, отметив существенную деталь: любители музыки, словно террористы, пробирались на встречу с прекрасным через установленный на входе металлоискатель, под пристальным взглядом сурового охранника.
Отражение в огромном зеркале в оформленной под старину раме тоже ничем не огорчило свою хозяйку: длинное темно-бордовое платье из тяжелого трикотажа прекрасно сочетается с шалью оттенком на тон светлее и длинной ниткой янтаря (как только что сказал папа, цветовая гамма ранней осени), свободно заколотые деревянной заколкой волосы блестят без всякого кондиционера. Нет, она не льстила себе кокетливой надеждой, что выглядит на двадцать пять, но и больше ее сорока двух ей никто не даст. А еще у Веры есть время выпить в буфете чашечку кофе и спокойно настроиться на встречу с сонатой Шопена номер два си-бемоль минор в исполнении, согласно программке, лауреата всевозможных музыкальных конкурсов Паскаля Девуайона.
Вечера в филармонии, среди своих, Вера любила и бывала там часто. Однако своих, то есть соучеников по консерватории, коллег она встречала редко. Наверное, им хватало многочасового общения с музыкой по долгу службы. Но Вера, работавшая в районном доме творчества, хорошую музыку слышала нечасто, все больше гаммы да этюды Черни, а вальс Грибоедова для ее подопечных уже был вершиной мастерства. И по настоящей, высокой музыке она скучала, как… по своей молодости, когда все казалось красивым, просторным и многообещающим, и в филармонию они ходили каждый вечер бесплатно, по студенческим билетам. Теперь же соседями Веры в зале были настоящие любители музыки, те, для кого она являлась не профессией, а радостью, утешением и украшением серых будней. И Вера за это их всех очень любила.
И Шопена она тоже любила. Но не вальсы, которые казались ей помпезными и одновременно суетливыми. А вот эту сонату, ее Шуман называл самым безумным детищем Шопена. И когда Паскаль Девуайон взял первые ноты вступления, а потом зазвучала первая часть с ее постоянной сменой форте и пиано и странным развитием от диссонансов к диссонансам, Вера целиком отдалась во власть мощной, мрачной и торжественной музыки. Закрыв глаза, она представляла бурю, черную и страшную, низкое тяжелое небо – и вдруг прорвавшийся сквозь тучи луч солнца. От подаренной последней надежды отчаянно сжималось сердце, перехватывало горло, и почти сладкие слезы выступали на глазах. Нездешний голос пел грустно и просто, ничего не обещал, но утешал. Однако клубящиеся громады черных туч вновь смыкались, луч солнца пропадал. И опять, надрываясь, звучала сумрачная, похоронная музыка.
Вера украдкой смахнула слезы и оглянулась по сторонам – воспитанный человек на станет проявлять свои эмоции на людях. Но на нее никто не смотрел, все были так же, как и она, захвачены этой великолепной музыкой, – и за это нелюбопытство Вера любила их еще больше, как родных и близких людей. После концерта, поставив машину на стоянку, она не спеша шла домой, нарочно шуршала опавшими листьями, и в душе у нее звучали не отголоски трагедии, только что пережитой вместе с услышанной музыкой, а отчего-то – светлой и необъяснимо откуда взявшейся надежды. На что?
Она и сама не знала.
Милица Андреевна скучала. Она ненавидела себя за это состояние души и изо всех сил делала вид, будто смотрит телевизор. Но на самом деле сериал про девиц из Смольного института занимал ее мало. Девицы были слишком нахальны и современны, а в разговоре постоянно сбивались со старинной церемонной речи на более близкий сценаристам сленг своих еще не родившихся правнучек. На другом канале члены семейства Ворониных бодро перелаивались и ловко кусали близких за больные места. Лениво переключая кнопки, Милица Андреевна полюбовалась на несколько крупных ДТП, арест карманника, драку неверных супругов, одно наводнение и три шоу из зала суда. На этом ее терпение лопнуло, она выключила телевизор и пересела к окну.
Свежевымытое стекло сияло. За ним тоже кипела жизнь: орали воробьи, радуясь уходу зимы, в лужах купались голуби и солнечные зайчики, на старой березе, дотянувшейся ветками уже до пятого этажа, сияли крошечные изумрудно-зеленые клейкие листочки. То есть содержание картинки стало более позитивным, но теперь не хватало динамики, если не считать женщину из дома напротив, которая развешивала на балконе белье, и бегущих из школы мальчишек. Наверняка с уроков смылись, негодники, и хорошо, если в кино, забеспокоилась Милица Андреевна. Никому теперь дела нет, где дети болтаются, – ни родителям, ни школе. Впрочем, одернула она себя, это не ее дело и не надо привыкать к стариковскому брюзжанию. Может, на занятия в спортивную секцию мальчишки торопятся.
Да, так и с ума сойти недолго, вздохнула Милица Андреевна. Почитать? Тогда глаза устанут, и вечером совсем нечем будет заняться. В доме наведен идеальный порядок, даже окна вымыты и повешены отстиранные шторы – пыли-то за зиму накопилось, тихий ужас! Да… Кошку, что ли, завести? Все-таки живая душа. Но кошек она не любила, слишком самостоятельные. Опять же мебель исцарапают, шерсть везде. Пойти гулять? Погода отличная, да что-то нога с вечера разболелась, видимо, завтра погода испортится… Ну что же это такое!
Сегодня, в понедельник, одиннадцатого мая, Милица Андреевна в очередной раз начала новую жизнь: проснувшись, как всегда, в половине восьмого (в этом вопросе себя так быстро не переделаешь!), лежала в постели, пока не заболели бока, потом сделала зарядку, выпила чаю и вымыла посуду… А затем долго сидела, глядя перед собой, – думала, чем бы еще в этой новой жизни заняться, если стирать и прибирать ничего не нужно и суп приготовлен на три дня вперед. В прежней, главной жизни подобного вопроса у нее не возникало. В той жизни у нее была работа, вот, например, последние семь лет она трудилась гардеробщицей в областной детской библиотеке. А что? Ей, например, очень даже нравилось: старинный, недавно отремонтированный особняк с паркетом, мраморными лестницами и сверкающими люстрами, замечательные умные детки, вежливые сотрудники, книг много. А главное, чувствуешь себя нужной. И есть с кем поговорить. Но стали болеть ноги. К концу дня совсем невмоготу. Врач сказал: бросайте работу, необходимо себя беречь.
А зачем? Конечно, у нее есть сын, внук, невестка, и они всегда рады ее видеть. Но, понятное дело, у них свои дела, своя жизнь, и внук Дениска уже совсем взрослый, в этом году оканчивает школу. Им и по телефону-то бывает некогда поговорить: привет, мамочка-бабуля, как дела, пока! Позвали бы хоть по дому помочь, если не в гости, наверняка у невестки окна еще не мыты. Но нет, не зовут дети, не нужна больше! Лекарства – пожалуйста, деньги – пожалуйста, а остальное – увольте, живи одна, как знаешь. А как жить, если в жизни никакого смысла нет?
Грустные мысли прервал телефонный звонок. Звонила старая приятельница, Лина Георгиевна. Ей-то хорошо, вдруг подумала Милица Андреевна. Она хоть и старше на девять лет, а до сих пор работает заведующей аптекой, и дел у нее всегда невпроворот! Впрочем, своих завистливых мыслей она сразу устыдилась.
– Милочка, здравствуй, дорогая! Я тебя не разбудила?
– Что ты? – обиделась Милица Андреевна и соврала: – У меня дел полно!
– Не говори, что на пенсии, что не на пенсии, дела никогда не кончаются, – согласилась приятельница. – Как твоя нога? Я тебе мазь отличную выписала со склада, пока артрит в самом начале, его надо контролировать. Заедешь?
– Конечно! – обрадовалась Милица Андреевна. – Сегодня можно?
– Разумеется, жду! Ты лучше к закрытию приезжай, я тебе такие новости расскажу!
– Какие? Хорошие? – заволновалась Милица Андреевна, в жизни которой давно не было новостей, если не считать телевизионных.
– У нашей Верочки жених появился! – воскликнула Лина Георгиевна. – Представляешь? Вот уж не думали, не гадали! Тоже музыкант! Ой, извини, дорогая, ко мне пришли. Так я тебя вечером жду, договорились?
Положив трубку, Милица Андреевна почувствовала себя другим человеком. И что она раскисла? У нее есть подруги, свободное время, чтобы заниматься всякими интересными делами. Вот поедет почти в гости, узнает интересные новости. Раньше Лина Георгиевна жила с Милицей в одном подъезде, всегда помогала ей с лекарствами, они частенько беседовали о всяком разном. Своей семьи у Лины никогда не было, она жила делами брата и единственной племянницы Веры. Потом Лина переехала, но общаться они не перестали, вели долгие телефонные разговоры, иногда ходили в театр или на выставки. Милица видела Верочку несколько раз, мельком, та была еще школьницей или студенткой, но знала о ней очень много. Лина гордилась племянницей и часто о ней рассказывала, а Милица рассказывала о внуке (тогда-то она с Дениской виделась чуть не каждый день: из школы встретить-проводить, на тренировку отвести, уроки проверить), обе хвастались, и тема была неисчерпаемой. Любопытно, какие там новости у Веры? Жених… Да ведь ей, кажется, уже за сорок!
Милица Андреевна энергично потерла руки и принялась собираться. До вечера далеко, но, во-первых, она должна выглядеть на все сто, а во-вторых, можно приехать и раньше назначенного срока, погулять по центру города, она давно там не была. Милица Андреевна выглянула за окно – столбик термометра уверенно полз вверх, окно-то выходило на солнечную сторону. Нога волшебным образом перестала болеть. И настроение вдруг поднялось с нуля до положительно отличного!
– Слушай, Серый, а у меня сегодня на работе такое было!
– М-м?
– Это тебе «м-м», засоня противный, а я чуть со стыда не умерла, правда!
– Очень рад, что ты осталась жива. Что бы я без тебя делал? А с пережитками надо бороться. В наше время от стыда никто не умирает. Это старомодно. Давай прямо сейчас и начнем бороться с пережитками.
– Нет, убери, убери руки… да что же это такое?! Ну послушай, я расскажу! Между прочим, это по теме.
– Раз по теме, тогда давай. Я угадаю… Ты звонила в «секс по телефону»?
– У тебя одно на уме! Ко мне старушка одна иногда приходит. Вернее, не старушка, а пожилая дама, такая вежливая, спинка прямая, на шее всегда платочек повязан. Она бывшая учительница литературы, а муж у нее – доктор каких-то наук, я забыла. Да я тебе про нее рассказывала, помнишь?
– Конечно, я все всегда помню…
– Врешь ведь! Да не засыпай ты, бессовестный! Что за манера? Слушай! Они оба с мужем читать очень любят, а книги сейчас не разбежишься покупать, особенно с пенсии. Да и книг море, не разобраться. Вот она ко мне уже несколько лет в магазин приходит, спрашивает, что почитать, я рассказываю, и тогда она покупает. И вот она на той неделе приходит. А у меня времени не было хоть что-нибудь прочитать. И все из-за тебя, между прочим!
– Да, вот такой я у тебя молодец!
– Тьфу на тебя! И я ей говорю: возьмите «Васильковый крест» – автор известный, правда, раньше она дамские романы писала, а тут серьезная книга, и сразу получила Букера. Это тебе не просто так! Значит, наверняка интересная. А сама-то я не читала!
– Кошмар-р! Катастр-рофа!
– Тебе смешно. А сегодня она приходит – губы поджаты, вся кипит от возмущения. Говорит, как вы могли, Маша?! Чем я заслужила подобное отношение? Если вам надоело со мной заниматься, вы бы мне так и сказали, но зачем издеваться? Я стою, ничего не понимаю, глазами хлопаю. А она мне книжку ту сует, которую я ей порекомендовала в прошлый раз. Отдала, повернулась и ушла. Я беру, читаю. Там с первой строки такой примерно диалог: «В афедрон не давала ли? – Давала, батюшка, давала».
– Куда-куда давала? Так, это становится интересным. Это про что они?
– Именно про то, о чем ты подумал. Священник девушку на исповеди спрашивает, давала ли она в афедрон. А она не понимает, что афедрон – это… это…
– Ну что, что?! Давай смелее! Иначе я не догадаюсь!
– Это про… ну… анальный секс. Такая гадость!
– Батюшки, покраснела! Нет, Марья, я тебя просто обожаю! Ну дай, дай поцелую… И что там дальше с афедроном, то есть с исповедью?
– Вот на этом и строится весь диалог: он имеет в виду секс в извращенной форме, а бедная девушка его не понимает и объясняет, что давала в дорогу пироги мужу, свекру и брату. То есть всем давала. Поп в ужасе. Представляешь, такая гадость! Автор считает, что смешно. А это просто порнография! И за это Букера?! Лучшая книга в России?! Ну что ты хохочешь? Я тебе больше ничего не стану рассказывать!
– Ой, я не могу! Погоди… Аж до слез! Сто лет так не смеялся! Значит, ты этой бабульке за ее же деньги подсунула порнуху?
– Да ведь я же не знала! Говорю тебе, сама не читала, только успела в Интернете список финалистов Букера посмотреть. Мне и в голову не приходило… Так неудобно!
– Неудобно спать на потолке. И еще штаны очень неудобно через голову надевать. Были бы на мне сейчас штаны, я бы тебе показал…
– Да ну тебя! Отстань!
– Нет уж, нет уж! Давай разберемся. Я все равно не отстану. По-твоему, анальный секс, как ты выразилась, гадость, да?
– Не буду я про это разговаривать. У тебя ни стыда, ни совести нет!
– Все тебе досталось. Итак, во-первых, это не гадость и никакое не извращение, а очень даже… и не смей затыкать мне рот, я еще не договорил! А во-вторых, ты совершенно права: зачем нам про секс беседовать, если мы можем на практике все уточнить? Суха теория, мой друг, но древо жизни пышно зеленеет. Кто сказал?
– Гёте.
– Машуня, ты потрясающая! Я дожил – нет, смотри, смотри, вот здесь и здесь – до седых волос, но никогда не встречал женщину, которая, лежа в постели с любовником, будет разговаривать о судьбах русской литературы, о Букеровской премии и о Гёте. И еще ты знаешь, я уже давно не видел, как женщины краснеют. Теперь ваш слабый пол любого мужика в краску вгонит.
– Сереж, я дура, да? Прости, пожалуйста.
– Ты не дура. Ты моя умница. И красавица. Ты самая лучшая на свете. Я тебя очень, очень люблю. Хотя ты почему-то не отвечаешь мне взаимностью.
Это была странная комната. В ней не было углов, стены плавно переходили одна в другую, воспроизводя примерные очертания неправильной формы кабачка. Мебель тоже без углов: несколько столиков с хитро изогнутыми столешницами и кривыми ножками прятались между мягкими креслами обтекаемой конфигурации. И даже часы на стене, показывавшие половину девятого, имели форму капли. К тому же все в этой комнате, включая бамбуковые обои на стенах и тяжелые портьеры на окнах, было зеленым, являя собой палитру оттенков от наивно-весеннего до солидного болотного. Преобладал, однако, респектабельный темно-зеленый.
В креслах полулежали люди разного возраста, у которых имелось нечто общее, – зеленоватый цвет лица, составлявший прелестную гармонию с общим колоритом. Возможно, виноват в этом был мягкий свет настольных ламп с зелеными абажурами. Впрочем, было и одно бросающееся в глаза исключение: один человек не сидел, а стоял, и его лицо имело приятный розовый цвет, что бесспорно свидетельствовало о прекрасном здоровье. Мужчина был в бежевом джемпере с приколотым к нему бейджиком, на нем значилось: «Либерман Михаил Семенович, главный врач». Из чего можно было сделать вывод, что несоответствующий обстановке цвет лица господину Либерману полагался по долгу службы.
– Добрый вечер, дамы и господа! – приятным поставленным голосом произнес главврач.
Бледно-зеленые господа и две дамы того же оттенка поздоровались вялым нестройным хором.
– Сегодня нас с вами ожидает процедура весьма и весьма приятная, она будет повторяться каждый вечер на протяжении всех десяти дней вашего пребывания у нас. Я уверен, что у вас останутся хорошие впечатления. Но сначала несколько слов о том, что вам предстоит. Вас ждут десять сеансов музыкотерапии. Что это такое? – спросил сам себя главврач и довольно потер руки. – Лечебное действие музыки на организм человека известно с древних времен. Первая попытка научного объяснения данного феномена относится еще к семнадцатому веку, а в конце девятнадцатого ученые стали предпринимать попытки подвести физиологический базис под имеющиеся факты. Под руководством знаменитого русского врача психиатра Бехтерева в 1913 году в России даже было основано «Общество для выяснения лечебно-воспитательного значения музыки и гигиены». Музыка, дамы и господа, мощно воздействует на подкорку головного мозга, откуда передаются тонизирующие, активирующие влияния, являющиеся питательным источником корковой деятельности…
В этом месте один из зеленых людей громко всхрапнул, уронив голову на грудь, и главврач, спохватившись, свернул лекцию:
– Впрочем, не буду утомлять вас, дамы и господа, научными терминами, скажу лишь, что музыка – самое безопасное профилактическое средство. Она не вызывает побочных явлений и негативных последствий. Музыка показана всем без исключения. Репертуар разработан научными сотрудниками именно нашей клиники, это наше, можно сказать, ноу-хау, и мы этим очень гордимся. А сейчас позвольте представить вам нашего врача музыкотерапевта… – И он, поклонившись, как оперный певец на авансцене, покинул зеленую комнату.
Музыкотерапевт оказался высоким мужчиной за сорок, полноватым и нескладным. И поздоровался он как-то неловко, будто слегка робел перед зеленоватыми гражданами, глядевшими на него снизу вверх с вялым любопытством. Не говоря ни слова, он принялся доставать из большой сумки… бубны и раздавать их присутствующим. Такое начало «сеанса» вывело «зеленых» из ступора, в котором они пребывали. Они оживились, заерзали, высвобождаясь из кресельных объятий. В глазах появился интерес.
– Давайте попробуем, – неуверенно предложил музыкотерапевт, вручив последний бубен. – Родион Щедрин, «Кармен-сюита». Я начну, а вы за мной. В ритме. Как получится. Главное, не стесняйтесь.
Сам он, похоже, стеснялся и робел, и это было странно для взрослого мужчины, занимающегося столь серьезной научной деятельностью. Впрочем, он чем-то походил на маленького мальчика, только в увеличенном масштабе, и очки в дешевой металлической оправе с мягкими проволочными дужками лишь усиливали впечатление. Он подошел к фортепиано, до сих пор скрывавшемуся за изгибом стены, наверное, потому, что при ближайшем рассмотрении оно оказалось не зеленым, а светло-бежевым, оттенка сосны, и стеснялось своего несоответствия. Мягким, даже ласкающим жестом музыкотерапевт снял с него маскирующую накидку, раскрашенную болотно-зелеными цветами и разводами в технике батика, и, не найдя подходящего места, положил ее на пол, как лягушачью шкурку. Зеленый народец, окончательно очнувшись от ступора, почти в полном составе выбрался из кресел и расселся по подлокотникам, каждый из которых, впрочем, был шириной со стул. В руках все сжимали бубны и обменивались недоумевающими взглядами.
Музыкотерапевт уселся на стул, поднял крышку и, задумавшись на мгновение, начал играть. Музыка заполнила комнату, казалось, даже сам воздух стал музыкой. Она была слишком велика для комнаты и все нарастала, усиливалась. Зеленые человечки тоже поначалу несмело принялись постукивать в бубны, на их лицах появились извиняющиеся улыбки, которые как бы говорили – мы понимаем, что все это чепуха и детские игры, но если уж попросили… Постепенно они, захваченные музыкой, увлеклись процессом и теперь уже колотили в бубны от всей души. Одна из двух дам вскочила и, подняв бубен над головой, стала приплясывать, очевидно, воображая себя роковой красоткой Кармен. А здоровенный лысый дядька остервенело стучал бубном об колено, совершенно не попадая в ритм, но явно получая огромное удовольствие от коллективного творческого процесса.
Когда музыка затихла, самодеятельные музыканты, улыбаясь, качали головами и весело переглядывались. Странно, но они были уже и не такие зеленые, а дама-Кармен и вовсе радовала глаз робким румянцем на щеках.
– Круто! – оценил работу «оркестра» лысый, вытирая выступивший на лбу пот. – А на фига это?
– Вообще-то, я не должен вам объяснять, – извиняющимся тоном произнес музыкотерапевт, поворачиваясь к «оркестрантам». – Сегодня, во всяком случае. Михаил Семенович считает, что вы должны действовать интуитивно. Но я понимаю, что вам хотелось бы знать…
– Давай короче! – распорядился лысый и, подойдя поближе, покровительственно похлопал пианиста по плечу, отчего тот едва не слетел со стула. – Семеныч еще когда придет, а нам сейчас прикольно знать.
– Хорошо, – согласился музыкотерапевт, поправляя съехавшие очки. – Вы же знаете, в древности шаманы били в бубен. А теперь ученые доказали, что ритм бубна повышает уровень природного этанола в организме человека. А этанол – природный алкоголь.
– То есть я в бубен постучал и будто стакан коньяка тяпнул? Так, что ли? – недоверчиво переспросил лысый, а окружающие насторожились.
– Ну, может, не стакан… Это же природный… Для лечения… – смутился музыкотерапевт. – В общем, я вам ничего не говорил…
– Что вы пристали к человеку? – вступилась за бедолагу раскрасневшаяся и похорошевшая Кармен. – Им виднее, как лечить. А если вы привыкнете вместо стакана коньяка слушать музыку, то, значит, не зря деньги потратили на лечение.
– А какую музыку будем слушать? – заинтересовался тощий долговязый мужик в клетчатых пляжных бермудах и майке с портретом Че Гевары, странным образом сочетавшейся с замысловатой татуировкой на предплечье. – Если коньяк, то «Реми Мартин» хорошо идет.
– Господи, – простонал помятый мужчина с круглым пивным брюшком и темными кругами под глазами. – Опять! Ведь вам, кажется, говорили уже!
