Buch lesen: «Сквозь вещий шум дубрав»

Schriftart:

«Где, руками закрывшись, от холода плачут цветы…» (О поэзии Марины Котовой)

Хочу сказать сразу: по моему мнению, Марина Котова – один из самых ярких и значительных поэтов, работающих сегодня в русской литературе. Главная тема поэзии Марины Котовой – природа. В стихах она прежде всего – художник. Для М. Котовой характерны обостренное чувство красоты, чуткость и трепетность восприятия мира. Истоком поэзии Котовой я назвала бы русскую классическую прозу – Тургенева, Бунина, Пришвина с их тихой неспешной выверенной речью и вглядыванием в мельчайшие детали сотворенного Богом мира. Многое в ее творчестве от прозы – широкое, вольное, неспешное дыхание стиха, подобное течению равнинной Оки(из поэтов невольно вспоминаются Павел Васильев и Борис Корнилов), обстоятельность и длина описаний, зоркость к мельчайшим деталям, медленная, кропотливая лепка образа. Но если Котова подмечает детали как прозаик, то распоряжается ими – как поэт. Стихи Котовой – это стихи-созерцания. Яркие, сочные поэтические детали нижутся друг на друга, переплетаются, множатся, рождая живую и трепетную ткань стиха и являя взгляду изумленного читателя то распахнувшуюся дремучую еловую чащу, то заросший медвяными травами луг, то родную, неоглядную, блистающую Оку, то непостижимое в своих вечных переменах озеро:

И слипались стрекозы, повыгнув тела нитяные.
И росла, и струилась озерной травы борода.
Запрокинувши головы, плыли цветы водяные
И поили округу прохладой с осколками черного льда.

Задохнуться от счастья не дай мне, о память, дай роздых!
Там лисой уходило закатное солнце в леса.
Там ложились стрижи с тонким криком на розовый воздух,
И в руках рыбаков напрягалась и пела леса.

Читаешь – и дух захватывает. Казалось бы – все – куда уж больше! Стихотворение вот-вот должно закончиться. Это пик, кульминация лирического чувства. Но стихотворение длится, детали нижутся одна на другую, картина выписывается вдумчиво и тщательно. И вдруг – возникает острое, пронзительное:

Помню запах осоки и жирного ила на стеблях,
Плеск в тумане невидимой серой, зернистой воды.
Дед с отцом из палатки ныряли в рассветные дебри,
Где, руками закрывшись, от холода плачут цветы.

В тот момент, когда я прочитала об этих цветах, плачущих от холода – я поняла, что Марина Котова принадлежит к числу тех поэтов, которые меня в русской поэзии безусловно интересуют. Какая удивительная, редкая красота, какое живое, яркое, волнующее восприятие мира! И вот ведь что еще: при всей эпической широте и неспешности, при всей явной длине – стихи не затянуты! Все в этом стихотворении писалось именно для того, чтобы вынырнули из сознания, выплыли, вылепились, наконец-таки сказались эти плачущие от холода цветы!

В куда большей мере, чем русскую классическую прозу, истоком стихов Марины Котовой можно назвать русскую пейзажную живопись и русскую природу. Собственно, все творчество Котовой является последовательным отстаиванием права поэта на пейзаж. Не на картины природы, служащие фоном для лирических человеческих переживаний, не на лирические зарисовки, служащие фоном для ищущей человеческой философской мысли, как это чаще всего бывает у других поэтов – вот именно на пейзаж как таковой. Художник слова, работающий в жанре пейзажа, по сути, Марина Котова в стихах делает то же, что делали в живописи лучшие русские пейзажисты – Саврасов, Поленов, Левитан, Куинджи, Федотов, Нестеров, Кустодиев, Борисов-Мусатов, Якунчикова. И, как с полотен этих живописцев, из стихотворений Марины Котовой на нас смотрит огромная, раздольная, непередаваемая в своей привольной красоте Россия. Россия, как у всякого художника, наполненная самоценным завораживающим цветом, сквозящими светотенями, зовущим в свою глубину пространством и развернувшейся во всю огромную ширь перспективой:

Скоро встанут стога, как буханки с поджаристой коркой.
Время все прибирает к своим загребущим рукам.
А пока выбегает зеленая рожь на пригорки
И течет, разливаясь к приокским седым тальникам.

А пока, навязав терпеливым колосьям соседство,
Налилась лебеда, липнут мошки к сквозным рукавам.
Как увижу – на памяти мамины слезы о детстве:
Были рады в войну и лепешке с травой пополам.

Марина Котова – очень русский поэт. Для нее характерны плавная медлительность русской речи, русское восприятие мира, русский характер, русская раздольность и неторопливость, русская незлобивость. Поскольку в ее строки почти не врываются грохот цивилизации и гул человеческих страстей, стихи ее наполнены русской тишиной («А там, во глубине России,/ Там вековая тишина»). Тишина эта не примета отсталости и нежелания бежать за цивилизацией – Котова точно знает, что за разрушающей и пожирающей мир цивилизацией бежать не нужно. Тишина в слове сгущается до безмолвия, из которого и рождаются образы и мысли. Это музыкальный фон стиха, его сокровенный покой. Пейзажи М. Котовой разнообразны и неисчерпаемы, как окружающий мир. Перефразируя знаменитые строки Юрия Кузнецова, можно сказать, что Россия здесь открывается «за первым углом» – в самом прямом и ослепительном смысле этого слова. Потому что в каждом, даже самом привычном пейзаже, Марина Котова не устает прозревать явление России, а точнее – явление одного из ее многообразных ликов:

Обмирает душа от дыхания горьких черемух.
Уж ломали-ломали, живьем обдирали корье. –
Вновь роятся цветы, точно пчелы, стряхнувшие дрему.
И я слушаю, Русь, как колотится сердце твое.

Бродит вешняя кровь. Всюду белое да золотое. –
Словно плат Богородицы бьется на синем ветру.
Ты сегодня лучишься такой неземной красотою!
От слепящего света я слезы, не прячась, утру.

Котова – обладательница не только точного, но и очень яркого зрения. Ее поэтические образы неожиданны, сочны, живописны. Они наплывают разноцветными пятнами, обновляют восприятие, заставляют вглядеться в пейзаж и увидеть его по-новому: «Проточный воздух зачерпнув рукой,/ Здесь пьешь и пьешь, не утоляя жажды./ Здесь время медлит золотым жуком/ В листве шумящей, и густой, и влажной»; «Я – наследница древней прекрасной земли,/ И в стихах моих желтые дюны поют,/ Шумно медленным золотом плещет залив,/ Ищут с криками чайки добычу свою».

Марина Котова – лирик, ей чужды пафосные и декларативные стихи, и все же поэзию Котовой с полным правом можно назвать в самом лучшем смысле этого слова патриотической. Через русский пейзаж Россия в ее стихах дана широко, глубоко и ярко – и речь здесь не только о блистающей Оке и заповедных псковских борах. Россия у Котовой – это мир, наполненный памятью веков и любовью поколений. Память и прапамять существуют здесь полноправно и неразрывно. Из пейзажа как его неотъемлемая часть выплывают церкви и древние города, история и предания военного лихолетья: «Все помнят травы – память в семенах,/ В песке, камнях. Сам воздух прошлым ранен./ Смотрю сквозь даль – и боль земли, и шрамы, – / Мне внятно все, что кануло в веках». Вообще, древняя Русь постоянно возникает в стихах Котовой – ибо в древнюю природу, древние псковские и новгородские боры она вплетена и дышит из курганов, сосен, прелей, мхов. История – продолжение природы, ее память. И если у Тютчева «Природа знать не знает о былом./ Ей чужды наши призрачные годы./ И перед ней мы смутно сознаем/ Себя самих – лишь грезою природы», то у Котовой природа знает о былом лучше человека, хотя в том, что мы – грезы природы, Марина Котова в восприятии смыкается с Тютчевым – для нее и прошлое, и будущее, и человек – греза природы, ее порождение и сон. Что интересно, если М. Котову не интересует внутренняя жизнь конкретного человека, то характер русского народа, характер этноса, говоря по-другому, собирательный, обобщенный образ русского человека, выписан у нее глубоко, детально и верно, он тоже органически возникает из русского пейзажа и рождается им: «Узка рубашка «эго», швы трещат./ Но человеку русскому присуще/ Себя с другими рядом ощущать/ Единым лугом, истово цветущим». Неизбежно вспоминается Лев Гумилев, неоднократно писавший об историческом процессе как о взаимодействии развивающихся этносов с вмещающим ландшафтом, порождающим из себя и во многом определяющим национальный характер, культуру, мироощущение и мировоззрение. Пейзаж Котовой по сути своей и есть такой поэтический вмещающий ландшафт – он необъятен и неисчерпаем в своей смысловой нагрузке.

В стихах Марины Котовой вы не найдете ярко выраженного психологизма, присущего русской литературе, привычного интереса к внутренней жизни человеческой души, драм судьбы, любовных и психологических драм. Пожалуй, к поэзии ее уместно применить хорошо известное в живописи понятие «человек в пейзаже» – самодовлеющая природа восходит над человеческим и во многом поглощает его. Пейзаж здесь не служит фоном для человека – человек неотрывен от пейзажа, неотделим от него, он не выпал из природы. И если уж Котова пишет о любви мужчины и женщины, то находит для этого свои особые поэтические средства и неизменно передает чувства через детально прописанный зрительный образ, через пейзаж, через натюрморт:

Ты ветку дикую из сумерек принес
С бутонами, как сливочное масло.
И запах в комнате дал корни и пророс
И длинным зыбким стеблем закачался.

Ты распластал лосося вдоль хребта.
Судьба, как чайка, наблюдала зорко.
И рыба красная на блюде истекла
Соленой кровью и соленым соком.

Происходит это не случайно: Марина Котова ищет не место человека в мире, как это делал, скажем, еще XIX век, жительница конца ХХ – начала XXI века, она ищет в мире место для природы, хорошо осознавая, что экологическая катастрофа – это не только этнос, выпавший из вмещающего ландшафта, что влечет за собой и историческую, и национальную катастрофы – это крушение всего человечества, ибо человек, погубивший живое вокруг себя – уже человек апокалипсиса. Судьба самой Марины Котовой – трагическая судьба человека, выросшего в зоне экологической катастрофы и оставшегося без живой природы и глотка чистого воздуха. Сотворенный человеком предапокалиптический мир поражает безобразием дымящих труб, серого бетона, разъедающих живую плоть кислотой и щелочью химических отходов. Рукотворный мир в крайности своего техногенного безобразия противостоит сотворенному Богом миру. А душа, оставшаяся наедине с творением человеческих рук и лишенная соприкосновения с творением Божественным, переживает особенную и, наверное, самую страшную из всех существующих на земле драм: «Не солнце – смерть нам опаляла лица./ Свинец копили в листьях дерева. / И на заре в химической столице/ Росой кровавой плакала трава.// И были мы свидетели живые/ Закатов – им подобных в мире нет – / Химической безумной феерии/ Косматых огнедышащих комет». Да и впрямь, а есть ли на земле что-то важнее ежесекундно уничтожаемых полей, лесов, рек, цветов, мурашей, птиц – всей «братии меньшей», без которой человек – уже не человек, а придаток машины, жизнь – уже не жизнь, а нечто, полностью противоположное ей. Ибо жизнь при убитом и вытравленном живом по сути своей невозможна. Именно потому для Марины Котовой, в детстве прочувствовавшей ужас жизни без живого, любое прикосновение к природе – что-то типа бунинского «солнечного удара»: душа потрясена до глубинных основ самим бытием, самой жизнью во всем ее трепещущем, дышащем и прекрасном разнообразии.

Ландшафтный пейзаж сменяется городским. Что интересно, влюбленному в природу и верному ей поэту городской пейзаж удается едва ли не лучше ландшафтного. Мало и плохо выписанный в современной поэзии город встает в стихах во всех неожиданных подробностях и деталях. Город – не зона экологической катастрофы, для Котовой это – рукотворное продолжение природы, мир, полный жизни и ее изменчивых чудес, потому и воздушный шар, всплывающий над ВДНХ, неожиданно воспринимается органичным продолжением распахнутой небу и солнцу родной Оки: «Сесть на холме. Хребтами лодок старых/ На отмели осели облака./ Следить неспешно за воздушным шаром,/ Всплывающим со дна ВДНХ». И все-таки современный город, спешащий, усталый, дерзкий, ставящий перед человеком вопрос каждодневного выживания, рождает совсем другие чувства и желания. Созерцание не порождает тут умиротворения и любви: житель огромного мегаполиса постоянно находится в состоянии стресса, он – на грани, отсюда – и «красота над бездной», желание зайти за грань, заглянуть в глаза смерти, перерезать стропы воздушного шара: «Я знаю: близость к смерти – путь кратчайший/ К морозной, страшной ясности ума…»

Они придут – пронзительны, стооки,
Слепящей вспышкой – остальное хлам, –
Те самые, провидческие строки,
Что лишь над бездной открывают нам.

При всем внутреннем стремлении к прорыву, творчеству, свету подсознание поэта выдает точный диагноз: ни при созерцании родной природы, ни при созерцании древних городов и храмов, воздвигнутых нашими предками, такие экстремальные чувства, такой «надрыв во имя прорыва» возникнуть не могут.

Завораживающая, потрясающая красота возникает и при описании Дмитровского собора. Но эта красота принадлежит другому времени – времени духовного подъема и расцвета Руси. Казалось бы – сам белокаменный резной собор настолько прекрасен, что куда уж нам, немощным, тягаться в описаниях с этим белокаменным дивом! Но вот ведь – рискнула, и родилось поэтическое чудо красоты:

Давид – порыв, идущий сквозь, поверх,
Всей грудью – птицей, жаждущей паренья,
Века не опуская тяжких век,
Вдыхал морозный воздух вдохновенья.

По насту камня, скорлупы белей,
Из зарослей, из синей дебри мифов
Шла вереница чудищ и зверей,
Чтоб трону Псалмопевца поклониться.
…

И мне бы ввысь! Была ли так легка?!
О звонкий гул серебряного вздоха!
Собор сиял. Смеялись облака.
Плясало солнце красным скоморохом.

Не стоит и, собственно говоря, не хочется искать в этом стихотворении каких-то глубинных философских подтекстов. Тут, скорее, важен порыв вверх, пламень духовного горения, пробужденный стремящимся в горние миры духом наших предков. Потому и красота здесь – только на первый взгляд самоцель, на самом же деле она – образ Царств Божьих, воплощенное в зрительном восхождение к Небесному, взыскующее о творчестве обращение к Богу Творцу, Богу Поэтосу и царю земных поэтов – псалмопевцу Давиду.

Над природой у Котовой – Бог, Богородица, святые. Они плотно вплетены в пространство русского пейзажа, растворены в нем вместе с церквями и старыми городами. Неожиданным и ожидаемым наваждением, вестью о вечном потопе над необозримыми далями Оки возникает Ной: «И сквозь пейзаж знакомый и привычный/ День проступил в слезящейся дали: / Вернулся голубь с веткою масличной./ И Ной узнал: вода сошла с земли». А в городской индустриальный пейзаж с дымящимися трубами и вписанной в него ветхой церквушкой накануне Пасхи ярким метеором врывается ликующая Магдалина – и остается в этом пейзаже навсегда. Образ царя Давида – один из любимых образов Марины Котовой – возникает не только в стихотворении о Дмитровском соборе. Стихотворение «Царь Давид и жабы» – программное для Котовой – написано по русскому апокрифу «Сказание о псалтыри, како написася Давидом царем». И в апокрифе, и в стихотворении псалмы диктует Давиду ангел, но мешают писать жабы, орущие за окном. Давид приказывает разогнать тварей горящей соломой, после чего ему трижды является огромная черная жаба и говорит: «Не дам тебе хвалить Бога, как ты не даешь хвалить мне». Раскаявшийся псалмопевец прекращает преследовать жаб и изрекает слова, долгие века не сходящие с уст человечества: «Всякое дыхание да хвалит Господа».

И певчий тростник шелестел свои думы,
Источник звенел, трепет шел по маслинам.
И то, что казалось назойливым шумом,
Теперь представлялось ликующим гимном.

Все славило жизнь и Творца ее в вышних
На том языке, что дарован природой.
Трава полевая, нет жальче и тише,
Несла свою лепту вдовицей убогой.

И, завороженный, в предчувствии слова –
О жизнь, до чего ты богата дарами! –
Заслушавшись музыкой мира ночного,
Давид пред пустыней пергамента замер.

Пожалуй, это одновременно и самая сокровенная, и самая главная идея поэзии Марины Котовой – весь мир ее поэтической вселенной самим своим существованием, каждым своим дыханием хвалит Господа.

…Завораживающая красота Божьего мира… Но в русской поэзии разные поэты дали разные, непохожие, незабываемые образы красоты и понимали красоту по-разному. У М. Котовой красота не сопряжена с соблазном, острым ощущением греховности и покаянной работой страстной души, отдающей себе отчет в своей безобразности, с напряженной и прекрасной в своем полете работой мысли, что характерно для Блока: «И такая влекущая сила,/ Что готов я твердить за молвой,/ Будто ангелов ты низводила,/ Соблазняя твоей красотой…». Марина Котова органична и во многом безмятежна в своем восприятии мира, у нее, как у Есенина, не возникает желания в поисках гармонии примирить добро и зло: «Розу белою с черной жабой/ Я хотел на земле повенчать». К ней трудно отнести знаменитые строки Заболоцкого «…что есть красота,/ И почему ее обожествляют люди?/ Сосуд она, в котором пустота,/ Или огонь, мерцающий в сосуде?». У Заболоцкого внутренняя красота противопоставляется внешней, и священный огонь горит, в общем-то, в некрасивом сосуде. Пожалуй, больше всего Марине Котовой подходит понимание красоты Николая Клюева: «По Заонежью бродят сказки,/ Что я женат на Красоте». Вот такая обрученность красоте присуща влюбленной в прекрасный мерцающий мир Марине Котовой. Хотя, если говорить об огне, «мерцающем в сосуде», как о нетварных энергиях, пронизывающих живое – Марина Котова позабывший о себе созерцатель Небесного огня, скрывающегося за явлениями земной красоты.

Заговорив о красоте, невозможно не вспомнить Платона, у которого истина, благо и красота всегда едины и нераздельно слиты. В своем знаменитом диалоге «Пир» Платон говорит о «лестнице прекрасного», начинающейся с постижения образов физической красоты и заканчивающейся постижением Красоты метафизической: «…начав с отдельных проявлений прекрасного надо все время словно бы по ступенькам подниматься ради самого прекрасного вверх – от прекрасных тел к прекрасным нравам, а от прекрасных нравов к прекрасным учениям, пока не поднимешься от этих учений к тому, которое и есть учение о самом прекрасном, и не познаешь наконец, что же это – прекрасное». Восхождение по лестнице прекрасного начинается по Платону с созерцания зрительных образов, потом появляется способность созерцать красоту внутреннего мира души, далее – способность созерцать красоту законов, нравов и обычаев людей, за ней пробуждается дар воспринимать красоту философии и наук, видеть гармоническую красоту устройства мироздания, а самой высшей ступенью восхождения оказывается способность видеть красоту и прекрасное без оболочек и форм. Я далека от того, чтобы понимать ступени платоновской лестницы буквально – живая жизнь не терпит искусственных разделений, и в любой душе, дополняя друг друга и уживаясь между собою, живет желание постигнуть прекрасное во всех его проявлениях. Для меня важно другое – в русской поэзии работает поэт с ярким и редким даром восприятия красоты, поэт, к красоте горящий и уверенно и безоглядно поднимающийся по Небесной лестнице Прекрасного.