Buch lesen: «Варан»

Часть первая

Глава первая

Варана привезли на почтовой лодке. Среди мешков и ящиков старого Макея пассажир выглядел нелепо – смешной коротенький плащ поверх щегольского светлого костюма, над головой перепончатая штука, очень похожая на зонтик (когда лодка подошла ближе, Варан убедился, что это зонтик и есть, только не от солнца, а от дождя. С такими игрушками ходят только верхние: приемщик с горной пристани, например, в межсезонье смешит весь поселок своим клетчатым зонтом с кружевами).

Было тихое серое утро. Ударяясь о воду, каждая капля дождя подпрыгивала звонким столбиком, будто желая вернуться в небо, и оттого море казалось ворсистым. Широкая, почти квадратная плоскодонка шлепала по морю лопастями бортовых колес. Старый Макей вертел педали; пыхтение и покрякивание почтаря разлеталось далеко над водой. Пассажир праздно сидел на корме.

– По-очта! – торжественно прокричал Макей, хотя никого, кроме Варана, на пристани не было. – Добрые люди, примите поклон от близких ваших и далеких, за добрые новости благословите Императора, за дурные прокляните Шуу! По-очта!

Голос у старика был не то чтобы приятный, но раскатистый. Варан заметил, как чужак под зонтиком морщится, явно борясь с желанием заткнуть уши. Еще подумает, что Макей напоказ горло дерет!

Варан вдруг обиделся за старого почтаря. Макей никому не кланялся, но уважал однажды заведенный порядок и бороду расчесывал надвое даже тогда, когда приходилось неделями болтаться в открытом море. Не окажись в округе ни души, Макей все равно прокричал бы уставное приветствие почтового цеха, только не станешь ведь объяснять это молодому франту, развалившемуся на корме со снисходительной ухмылочкой…

Лодка причалила.

– Привет, дядь Макей.

– Привет, Варашка. Это самое, кхе…

Ненатурально закашлявшись, Макей обернулся к пассажиру:

– Прибыли, это, ваша милость.

Милость сложила зонтик, кисло улыбнулась и, балансируя в шаткой плоскодонке, поднялась на ноги.

Милости было на вид лет восемнадцать. Бесцветные мягкие волосы, невероятно длинные – до плеч, наверное, – торчали из-под низко надвинутого капюшона. Тонкие губы по цвету не отличались от бледных щек; самым ярким пятном на лице пришельца был нос – ярко-красный, распухший от насморка, с нервно трепещущими ноздрями.

– Гости к вам, – Макей покосился на Варана. – Вернее, не гости, а… это, горни.

Почтарь испытывал, по-видимому, затруднения. Пассажир его был одет и снаряжен как важная особа, но выглядел как простуженный сопляк и держался без подобающего достоинства – вот выбрался на каменный причал, не дожидаясь, пока сбросят трап… Опять же, если ты в самом деле горни – почему не путешествуешь верхами?

Оказавшись на суше, чужак первым делом поскользнулся и чуть не упал:

– Ой… Добрый день, уважаемый. Я к вам с поручением от Императора.

Сказано было просто и буднично.

– Ко мне? – поперхнулся Варан.

– К вашему князю, – пришелец снова поскользнулся на ровном месте, неуклюже взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие. – Туда, – и неопределенно ткнул пальцем в перепончатую изнанку своего зонтика.

Макей бросил на причал два пузыря с почтой – для поселковых и для верхних. Махнул Варану рукой: я, мол, свое дело сделал. Сел на педали, резко крутанул назад, так что вода у пристани закипела. Лодка отошла от берега, оставляя явственно различимый след на воде.

– Мне, наверное, следует предъявить верительные грамоты? – спросил чужак и неуверенно чихнул.

Лодка Макея медленно уходила за мыс – к рудокопам, на Малышку. Варан закинул на плечи оба пузыря; мешки были легкие, накануне сезона у людей поважнее занятия, чем на ракушке ножичком корябать, однако Варан согнулся под ношей и с натугой засопел: пусть пришелец видит, что ему тяжело. Что у него заняты обе руки. И что нести деревянный сундучок, сиротливо стоящий посреди причала, кроме владельца, – некому.

Чужак, помедлив, взял сундучок за кожаную ручку. Поднял легко; да он пустой, подумал Варан почему-то с раздражением. Для виду таскает с собой господский деревянный сундучок, только чтобы за важную птицу его держали. Или продать собирается. Или вообще украл где-то. А вся его болтовня насчет поручения от Императора – вранье, хуже того – поклеп и ересь…

– Может, мне все-таки предъявить грамоты? – настойчивее спросил чужак.

– Идемте, горни, – сказал Варан. – Кому надо – предъявите.

И, не оглядываясь, привычно прыгая с камня на камень, двинулся к берегу. Мешки с почтой тихонько звякали и покалывали спину.

Чужак отстал. На тропинке под козырьком Варану пришлось дожидаться его, сгрузив пузыри наземь. Господинчик не раз и не два оступился, провалившись по колено в воду; зонтик он наконец-то закрыл и спрятал под мышку. Дошло наконец-то: рыбке зонтик не нужен… А может, просто сил не хватило мучиться с сундучком и зонтиком одновременно.

Варан ждал соплей и проклятий и немало удивился, разглядев на лице господинчика улыбку. Соплей, правда, тоже хватало: пришелец бесконечно чихал, вытирая нос раскисшим кружевным платочком.

– Мокро у вас, – весело сказал пришелец. – Небось сезона ждете?

– А то…

– А где народ? Безлюдно как-то, на пристани ни человечка, и на берегу…

Варан хотел сказать, что поскольку милость не предупредила о визите заранее, то и трубачей с волынщиками пригласить забыли. Но придержал язык. Мало ли.

– Донные сеют… Ковчег латают… Сами же говорите, сезона ждем, вот и сытухи вчера от берега откочевали, а стало быть, скоро забулькает…

Почему я так много говорю, подумал Варан с неудовольствием. Кто я ему – староста, отчет держать? А кстати, еще вопрос, на месте ли староста, не уперся ли с утра пораньше сетки на своем поле класть… Отец говорил – все лучшие сетки себе забрал, скотина.

– Это… хорошо, – сказал господинчик. Слышно было, что он запыхался.

– Что хорошего-то? – не очень почтительно отозвался Варан; сейчас они шли по сухой террасе под каменным козырьком, Варан впереди, приезжий – сзади. Терраса вилась по краю скалы, по спирали, все выше. Мешки кололи спину: что же они, паразиты, ничего мяконького в пузырь не подложили?!

– Хорошо… что сезон… так скоро, – сказал невидимый за спиной господинчик. – Не представляю… как вы тут и живете…

Варан состроил дикую рожу, за которую не раз перепадало на грибочки от отца. Но сейчас все равно ведь никто не видит.

– Хорошо живем… Репс жуем, рыбу жрем. Безделушки клеим из ракушек… Сезон вспоминаем. До следующего сезона.

– Помедленнее, – сказал приезжий. – Дышать тяжело.

А ведь он точно потомственный горни, подумал Варан. Тут не притворишься. И родился, видать, наверху… Потому и мокро у нас, и плохо, и дышать, вишь, нечем.

– Скоро прибудем, – пообещал, смягчившись. – Вон, дымки показались…

Поселок издалека казался присевшим на землю облаком. Стелился по земле дым, и поднимался пар над плоскими каменными крышами. Волоча за собой, как хвост, слабеющего господинчика, Варан двинул прямо к дому старосты.

– Карп, а Карп! Почта пришла, и дело еще есть…

– Почту положи под дверью, а дело подождет, – отозвался сиплый голос. – Дверь не открывай, слышь: сухо у меня. Потом дело.

Но прежде чем Варан успел что-то сказать в ответ, приезжий отодвинул его с дороги и толкнул просмоленную дверь.

– Я сказал – не открывать! – рявкнул староста. – Ну, ты у меня получишь, дрянь такая!

Варан не нашел ничего лучшего, как шагнуть внутрь вслед за чужаком.

У старосты и вправду было сухо. С потолка свисали набухшие соляные мешочки – из тех, что вытягивают пар из воздуха, как губка – воду. Пол был покрыт хрустящим слоем розовой и голубой соли; сам Карп, в домашней тканой одежде, сидел перед очагом со вкусной миской на коленях. Не рыба, насколько смог разглядеть Варан. И не репс.

Сглотнул слюну.

– Прошу прощения, – сказал господинчик, выпрямляясь и делаясь похожим на настоящего господина. – Я прибыл на Круглый Клык с Императорским поручением для вашего князя… Готов предъявить верительные грамоты.

Карп, надо отдать ему должное, не поперхнулся овощным рагу (а в миске было именно рагу!). Смерив взглядом чужака, мельком глянув на Варана (тот догадался плотно закрыть дверь за пришельцем), староста осторожно поставил миску на низкий каменный столик. Наклонил голову, сделавшись удивительно похожим на рыбу-горбунью:

– Извольте.

Варан переступил с ноги на ногу. Соль под сапогами хрустнула басовито, влажно, недовольно, но это еще что: вокруг мокрых башмаков пришельца драгоценный соляной ковер не только напитался, но начал подтаивать.

Чужак наклонился над своим сундучком (резной сундук из цельного дерева! Варан видел, каким взглядом староста зыркнул на вещичку: кто-кто, а Карп в таких делах разбирается). Откинул крышку; сундук не был пустым, как подозревалось Варану. Он был набит тонкими свитками бумаги. Сухими хрустящими свитками, так что легкое содержимое сундука было, пожалуй, дороже оболочки…

И как его только по дороге не ограбили, удивился Варан.

– Мои документы…

Чужак развернул что-то на ладони.

Варан отпрыгнул. Над раскрытым бумажным листом разгорелось радужное сияние; с легким потрескиванием запрыгали искорки. Староста выпучил глаза, неосознанным жестом приложил два пальца к губам, отгоняя Шуу и ее приспешников.

– Изучите внимательно, – сказал пришелец, и Варану померещилась в его голосе издевка. Как же, ткнул провинциальных крыс носом в настоящую Императорскую печать…

Староста, к чести его, взял себя в руки почти сразу.

Не торопясь, поднялся; отвесил официальный поклон – не выше, но и не ниже, чем следует. Вытянул шею, изучая документ внимательнее; важно кивнул:

– Добро пожаловать на Круглый Клык, горни Лереала…ру…руун. Какого рода услуги вы желали бы получить, э-э, от местных властей?

Варан приподнялся на цыпочки. Разглядел на бумаге играющее всеми красками поле, на нем – выпуклое, будто живое, лицо чужака-горни – без капюшона, с сухими волосами и не разбухшим, здоровым носом, загорелое и строгое до суровости. Буквы не успел прочитать.

– Только одну услугу, – чужак со смешным длинным именем сложил бумагу, погасив тем самым сияние. – Доставьте меня наверх без промедления. Желательно прямо сейчас.

– А-а, – староста кашлянул, прочищая сиплое горло. – Э-э, горни… Не знаю, есть ли сегодня транспорт… Ты! – он резко обернулся к Варану. – Батя сегодня воду отправляет?

– Вчера отправлял, – буркнул Варан, не желая, впрочем, открыто дерзить. – А сегодня у него винт недовернут.

– Пускай довернет винт, – ласково сказал староста. – Видишь – горни спешит, неохота горни с нами, селедками, мокнуть… Значит, беги к бате, пусть наворачивает винт и пусть отправляет горни. Печать Императора – ему что, жить надоело?!

Варан чуть не задохнулся от возмущения. Так вот, играючи, спихнуть заботу с собственной спины на чужую да еще Императора приплести, Шуу тебя отрыгни…

– Да как… вчера же летали… а пружина – ее же заводить надо… что же гонять полузаведенный… А вдруг не долетит, свалится, что тогда?

– Бате, стало быть, приказ Императора и не приказ вовсе? – ласково осведомился староста.

Варан беспомощно глянул на пришельца-горни.

Тот стоял в лужице оплывающей соли, капюшон откинут на спину, волосы, и в самом деле длиной почти до плеч, прилипли к голове. В опущенной руке – верительная грамота с радугой внутри.

– Такой у нас народ, – со вздохом заключил староста. – Ленивый народ и хитрый, что твоя уховертка, как для своего поля – из кожи вон, а как для общины или вот для государства – тут вам тысяча причин, стонадцать отговорок – и то, и это… Загор-одноглазый, этого вот тунеядца родитель, у нас подъемником ведает. Я вам, горни, записочку-то напишу – пусть выдадут вам поесть, попить теплого, одежку сухую, а то вы в поддонье, вижу, нечастый гость… – Староста мягко хихикнул. Пошарил рукой в нише стола, вытащил большую тусклую раковину, вынул из-за уха стило, послюнил зачем-то, начал царапать. Звук получался едва слышный, но донельзя мерзкий.

Варан проглотил горькую слюну. Бесполезно спорить, этот жирный сом всегда побеждает, сетка лучшая – ему, овощное рагу в миске – ему, тунеядцем обозвать, сопляком, мерзавцем – всегда пожалуйста, и не смей в ответ посмотреть косо…

– Чего зыркаешь? – Кажется, староста ощутил его взгляд склоненной макушкой. – Позыркай мне… Вот для отца записка. Что указано – все исполнить, из общины потом возместим… Ну-ка пшел. Шкурой за горни ответите, и ты, и отец… Пшел!

И поклон этому Лереала… как его там. На этот раз низкий поклон, подчеркнуто почтительный. Распахнутая дверь, клубы пара… Варан едва успел увернуться, чтобы не получить пинок под зад.

Это счастье Карпу, что Варан увернулся. Потом, конечно, кисло пришлось бы… Но домашнюю тканую рубаху старосте долго отмывать пришлось бы… от крови из разбитого носа…

– А ты злой, – сказал горни и снова чихнул. – Глазами искры высекаешь… Сундучок-то возьми.

Варан – некуда деваться – взялся за кожаную ручку деревянного вместилища сокровищ. Оказалось, что сундук не так легок, как думалось прежде; на самом деле он был тяжелее обоих мешков с почтой, мокнущих здесь же, под крыльцом.

– Куда идем? – поинтересовался сопливый горни.

Чтобы тебе у Шуу в заднице застрять, молча пожелал ему Варан. И так же молча кивнул, указывая направление.

* * *

Три сезона назад, когда Варану было четырнадцать лет, он чуть не ушел с плотогонами.

Они являлись обычно в первый месяц осени, когда любой голодранец в поддонье богат, как король, когда всем срочно требуются новые косяки для дверей, новые лодки, снасти, смола, древесина. Обычно их замечали на горизонте за день до прибытия – в центре колоссального плота возвышалось колесо с бегущими в нем людьми, огромные лопасти поднимались и опускались, вспенивая воду, но плот продвигался, как пьяная черепаха, – так был тяжел, многослоен, высился над водой и глубоко уходил под воду, и вся его чудовищная масса была – древесина из дальних стран, белая и желтая, твердая и мягкая, почти неподвластная гнили, душистая, свежая древесина.

Был бы в межсезонье ветер – ставили бы, наверное, парус. Но сезон прошел, и с ним улеглись ветры, и легкие игрушки богатых горни – лодки под цветными парусами – нашли пристанище где-то в пещерах верхнего мира… Плотогоны двигались неторопливо и торговались основательно, все были кряжистые, с белыми или желтыми лицами, с бородавками-сучками, будто наспех вытесанные из дерева. У каждого за поясом имелся кривой кинжал, а кое у кого – меч или арбалет за спиной: плотогону есть что терять. Они ходят по морям верхом на куче денег – неудивительно, что охотников за плотами куда больше, чем лесорубов. Каждому охота оседлать чужой плот – и плестись черепашьим шагом от острова к острову, покуда плот не растает, а кошелек – не раздуется, словно пузырь…

Иногда дерево, выставленное на продажу, бывало полито кровью. Суеверные не хотели брать; плотогоны скалились: не надо. Другие возьмут. Что тебе эта ржавчина: высохнет и осыплется, в огне сгорит – не заметишь, дождем смоет – и не станет ее…

А однажды у Круглого Клыка встал на торги огромный плот с измененными хозяевами. Толпа головорезов, один другого страшнее, среди них и опустившиеся горни, и поддонки, и белые, как лед, чужестранцы – жутколицые, в шрамах. Чистого дерева в связках почти не осталось – а плотогонов не осталось никого, известно, что они в плен не сдаются. Ничего хорошего в плену их не ждет.

В первый день поселок, потрясенный, не вышел на торги. Выставили стражу, зарядили единственную пушку, послали наверх, князю, мольбу о защите. Ответ пришел незамедлительно: выяснить досконально намерения торговцев. Если они в самом деле древесину продают – зачем крик поднимать? Гарнизон на верхушке маленький, а Императора тревожить, патруль вызывать – так готовы ли поддонки по чести ответить, если вызов окажется ложным?

Начались сомнения. Кто-то кричал – кровавую древесину не берите! Ничего хорошего она вам не принесет. Убийцам свои деньги отдадите – будете с ними в сговоре, мертвые плотогоны не простят, да и бессовестно это, люди, подумайте…

Отец Варана стоял посреди квадратной поселковой площади, стоял неподвижно, уперши руки в бока, а вокруг него прыгал, надрывался сосед Соля:

– А если не будет других в этом году? А если не будет больше никакого дерева, только это? Чем топить будешь – волосами своими? Бородой?

Отец Варана играл желваками, но с места не двигался и в ответ ничего не кричал. На третий день поддонки потихоньку, по одному потянулись к берегу – на торги. Прятали глаза; древесина оказалась на редкость дешевой, брали помногу, весь берег заставили пирамидами бревен, только отец Варана не взял ни сучка.

Через неделю пираты ушли на изрядно подтаявшем плоте.

Других в том сезоне не было, как ни ждали. Где-то в середине осени у Варана в доме не стало чем топить; отец покупал сушняк наверху – сухие водоросли, которыми обычно растапливали самое мокрое, самое неподатливое дерево. Сушняк стоил дорого и сгорал в одно мгновение.

В доме было сыро и холодно. Мелочь плакала; отец сжег в очаге лодку. Все, что было в доме деревянного, одно за другим отправилось в печь.

В начале зимы кто-то подбросил под дверь груду поленьев. Все они казались чистыми, светлыми, теплыми; тринадцатилетний Варан, помнится, долго сидел, баюкая одно поленце, разглядывая узоры, вдыхая непривычный запах…

Тогда мать Варана, не сказавшая отцу ни слова от печально памятных торгов, наконец раскрыла рот.

– Возьми, – сказала она.

И он взял. Не оставил дерево мокнуть под дождем, как намеревался сначала.

Всю зиму соседи тайком им помогали – кто поленце, кто десять, кто груду. И всю зиму отец молча брал их подношения.

Сильно изменился с тех пор. Много пил. На Варана иногда срывался, бил, чего прежде никогда не было…

Хорошо хоть, девчонок не трогал.

И Варан решил уйти; по ночам ему снились древесные прожилки. Он воображал земли, где деревья растут не просто выше человека – до неба; наверное, под ними даже можно прятаться от дождя. Ему снился лес – таким, как о нем рассказывали давным-давно настоящие плотогоны, кряжистые, в сучках-бородавках; показывали на срезе годовые кольца, и у Варана сам собой открывался рот: это дерево втрое старше его? А это – в десять раз?!

В его сне пахло смолой и листьями. Дома пахло дымом и сырой рыбой, отец сидел на каменной лавке, хмурый и пьяный, и цеплялась за штаны мелюзга, выпрашивала сладенького… Только где его возьмешь, сладенького, если все, что заработали в сезон, спустили на дорогущий жаркий сушняк?

Варан решил уйти.

В сезон его решимость не только не улетучилась, но даже окрепла – специально выискивал приезжих и, продавая покрытые лаком безделушки из ракушек, заводил разговор о дальних странах. Рассказывали охотно – и о лесах, и о залитых травой степях, и о снежных пустынях. О странах, где всю жизнь можно бродить по дорогам и ни разу не замочить ног; о странах, где нет гор, но есть глубокие овраги. О странах, где живут люди с золотой кожей. О странах, где камни живые, а реки разговаривают…

Плотогоны пришли поздно, в конце первого месяца осени. Варан нанялся помогать на разгрузке – был он хоть и пацан, но сильный и умелый. Его поставили рубить сучки – он работал чисто и весело, как брадобрей в цирюльне для горни; за несколько дней до отплытия плота Варан пробился к капитану и попросился в помощники.

– Фу! – сказал капитан и сморщил нос. – Да сколько ты весишь? Будешь ползать в колесе, как муха по потолку!

И добавил, видя недоумение Варана:

– Мне тут не юнги нужны и не сучкорубы, а крутильщики в колесо, чтобы шагали неделями и не ныли… А ты с твоим весом – лишний рот!

Варан поклялся, что нацепит на спину мешок с камнями и будет ходить в колесе с дополнительным грузом – а про себя подумал, что, добравшись до берегов, где растут леса, можно будет просто удрать, да и дело с концом. Капитан ухмыльнулся и подумал, что мальчишка может думать что хочет и что его следует продать с выгодой где-нибудь в свободных водах, на самой окраине Империи.

Ночью накануне отплытия Варан тайком перебрался на плот, и на заре следующего дня они отчалили – продавать древесину, а потом (очень скоро, как мнилось Варану) в далекие земли, в леса, на край света.

На второе утро плавания Варан уже не был настроен так радужно. После ночной вахты ныли ноги и плечи и разрывалась грудь, а порция воды оказалась такой маленькой, что приходилось слизывать стекающие по лицу дождевые струйки. Варан даже не испугался, когда через несколько часов после рассвета на горизонте появилась весельная лодка, куда более быстрая, чем плот. В лодке сидели отец Варана, староста и смуглый чернявый горни – представитель, как выяснилось, самого круглоклыкского князя.

На переговорах тройки с капитаном Варан не присутствовал. О чем говорилось, так и не узнал. Отец велел ему прыгать в лодку, он и прыгнул, и сразу сел на весла.

Всю дорогу до дома – почти день пути – не было сказано ни слова. Варан ждал чего угодно – ремня, палок, заточения в каменном подвале с водой и жгучими медузами…

Ничего не было. Мать повсхлипывала, но слова в упрек не сказала. А отец с этого дня странным образом ожил – будто проснулся. Бросил пить, возился с малявками, обучая их грамоте, пел на свадьбах – можно сказать, стало все, как прежде…

Вот только леса, закрывающие небо, и переплетающиеся далекие дороги – прожилки на древесине – иногда снились Варану, особенно осенью, когда запах осенних плотов стоял над мокрым берегом и влажная блестящая кора казалась живой, погладь ее – инстинктивно дернется…

* * *

Отца не было дома. Малявок тоже не было – мать забрала с собой в поле. Внутри приземистого каменного здания царила сырость, разве что сверху не капало, и за то слава Императору.

Первым делом Варан нашел немного сушняка в тайнике (последние припасы перед началом сезона!) и развел в очаге огонь. Зашипели сырые дрова.

…Радужное сияние. Такое же, только не в пример тусклее, исходит от крупных денежных пластинок. Королевские маги кладут на деньги печать, которую никто на земле и на воде не в состоянии подделать. Варан много раз слыхал и от отца, и от плотогонов, и от купцов, да и от тех же рудокопов на Малышке – Империя стоит не на остриях мечей, не на крыльях летучей королевской гвардии, не на воле седых подземных магов, – а на легких пластинках императорских денег. Денег, которые не горят в огне и не тонут в воде, которым доверяет и поддонок и горни, денег, источающих радужное сияние…

Там, в подземельях имперской столицы, седые маги сидят за длинным столом, и у ножек их резных кресел лежат, свернувшись, их собственные чешуйчатые хвосты. Говорят, раз в семь лет маг сбрасывает хвост, в точности как ящерица, и тогда может ненадолго выйти на поверхность, показать себя людям, явиться на прием к Императору… А хвост потом вываривают в бронзовом котле и готовят снадобье, продлевающее жизнь на семь лет, ровно на семь, ни секундой меньше…

Стало быть, простуженный чужак не так давно спускался в подземелья к магам… Или верительную грамоту ему дали уже готовую? Кто он такой в этом случае? И почему путешествует низом?

– Вы бы присели, горни, – пробормотал Варан, делая вид, что очень занят очагом.

Гость не ответил. Варан обернулся.

Горни топтался посреди комнаты, разглядывая ее с удивленной брезгливостью. Присесть? – читалось в этом взгляде. Куда? Заплесневевшие стены, влажная каменная скамейка вдоль стены, кучки соли в углах, портрет Императора – вернее, темная доска с очертанием человеческой головы, а внизу написано, что это Его раторское Вели Спо (надпись была такая же старая и облезлая, как сам портрет, и прочитать ее до конца еще никому не удавалось).

Варан уставился в огонь. Говорить не хотелось, да и не надо было говорить. Ради официального и полномочного сопляка отец пустит винт с половинной загрузкой, а значит, потеряет два дня торговли перед самым сезоном. Сверху кричат – воды, давай еще воды, резервуары неполные… Снизу кричат – налог, давай денег, винт принадлежит общине, а вода принадлежит Императору, как и все, что приходит с неба… Малышня будет давиться рыбой и выпрашивать морской капусты, но начнется сезон, и о жалобах забудут. В сезон никто не болеет, никто не ноет, в сезон даже целуются редко – не до того. Скорее бы сезон…

– А на Осьем Носу, – сказал горни за его спиной, – развести огонь всегда предлагают гостю.

– Почему? – спросил Варан просто затем, чтобы не показаться дерзким.

– Ты не знаешь? – искренне удивился гость. И тут же спохватился, будто все про Варана вспомнив: – А-а-а…

Куда уж нам, подумал Варан. Сырьем рыбу жрем, плевком умываемся, рукавом подтираемся. Провинциалы. Дикари.

– На Осьем Носу, – после паузы сказал горни, – много традиций с материка… А на материке до сих пор верят в того самого бродягу – Печника… Его еще называют Бродячая Искра. Верят, что в доме, где он разведет огонь… знаешь, что бывает? Не знаешь… Подвинься.

Бесцеремонно отпихнув Варана, гость присел рядом на корточки, протянул руки к огню:

– Ух ты… Как же вы тут одежду сушите?

– У нас не промокает, – буркнул Варан.

Горни потрогал рукав его куртки:

– Ага… Как с крыламы вода, – и почему-то засмеялся.

– Это сытуха, я сам добыл, – сказал Варан, которому смех гостя показался обидным.

– Запасной нет?

– Что?

– Ну как там староста говорил: горячее питье… Сухая одежда…

– Староста говорил – пусть сам и дает! – выкрикнул Варан и тут же пожалел о своей несдержанности. Добавил тоном ниже: – Нету запасной. Ничего нету. Сезон на носу. Все растратили. У меня две сестры малые. Поле маленькое. Есть рыба соленая да воды вскипятить могу. Все.

– Давай воды, – жадно потребовал горни. – Давай рыбу. Хлеб есть?

– Репс…

– Давай репс. И еще… одеяла нет у вас? Просто сухого одеяла из пуха или из шерсти…

И, не дожидаясь, пока Варан дал согласие, принялся раздеваться. С наслаждением скинул на пол куцый плащик, снял мокрую куртку, сопя, стянул странного покроя рубаху, широкую, на завязках… Варан думал, что на этом раздевание окончится, но горни, нимало не смущаясь, снял штаны и развязал подштанники, и Варан, пряча глаза, поскорее протянул ему тканое одеяло.

– Ты чего? – горни будто только сейчас заметил темно-красный румянец на лице Варана. – Ой… Извини, если чем обидел, у всех, знаешь, свои нравы… Я думал, растаю в этой мокрести, – он с отвращением поддел ногой комок дорогого костюма на полу. – Давай скорее кипяточка, а то простужусь по-настоящему, князь, думаю, не обрадуется…

Мне, что ли, перед князем отвечать за твои сопли, подумал Варан тоскливо.

– Может, есть что-то подстелить на лавку? – поинтересовался гость.

– Что?

– Ну, подстелить… Шкуру там или другое одеяло. А то холодно, знаешь, так сидеть, да и плесени полно…

Да кто ж тебя звал, скрипнул Варан зубами. Оставался бы у старосты, у него сухо… Весь поселок за эту сухость платит, и мы с отцом тоже…

– Так интересно тебе? Про бродягу, который огонь разводит? Рассказывать?

– На то и дороги, чтобы бродить, – буркнул Варан. – А у нас, господин горни, дорог нет. У нас или по морю, или вверх… Нет у нас бродяг. Все свои.

– Суровый ты. – Гость уселся наконец, но не на лавку, а на свой сундучок. – Когда поднимать меня будем? Помнишь, что староста сказал?

Стукнула дверь. Лилька, младшая, выбежала сразу на середину комнаты – и замерла, уставившись на длинноволосого горни, по шею замотанного в одеяло.

– А…

– Где мать? – сурово спросил Варан.

– В поле, – пискнула Лилька. – Сетки ставит с тетками. Велела крепежек для якорей, и второй нож, и…

– Тоська где?

– Матери помогает…

– Батя где?

– Пружину вертит… Наполовину уже закрутил, сказал, чтобы ты все кидал и шел помогать, потому как…

– Иди скажи отцу, – проговорил Варан с тяжелым сердцем, – пусть идет домой. Скажи, гости у нас. Скажи, надо быстро.

* * *

Отец все понял сразу. Пробежал глазами по писульке старосты, покосился на радужное сияние, исходящее от раскрытой грамоты, изобразил корявый поклон человека, спину гнуть вообще-то непривычного:

– Будь по-вашему, горни. Поднимем вас, не обессудьте, обыкновенным грузовым винтом. Собирайтесь…

И сказал уже Варану, негромко, по-деловому:

– Ползагрузки. Рыбы для солдат заказывали – три мешка… Значит, шесть бурдюков минус три мешка рыбы и минус горни – будет четыре бурдюка… Пошевеливайся.

Варан обрадовался возможности наконец-то освободиться от приставучего горни. В нише стола отыскал очки – два прокопченных стекла в грубой металлической оправе. Плотнее затянул куртку и, не прощаясь, выскочил из дома.

Утренняя рыба плавала здесь же, в каменном бассейне, еще живая. Орудуя сачком, Варан наполнил и взвесил три мешка; дождь припустил сильнее и смыл с него чешую прежде, чем груз был доставлен, мешок за мешком, к винтовой площадке.

Пружина винта, накрученная наполовину, казалась непривычно тощей. К крюкам на корзине уже привешены были два бурдюка; Варан загрузил рыбу и потом, едва управляясь с деревянной тележкой, перевез к винту от водосборника еще два тяжеленных пузыря с водой. Он успел передохнуть и пожевать сладкой смолы, прежде чем над краем площадки показалась голова горни: чужак был бледен и задыхался. Как же, подумал Варан не без злорадства. Сто ступенек в скале – и мы уже падаем в обморок…

– Дышать… нечем, – простонал горни и уселся прямо на мокрый камень. Вслед за горни на площадку поднялся Варанов отец – тот был в два раза старше, нес на одном плече деревянный сундучок, а на другом почтовый мешок для верхних, и ровное его дыхание не сбилось ни на йоту.

– Хорошо, – сказал отец, оглядев винт и оценив проделанную Вараном работу. – Грузитесь.

Варан влез в корзину первым и устроился у мешков с еще живой, трепещущей рыбой. Отец долго ходил вокруг, проверял крепления, связки, поглаживая пружину, бормоча молитву подъемников и время от времени сплевывая через плечо. Дал в руки Варану причальный канат с тройным крюком на конце:

– Кто сегодня дежурит?

– Лысик.

– Передавай привет от меня и проверь, чтобы он все точно записал: рыбу, воду, почту… И… – Отец покосился на горни, замершего у края площадки, будто оцепеневшего при виде бесконечного серого горизонта: – И горни пусть возьмет из рук в руки… Все. Хвала Императору, лети, сынок.

Быстро потрепав Варана по плечу, отец отошел к спускателю. Совсем другим, бесцветным голосом позвал чужака:

– Горни, пожалуйте на взлет.

Варан не подал господинчику руки. Чихая и соскальзывая, тот с трудом влез в корзину, поискал свободного места, со страдальческим лицом пристроился опять же на сундучке. Вцепился в край корзины:

– Не перевернемся?

– С половинным навертом идем, – не удержавшись, заметил Варан. – Можем и опрокинуться, если не повезет. Шуу не дремлет, – и подмигнул отцу.