Выкрикнули и в последний раз вспорхнули к потолку; задребезжали, захохотали и растаяли ясными вспышками в ночном сумраке, серыми хлопьями пепла медленно опустились на мягкий ковер.
– Обязательно найду… – повторил Огонек и умолк.
Кот вздохнул, тряхнул хвостом и едва слышно подошел к своему блестящему облачку.
– Пойдем, – ласково позвал Сириус, – я покажу тебе свое самое любимое место в этой комнате.
Огонек покорно взобрался на холку, и они в два прыжка оказались на дубовом подоконнике перед холодным окном, затянутым сетью морозных плетений.
Не успел Сириус усесться, как Огонек вдруг отозвался серебряным звоном и залился приятным свечением.
Там, снаружи переливались холодным блеском белесые хлопья.
– Это – снежинки, – пояснил Сириус и присел рядом.
– Может быть, я – снежинка? – спросил малыш, переливаясь от волнения алмазным блеском.
– Все, конечно, может быть, – пробормотал кот, задумчиво нахмурившись, – хоть и вряд ли. Снежинки – они как веселые искры, только рождены не жаром, а зимней стужей. Холодные дивы только и могут, что красиво кружить, передразнивая отсветами огоньки в елочной мишуре. А выйдет солнце – посеребрит их, поиграется, и истают они в его любящих руках самой простой водой.
Огонек все же приблизился к окну. Присмотрелся и даже засопел. А потом вдруг отпрянул, встрепенулся подобно коту и тихо согласился:
– Холодные.
Сириус и Огонек сидели у промерзлого стекла и наблюдали, как малиновые предрассветные лучи ленно ползли по искрившемуся снежному полотну. Вихрились в манящем танце алмазные снежинки, расцветали узорами, сплетались хороводами – и смиренно расходились, разделенные строгими порывами колючего ветра.
Дух Праздника прогуливался эфирной походкой по свежим сугробам, ложился белоснежными валиками на промерзлые подоконники; закрадывался случайной улыбкой в чашку травяного чая и эхом сопровождал детский переливчатый хор.
Отражался в полированных гранях елочных игрушек и в беззлобном отблеске свечей; смущал и румянил ягоды остролиста и черемухи; тонким ароматом кардамона, корицы и имбиря одаривал хрустящие пряничные домики.
Насквозь пронизывал время витиеватыми тропинками лукавых сновидений и покорял одинокие мысли.
Сириус подергивал дымчатым хвостом, задумчиво прижав уши с забавными кисточками. А Огонек едва заметно мерцал в такт размеренному дыханию кота и тихо радовался, разноцветной крошкой переливаясь в золотистых лучах.
Кот так и заснул, свернувшись клубком у холодного окна, и ему снились отдаленный гул празднества и живой музыки, задорная игра цветов гирлянды под потолком, запахи жареной индейки под сливовым соусом и запеченного до корочки пуддинга.
А наутро Сириуса разбудил восхищенный детский вздох. Хозяйская дочка сидела на коленях под елкой, упругие светлые кудряшки спадали на ее румяное детское лицо. Должно быть, малышка распаковывала долгожданные подарки и вздыхала в предвкушении сжать в объятьях нового плюшевого единорога.
Сириус лениво потянулся, нарочито громко зевнул и вдруг замер. Огляделся по сторонам, поискал под собой и даже выглянул в окно, склонив голову набок: Огонька нигде не было видно.
Кот поспешно покинул нагретое место и бросился прямиком к елке, туда, где прошлой ночью малыш родился из осколков разбитой игрушки. Только Сириус опоздал: любопытная девочка вздыхала отнюдь не над упаковочной бумагой, а над тонкими битыми стеклами. Сириус притих: прижал уши и осунулся, с сожалением глядя на то, как она ласково складывала осколки друг в друга.
– Доброе утро, пушистик! – весело вскрикнула она, заметив любимца. – С Рождеством тебя!
Кот в ответ неразборчиво хмыкнул, вздохнул и собрался было уходить, как она захлопала в ладоши от непонятной радости: