Ангел по имени Боб

© Макс Фетт, 2022

ISBN 978-5-0056-2846-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ангел по имени Боб

Всегда мечтал поболтать с настоящим Богом. Из Христианства, Ислама… Да хоть с египетским Ра, не важно. С кем-то у кого имелась подлинная власть. Кто ткнул бы меня носом в предназначение, избавив от предсказаний батюшки, сатанинских теорий Юлии и опекунских запретов Леонида Семеновича.

В общем.

Девяносто первый год. Развал СССР, «Буря в пустыне», под Рязанью на свет появился белокурый мальчик с крыльями.

Родила его Пруть Светлана Геннадьевна. Бальзаковского возраста женщина, токарь шестого разряда и до определенного дня очень набожная дама. Во всех комнатах имела по иконе, а дом построила так, чтобы из каждого окна был виден крест на крыше церкви.

В ней она, к слову, и стала мамой. Забавно вышло. У нее отошли воды в момент, когда она рубила голову курице и сначала подумала, что попала тесаком по себе. Села на пенек, осмотрела себя, вспомнила, что беременна и пошла в Божью обитель.

Сильная она была женщина. Во всех смыслах. Если у кого-то застревала какая скотина (в болоте, например), то всегда звали Светку. Она поднимала корову или свинью на плече и несла. Несла до деревни, до забора, до хлева, потом предыдущим хозяевам доказывала, что скотину нашла и ниче ее не волнует. А кто с такой спорить будет? Никто.

Как-то в ней хотели развить необходимость посещать психолога. Мол, проблем у нее много и ей чаще нужно разговаривать по душам. Привезли врача, тот закрылся с ней на час. На следующий день снова. Через неделю он признался, что никогда не любил свою работу. Не нравилось ему слушать тупые истории тупых людей, самовлюбленности и эгоизму которых позавидовал бы Нарцис. Галстуком подвязал помидоры, рубашку и брюки пустил на пугало. Вороны то сильно боялись. Ещё бы. Если офисный клерк расскажет, как ему жить тяжко, самому не захочется.

Так врач и остался в деревне. Домик построил. Скотину завел. Женой обзавелся и двумя спиногрызами. Бьет их по три дня в неделю, а по четыре очень любит и лелеет. Счастлив мужик, ничего не скажешь.

Беременную Свету у ворот встретил батюшка Афанасий. Мужик лет сорока, с большой бородой до пупа. Каждый день поливал ее святой водой. Надеялся, что до пояса отрастет, потому что завидовал попу из соседней деревни, у которого волосня аж до колен доставала.

– Светлана, дочь Божья. Заходи, – сказал Афанасий и перекрестил ее.

– Я рожаю! – орала покрасневшая Светлана Геннадьевна с широко расставленными ногами.

Афанасий посмотрел на пузо, перекрестил и его и ушел вглубь церкви.

Тут-то вера Светланы Геннадьевной подкосилась, точно, как и колени. Она упала на сено в углу зала, спугнув обедающую им козу. К роженице мигом подоспела Юлия, молодая и плечистая монахиня.

Обычно девушки до двадцати переезжали из деревень в крупные города, но Юлия не знала, что так было можно. С пеленок ей предрекали два пути: В церковь или в проститутки на трассу, как тетя Зина.

– Свет, сможешь встать? – спросила Юлия.

– М-а-а-а-а-а-а!

– Поняла.

Юлия взяла ее на руки и отнесла к алтарю, где батюшка проводил службу. Она положила роженицу на землю и побежала в хлев, где взяла старую ванну, в которой хранился овес для скота, и притащила к Свете. По пути схватила ведро в шкафчике под умывальником и направилась к колодцу. Тем временем батюшка кружил над роженицей и что-то шептал с поднятым к потолку носом.

Сначала маме не хватало сил на слова. Все тратилось на процесс выталкивания из себя ребенка, а алфавит сократился до протяжных: у, а и ы. Всего раз она матюкнулась, но батюшка стукнул ей крестом по лбу и продолжил шептать.

– Быстрее! – вопила мама.

– Тороплюсь насколько могу, – крикнула Юля, выливая очередное ведро ледяной воды в ванну.

– Батюшка, помогайте-е-е… А-а-а… – мама разрыдалась.

– Свет, прекрати! – наказала монашка. – Батюшку нельзя отвлекать. Он готовится принять душу от Бога и поместить её в ребёнка.

– Я не могуэ-э-э…

– Терпи. Иисус терпел, и ты терпи!

– В жопу Иисуса… А-а-а! Он лезет!

Батюшка вдруг зарядился. Он оттолкнул подбегающую монашку с ведром так, что та отлетела на добрый метр. Батюшка взял роженицу за подмышки и закинул в ванну.

– Во имя сына твого и имени твого! Благословляю тебя, новоприбывший в мир наш, займи тело это и будь рабом достойным отца свого.

Он пафосно раскинул ноги мамы и завопил:

– Тужься! Тужься! Создай же жизнь, как Бог твою создал, дитя!

Вырисовывалась интересная картина. Беременная женщина орала в ржавой ванне, наполненной ледяной водой и остатками корма для скота. Монашка валялась без сознания в раскорячку на скамье. Батюшка, от которого несло самогоном, на фоне покосившегося креста в разваливающейся церкви, что-то орал про Бога и тянул невидимый канат из влагалища роженицы, точно мим.

При таких удивительных обстоятельствах из мамы не могло вылезти что-то банальное. Поэтому из неё вылезло банальное, но с крыльями я.

Вместе с головкой появилось несколько перьев. Батюшка подумал, что они голубиные, ведь на башне с колоколами часто гнездились. Но тут после плечиков появилось крыло. Батюшка без устали цитировал библию или читал стихи собственного сочинения, но в этот раз он замолк. Мне кажется, потому что всю жизнь он даровал миру божественное, а тогда впервые божественное даровало что-то в ответ ему.

– Это… Ангел… – изрёк батюшка. Коленки его затряслись, и он упал. – Ты-ы-ы… мать посланника Бога.

– А?.. Че?.. Кого, блять? – сказала мама, пытаясь отдышаться.

Очнулась монашка. Увидев крылья, она решила, что сильно ударилась головой, но картинка в ее глазах долго не менялась.

«Даже если на свете останется всего два человека, они найдут причину поссориться и убить друг друга».

Пьяница Геннадий, встречается у западной теплотрассы города Горуньба Вологородской области.

– Антихрист, – прошептала монашка и перекрестилась. Потом ещё раз. Потом еще и так, пока в панике бежала домой.

Меня там самого не было. Вернее, был (очевидно), но орущий, весь в крови, слизи и перьях. Мягко говоря, мне было немного не до запоминаний. Эту версию истории рассказали уже в более-менее осознанном возрасте. По словам же батюшки:

– Луч солнца, подобно сотканному из золота ковру, что спускался с самых небес, освятил золотой крест церкви и отражение его пало на влагалище матери твоей, откуда явился в мир ты, дитя!

Золотого креста в церкви не было даже в бумагах с инвентарем. Батюшка говорил, что его украли вскоре после моего рождения. Уверен, что не чист он был на слово. Пиздил батюшка, пиздил.

Версия монашки получилась остальных и рассказывала она ее, пока целилась в меня копьем. И начиналась та словами: «Исчадье Сатаны». А заканчивалось: «В ад тебя отправлю, помяни мое слово». У нас были натянутые отношения. По началу, когда в подростковые годы она меня нещадно стегала плетью, до меня это не доходило. Провинился – получил пять ударов. Классика. Но после того, как овсянка запахла мышьяком, у меня зародились подозрения.

Зовут меня Боб. Имя совсем не православное, но дала его мама. На фоне всей вакханалии вокруг она хотела дать мне хоть что-то не относящееся к религии. На общей фотографии церковной школы я стою сзади всех по центру. Раскидываю крылья в стороны и создаю ангельский фон.

С виду они напоминали нечто среднее между летучей мышью и голубем. Я могу ими махать, каким-то чудом, но не летать.

Появление крылатого ребенка в церкви не могло пройти мимо общественности. На второй день съехались жители всех близлежащих деревень. Но только кажется, что это много, по факту собралось человек тридцать пять. Бабушки и дедушки, которых послали дети на разведку, точно собак на разминирование мин.

Разыгрывался живой спектакль. Люди кричали, крестились, молились, из кого-то выходил бес (бабка закатила глаза, затряслась и замычала). И все хотели меня потрогать, поцеловать, лизнуть или ещё чего мерзкого.

Мне было все равно. Сутки от роду – сосок во рту, мамкина рука под жопой и я в шоколаде. А как раз-таки мама охреневала от происходящего, как последователь классицизма в музее современного искусства. В час она моргала всего дважды, боясь, что меня украдут. Перед утренней исповедью пряталась в хлеву с коровами, но батюшка находил ее, поливал святой водой из ведра и вел к людям на показ.

В дальнейшем батюшка собрал молодняк и построил сцену в поле под открытым небом. Любой другой нащупал бы золотую жилу в феномене, но Афанасий отрекся от денег. Он принимал еду и помощь и гнал в шею людей с деньгами.

Как бы я к нему не относился, стоит отдать батюшке должное. Он четко следовал своим убеждениям, имел отличные ораторские данные, заставлял людские сердце трепетать и вел народ за своими убеждениями, несмотря на то, что те были абсурдными и даже аморальными.

Кажется, кто-то в истории поступал точно так же…

Бабушки и дедушки вернулись по домам и рассказали про чудо ребёнка с крыльями, тогда-то эпидемия и стала расползаться. От их детей и внуков история перешла к близким, от них к знакомым, от тех к случайным. За считанные дни численность деревни в пятьсот человек увеличилась в десять раз. Газеты приравнивали цены на земли вокруг церкви к Московским квартирам в центре. Коровам негде было пастись. А число пострадавших от нападений привязанных к палкам козлов повысилось в трое.

В основном относились ко мне прекрасно. Носили игрушки, одежду, еду. Много еды. Настолько много, что к шести годам я весил сорок шесть килограмм. День и ночь камеры крутились у моей кроватки, снимая каждую вытекшую соплю и записывая всякий пук. Мама с психу разбила пару объективов, потому как часто в кадр попадала ее спящая физиономия, а этот вид у женщин считается интимнее, чем нижнее белье.

Но это цветочки по сравнению со Всемирным научным сообществом. Их представители появились через неделю после моего рождения. Русский и двое зарубежных. Наш узнавался сразу по угрюмому лицу и оттопыренному карману халата, где всегда носилась ноль-пять беленькой. Приезжие выглядели как велосипедисты среди матерых байкеров. Небось ещё думали, что их примут как родных. Конечно. Благо, что не отпиздили. По крайней мере, не в первый день.

Вначале ученые мирно просили взять у меня анализы. Батюшка противился.

– Не будь в доме Божьем ни врачей, ни другой дьявольщины. С нами ангел Божий. Он исцелит нас!

Когда задротов прогнали в первый раз, то те вернулись с полицией. Незадолго до этого к общине удачно примкнул полковник полиции и быстренько все разрулил, путем звонков и морального уничтожения младших по званию.

По рассказам одного из опущенных в фуражке, их чувства сильно задели. Вдобавок зарубежные учёные возмущались, тыкали в них бумажками с печатями, угрожали. Наш ученый молча послал всех на хер и ушел в пивную. Недовольных закрыли на десять суток за педофилию и цитата: «Тычить стали в них».

Вошли уважаемые ученые, а вышли прозревшие люди с дюжиной психологических травм. Наш предупреждал их, но наученных по тюремным законам задротов было не остановить.

– В таком случае, полагаю, что пиздуете вы оба в жопу, – сказал наш и скрылся. А может и не сказал. Меня-то там не было. Приходится воображать. Как и везде.

Ночью задроты потоптали рассаду, покосили забор и прошли к церкви под лай дворняги. Форточки были советского образца, а жопы их были выкормлены по лекалам Западного, поэтому полезли злоумышленники через крышку. Они пробрались в церковь с целью выкрасть меня и, видимо, не знали, что доярки просыпались в пять утра, а моя мамочка – в четыре.

Она встретила их с оголенной титькой на кухне и с полусонным мной, который то и дело тыкал крылом ей в глаз. Задроты струхнули, но не побежали. И все бы у них получилось, не держи мама нож, который предназначался для колбасы, но потребовался для мяса.

С другой стороны, подозреваю, что нож предназначался для меня. Но если и так, то я не виню ее и отчасти понимаю. Да, мама была сильной женщиной, но и про Титаник говорили, что он непотопляем, а как получилось? Внезапная популярность на почве гигантского события религиозного мира для неизвестной бабоньки из деревни давила во всех смыслах. Но, как и сказал, мне повезло, у меня на груди остался небольшой шрам. А в одном из задротов осталось двадцать восемь ножевых.

В обычных условиях заводили бы дело, мама уезжала на нары и спустя несколько месяцев стыдливо вспомнила про поступок. Меня забирали в детдом, а задрота – в морг. В нашем мире власть батюшки настолько окрепла, что нашлись знакомые власти. Маму признали потерпевшей, вышившему задроту влепили строгача, а я стал набирать по килограмму в месяц.

С тех пор интерес к моей персоне со стороны Научного сообщества поутих. Лезть в секты опасно, а вокруг мальчика с крыльями создали именно её: Ограниченное, сомнительное и требующее полного признания лидера правым.

Из плюсов: наладили сельское хозяйство и увеличился прирост населения. Из минусов: лечились травами и обещаниями о том, что со времен я всех исцелю. «Бог послал дитя, проверить людей», – говорил батюшка. Однако мои полномочия заканчивались на сотворении всякой несусветной херни. Сначала в подгузники, потом в общину.

1

К моим семи годам община разрослась до размеров поселка городского типа. Со всего мира съезжались люди, дабы узреть то, ради чего они каждый месяц жертвовали церкви по сто рублей.

В деревне построили пару церковных школ, несколько больниц, где лечили исключительно травами, а подполом торговали нормальными лекарствами. Некоторые приезжие были не на столько фанатиками, чтобы верить в чудо-силу ангела. Они здраво относились к средствам личной гигиены, медицине, законам, тем не менее не пропускали ни одной проповеди каждый четверг и пятницу.

Их вёл я. Точнее вёл их батюшка, а мной управляли как марионеткой. Я разве что его руку в своей заднице не ощущал, а в остальном точно такой же опыт. Рот открывался мой, но слова шли батюшки. А мне и все равно. Махай себе крыльями, улыбайся и ешь бесконечные подношения.

Всё изменилось, когда к нам пришло письмо. Почтальон мчался с ним так быстро, что споткнулся об торчащую из земли арматуру и прочертил носом по проселочной дороге, оросив конверт каплями крови. С ободранными лицом он вбежал в церковь, подняв испуганный вздох прихожан, прошел по длинному коридору между скамей и встал на колено перед батюшкой. Тот забрал письмо и принял капли крови на нем за знак свыше. Угольком из кадила он соединили их и получил послание. Кляксу, похожую то ли на собаку, то ли на неведому хреновину.

– Это череп! – изрёк батюшка и заполнявшие церковь горожане ахнули.

Что за череп? На кой черт его бояться? Никто не знал, но страшно. Кости все-таки, хоть и нарисованные.

В церкви повисла полная тишина. Ее нарушал лишь шорох разрезающего конверт ножа. Батюшка раскрыл письмо и тут же его лицо проявил яркий свет!

С потолка на проводе повисла лампа, а электрик, который ее прикручивал, стоял на лестнице и цокал языком. Одна из прихожанок упала в обморок.

– Семен Петрович, етить вашу, прости Господи, – выругался ее муж.

– Чё я то? Чё я, а? Эту держу, а это мне куда? В жопу что ли засунуть?

– Довольно! – скомандовал батюшка. Электрик махнул рукой. – Оросите водицей святой её.

Люди замельтешили вокруг упавшей в обморок.

– Давай на воздух её, – сказал кто-то.

– Дык народу полно. Шлепни её и сё.

– Мамку свою Шлепни, дед.

– Дык… Померла, – приуныл дед.

– Внемлите мне! – крикнул батюшка. Все уставились на него и подступили. Прихожанку бросили на пол.

Батюшка стоял на фоне креста с поднятым вверх пальцем и изумленным взглядом взирал на раскрытое письмо в руке.

– Ну! – крикнула толпа.

– Английский знает кто? – спросил батюшка. Прихожане выдохнули.

– Тьфу ты, етить!

– Чавой пугаешь? – спросил кто-то.

– Возмущаться вздумал? – батюшка нахмурился. – В божью клеть захотел? – широким махом он указал на деревянную клетку в углу зала. Оттуда тянулись чьи-то пальцы.

– Чипсы… Хочу чи-и-ипсы, – жалобно молвил узник.

– Картошку ему вареную! – приказал батюшка.

– Не хочу ворен-у-ую! – ныл узник.

– Не хочет тепла человеческого, получит холод мертвецкий. Сырую ему киньте, – сказал батюшка и вернулся к письму. – Кто язык басурманский знает?

– Я знаю! – мальчик из толпы поднял руку.

Люди разошлась и в образовавшемся пяточке оказался он. Мальчишка одиннадцати лет тянулся к дырявой крыше, напоминая стрелу. Он улыбался, будучи уверенным в своей полезности.

– Что лыбишься? – спросил батюшка. – Приблизся.

Настроение мальчика сразу сменилось. Я сидел на балках под крышей и бросался перьями в электрика. Он гундел, но не отвечал. Я ангел. Только бы вякнул и навечно отправился в ад. Наверное.

Я видел, как загорелся огонёк в глазах мальчика. И кажется, у него росли рога в реальном времени, потому что его длинная челка чуть подергивалась. Он вышел к батюшке, взял письмо, получил подзатыльник и зачитал.

– Пишет Папа римский, – объявил он. Толпа ахнула.

– Cам Папа? – сказал мужчина с длинной бородой.

– А мама не пишет? – выкрикнул охранник у двери. Люди засмеялись.

– Плясать прикажет? – спросила бабка в серой косынке.

– Никаких плясок в доме ангела! – возмутился батюшка. – Читай, щегол.

Электрик наконец спокойно выдохнул, когда я отвлекся. Мальчик стоял на фоне креста с раскрытым листом в руках. Всего на долю секунды на его лице мелькнула улыбка, но и ее мне хватило, чтобы распознать зародившуюся шалость.

Батюшка всегда чётко ставил рамки между хорошо и плохо, но обозначал их только при конкретных обстоятельствах.

Кидаться камнями в коров – плохо.

Помочь старушке отнести лукошко – хорошо.

Говорить мальчику, что он хорошо выглядит – плохо.

Подглядывать, когда помощники батюшки закрываются с мальчиком в комнате – плохо.

Но на тот момент батюшки рядом не было и определять принадлежность деяний мальчика пришлось самому. Сказать по правде, мне я был в восторге.

– Тут написано, что он приедет, – сказал мальчик и тут его веки распахнулись, а голос задрожал. – Ту-тут…

– Не томи! – кричали из толпы и зарядили мальчика.

– Папа лично задушит лже-ангела голыми руками! – прокричал он.

Толпа ахнула. Электрик выронил гаечный ключ, который отшиб пальцы держащемуся за решетку узнику. Я зажал рот, чтобы не заржать в голос.

– Когда? – твёрдо спросил батюшка.

– Через две недели, батюшка, – сказал мальчик и показал на дату в письме.

Батюшка трижды ударил кулаком по кресту. Вибрации от него прошли через тела всех прихожан в церкви. Батюшка выпрямился и так напряг брови, что при желании мог ими разбить стопку кирпичей, аки каратист.

– Мужчины, – обратился он, – рубите деревья и стройте стену вокруг поселения. Женщины, солите мясо и носите воду из колодцев в погреба! Нас ждёт долгая осада и жестокая битва. Этот лжец, этот… Папа! Получит по заслугам за клевету. Бог возложил на нас миссию защитить чадо свое и мы сделаем это. Несмотря ни на что! Бог верит в нас, и мы не подведём его.

И направился легион небритых мужчин в лес, да срубил его половину! И пошли жены в косынках к колодцам, да вычерпали их ведрами досуха! Правда половина бревен оказалась непригодной, а вода через три дня в погребе стухла, но в свою библию батюшка это не вписал. Уверен, с оригиналом было также. Наверняка после Ковчега, когда все выбрались на сушу, хищники половину зверей пожрали и Богу пришлось лепить новых.

Забор выставили за семь дней. Через каждые пятьсот метров на нем зачем-то вешали самодельные крылья, а сильный ветер разносил тысячи гусиных перьев по общине. Внизу вырыли ров и залили водой.

Мы с мальчиком стояли на наблюдательной башне и плевали в него.

– Там крокодилы, – доказывал мальчик. – Папа сказал на Цне поймал, чтобы папские гниды подохли в желудках зверей и высрались таким же говном, каким является их мнение о нашей вере.

Его отец слыл правой рукой батюшки. Делал за него всю грязную работу. Собирал подаяния, руководил стройкой, разве что задницу не подтирал. Его мать отказалась примыкать к пастве, поэтому неудивительно, что мальчик унаследовал определённое отношение к жизни одного из родителей.

– Нет там крокодилов! – препятствовал я.

Тогда мальчик поставил на перилла плетенную корзинку, разгреб церковные учебники покорности и ненависти к инакомыслию за авторством «Батюшки Божественного», достал пакет с мёртвой курицей и бросил её в виду. Последовал ожидаемый всплеск, ожидаемое всплытие трупа и ожидаемое ничего.

– Нет их! – стоял я на своем.

– Они спят просто!

– Врешь! Крокодилы не спят!

Почему вдруг? Да хрен его знает. Хотел не проиграть в споре и выдал придуманный факт в качестве отмазки. Политика работает примерно по тем же лекалам.

– Не вру!

Нас прервала воткнувшаяся в корзинку горящая стрела.

– Моя курица! – вопила монашка Юлия с луком.

Через лоб до подбородка и над бровями (до сих пор надеюсь, что грязью) был нарисован крест. Классический монашеский апостольник она сменила шкурами зверей, которыми обвязалась подобно мумии, если бы их придумали под Рязанью.

– Ты взял её курицу? – спросил я шёпотом, подрагивая крылышками. – Она ж дурная.

– Она нормальная, – сказал мальчик и заметил, как монашка поджигает вторую стрелу с помощью бензина и зажигалки.

– Бензин создал дьявол, чтобы ад горел вечно! – поначалу мои слова не произвели никакого эффекта. Но потом монашка набрала бензин в рот и с полными щеками побежала к нам, с горящей стрелой перед лицом.

Мы с мальчиком рванули по верхнему ярусу стены, уклоняясь от дыхания догоняющего дракона.

На первый взгляд в секте люди должны были защищать меня, как то важное, вокруг чего они, собственно, собрались. Но на деле все, кто видел сумасшедшую тётку, хлещущею бензин, как не в себя, просто забили. Некоторые неприятно так смотрели, мол расточительно топливо расходуете, Юлия Иванова, и дальше своими сектанскими делами заниматься. Грядки там поливать, свиней кормить.

Когда бензин закончился, монашка перешла к стрелам.

– Она стреляет! – крикнул я, когда наконечник пролетевшей стрелы царапнул мне щеку.

– Неужели!

Оказалось, стену чуточку демонтировали. Капнули ров слишком глубоко, и вода затекла под фундамент одного из домов. Тот расселили и пытались все починить. По сей причине мы очень быстро оказались на краю, где под нами вокруг небольшого озерца собрались мужики. В воде что-то плескалось.

– Я говорил, что там крокодилы! – обрадовался мальчик.

– Это не крокодил! Это моется мужик! – крикнул я и обернулся.

Бешенная монашка с сожженными бровями и лицом в копоти преследовала нас по пятам. Из-за её фаершоу загорелись гусиные перья на стене, а в последствии огонь завладел деревянными стенами, разгораясь быстрее Великого пожара тысяча шестьсот шестьдесят шестого года.

– Сын Сатаны! – крикнула монашка. Языки пламени лизнули её и подожгли оставшиеся на шкурах капли бензина.

– Лети, – скорее молил, чем просил меня мальчик.

– Я не могу! Я жирный!

– У тебя крылья! Лети, я сказал!

От страха я замахал крыльями и сразу вспотел. Уверен, что даже не будь рядом пожара, эффект был бы таким же.

Я не верил, что полечу. Пробовал раньше, проводил испытания, но ляжки тянули вниз, как мешки песка на воздушном шаре. И если там они срезались за секунду, то мне потребовалось бы полгода, куча сил и желания быть не ленивым, но это оказало бы чересчур большое давление на сердце и идите вы жопу, не хочу я потеть. Тем не менее я чувствовал, как калоши отрываются от земли.

Подбородок сам по себе потянулся вверх. После улиц, запачканных грязью и слюнями изо ртов прихожан, яро доказывающих важность служения батюшке, передо мной открылось чистое, точно пьяные разговоры на кухне в три часа ночи и бесконечное, будто первых секс у неопытной девочки ни с тем парнем, небо.

Я провел по нему пальцем и стер косяк летящих уток. Взялся за облако и выдавил из него молоко, напившись досыта. Накрыл ладонью солнце и взял его, как овсяное печенье.

Мальчик схватил меня за руку. Его распахнутые голубые глаза и нелепую пародию руками на взмахи крыльев вложили в меня ощущение неведомого ранее превосходства.

С начала времен человек хотел покорить небо. Миллионы лет, но ничего дальше самолёта не придумали. А я был первым. Уникальным!

«Взаправду… ангел?»

Я протянул мальчику руку, уподобившись Богу на картине: «Сотворение Адама». Он взялся за указательный палец двумя дрожащими ладошками и только с языка скатилось: «Полетели?», как точно в кость правого крыла воткнулась стрела, и я упал на три сантиметра, которые поднялся.

– В ад. В а-а-ад! – вопила горящая монашка и бежала на нас. Я валялся на бревнах, корчась от боли. Будь у меня силы двигаться, то откатился бы в сторону, но настолько устал махать крыльями, что выдохся.

В рапиде монашка замахнулась надо мной заостренной палкой, но мальчик успел толкнуть её в ров. Несколько горящих капель бензина с ее шкуры перелетели на лицо мальчика, сжигая плоть и волосы. Упав на колени у края стены, он завопил, в шоке вытирая лоб и щеки, тем самым обжигая ладони. Из последних сил я поднял здоровое крыло и столкнул его в ров. Мальчик с воплем полетел вниз, а я перевернулся на спину и посмотрел на небо. Облака исчезли. Ничто не прятало от жаркого солнца. Пролетавший надо мной косяк птиц выпустил снаряд, который упал мне на лицо.

– Когда-нибудь, – прошептал я и почуял запах помета с жареной курицей.

Стена полыхала все это время и подпалило мне крыло. Пламя подступало, оставляя единственный выход. Я подкатился к краю и сорвался в ров навстречу вылезавшему на сушу мальчику. Подо мной он сложился, как карточный домик, прилип к пузу, и вместе мы ушли под воду. C надутыми щеками гребли к поверхности, но увидели её. Обгоревшая монашка извивалась, как угорь, и судя по количеству выпускаемых из её рта пузырьков, что-то орала.

– Гр, бл-бл-бл!

Она тянула вперед наконечник стрелы, как вдруг её схватило нечто быстрое и унесло в темноту. Мы с мальчиком переглянулись.

«Я же говорил, что здесь есть крокодилы!» – жестами показывал тот.

«Что?»

«Крокодилы!» – смыкающимися в замок пальцами мальчик показал челюсть.

«Повидло?»

«Чего?»

Нас выловили мужики, которые должны были достроить стену, но вместо этого ее тушили.

Следующий эпизод начинается в больнице. Мне перевязывали крыло с некогда белоснежными перьями, окрасившимися кровью. Левое не разгибалось полностью. Целебных дел мастер перевязывала рану, пока я сидел на койке из сена и смотрел на мальчика. Тот лежал рядом. Девушка в рясе накладывала бинты, вымоченные в масле и алое, на обгорелые участки его кожи. Одним глазком он поглядывал на меня.

– Там есть крокодилы, – прохрипел он, растянув почерневшие от обожженной крови губы в улыбке.

Я долго молчал. Скалился от прикосновений до ран целебных дел мастера и пытался придумать юморной ответ, но вспомнил про повидло и расхохотался.

– А как тебя зовут? – спросил я.

– Леонид Семёнович, колдун в третьем поколении, – представился он и потянулся к глиняной кружке воды на полу, но вместо этого повалил ту пальцем.

– Врешь! – сказал я и оттолкнул целебных дел мастера. – Отец Божий, да больно мне, дура!

– В крокодилов поверил и в это поверь, – сказал Леонид Семёнович и зашипел от боли из-за того, что ему резко оторвали неправильно наложенный бинт от шеи.

В эту же секунду на пороге появился батюшка. Он выпрямился в проёме, ударился головой, прошёл дальше и снова выпрямился, но злой. Посмотрел он взором своим томным и распугал весь целительный состав. В землянке остались только мы.

Казалось, его аура должна была очищать самые оскверненные уголки бренной земли, но на деле все виделось совсем наоборот. Между бревен землянки в реальном времени прорастал мох. По потолку раскрылась трещина, из которой поползли тараканы. Батюшка ступил на землю и на метре в каждую сторону от его сапога рисовались пентаграммы, из которых вылезла дюжина суккуб, окружив его, будто шлюшки сутенера.

Ладно, последнее я почти все придумал. Но про трещину правда.

– Ты сжёг стену, – сказал батюшка. В его голосе было столько ненависти, что я почувствовал себя Люцифером перед тем, как того изгнали.

– Монашка… – пытался оправдаться я, но в меня прыснули святой водой из бутылки.

– Омойся. Юлию попутал бес, могла и тебя заразить. Скоро к людям выйдем. На борьбу готовить, – на этом батюшка откланялся.

– Жёсткий, – отметил Леонид Семёнович, испугав меня. Он лежал на том же месте.

– Батька выгнал ж всех. Ты откуда?

Леонид Семёнович взмахнул рукой, и та камнем упала на сено.

– Колдунство.

Сто процентов было не так, но хочется верится в обратное

Монашка падала в наполненный водой ров, выдирая горящие волосы, чтобы те не обжигали кожу лица. Она ударилось об водную гладь спиной, как об асфальт и погрузилась на дно. На несколько секунд пришла первая по-настоящему четкая мысль о конце. Мертвецкий холод распространялся от ногтевых фаланг и неумолимо стремился дальше по грешному телу. Душа отсоединялась от бренной оболочки к загоревшемуся впереди свету. Юлия протянула руку и тут же упавший на неё мальчик сломал пару пальцев.

Рассвирепев пуще прежнего, монашка вернулась в чувства. Она огляделась в поисках оружия и заметила нечто быстро промелькнувшее. В ту же секунду сверху в воду упал сын Сатаны. Монашка оскалилась, выдрала из грязи со дна острый камень и поплыла к нему. Она занесла камень над обнявшимися от испуга детьми, как вдруг крокодил схватил и утащил её.

Любой на её месте впал в бы панику. Но монашка ходила в лес, где дралась с медведицей за ягоды, сделала сапоги из ее медвежат, бобром срубила несколько деревьев, сделала себе избу и это только за субботу.

Крокодил сжимал челюсти и ускорялся. Ребра Юлии хрустели. Несколько секунд и можно было не заботиться о свержении сына Сатаны. Она полезла за пояс, достала самодельный нож из клыка вепря и камня и вонзила его в голову хищника. Сотни заряженных громким воплем пузырьков воздуха вырвались из ее рта. Юлия воткнула большие пальцы в глаза хищника и давила, пока те не лопнули, оставшись кровавыми шлейфами под водой.

Крокодил раскрыл пасть, дав жертве выбраться. Та поплыла вверх, сделала один вдох и нырнула. В крокодиле остался её нож. Монашка схватила зверя за хвост и потянула к себе. Охреневший от такого наглого нарушения законов дикой природы хищник клацал зубами, но впустую. Монашка схватила его за шею, сунула в пасть руку, взялась за торчащее там лезвие, второй схватилась за рукоятку и потянула на себя, разрезав верхнюю челюсть крокодила надвое.

Мужики рассказывали, будто видели, как Юлия, бывшая монахиня церкви, поднималась на берег. Вся в крови, с обгоревшим до костей лицом и мёртвым крокодилом на плечах, она направлялась к лесу. Последнему мужику, мимо которого она проходила, Юлия кое-что прошептала. Никто не знает, что именно это было за послание, но тот мужик тотчас упал на колени и заревел.