Buch lesen: «Взгляд в прошлое»

Баллада о Бородинском хлебе

Посвящается Александру Алексеевичу Тучкову-4 и его жене Маргарите Михайловне Нарышкиной как примеру мужества, патриотизма, долга и любви.

1

 
Война 12 года. Красив он, молод и богат.
Стан Аполлона, пальцы в кольцах, задумчивый и умный взгляд.
Он европейски образован. В его глазах живёт душа.
Одежда генерал-майора ему отменно хороша.
Такой он только на портретах, и был, возможно, на балах.
И в эполетах генерала он просто русский был солдат.
Заботливым к своим солдатам, он шёл пешком с ружьём в руках.
Руководимый чувством долга, всегда успешен был в делах.
Переходил зимою реку, всегда был мужества пример.
И защитить свою отчизну негласный долг ему велел.
Шесть лет уже, как счастлив в браке. Четырнадцать, как он любим.
Он восемь лет любимой добивался и верностью родных её сломил.
Его удел – ученья, служба, тоска по дому и война.
Её удел – помочь в походе, быть милосердною всегда.
Она его сопровождала, одевшись в форму денщика
А под фуражкой лежала её роскошная коса.
Форсировала с мужем реки, по пояс в ледяной воде
И пробиралась сквозь заносы. Спала в палатке на земле.
Старалась раненых от боли своей рукою излечить.
Ну а уж если погибали, в последний путь их проводить.
Однажды сон приснился странный, и голос предсказал ей, что
Её судьба и участь мужа решится при Бородино.
Жену свою муж успокоил:
– На карте нет Бородино. Быть может, это не село.
 

2

 
Печален был рассвет на поле. Вставало солнце в пелене.
Леса стояли отрешённо, вдруг засверкали как в огне.
В тоске неубранное поле:
– Зачем мне крови урожай? Всю ночь готовились здесь к бою.
И жертвы будут. Так и знай.
Кавалергарды и уланы, дым пушек и огни костров
Тот день сентябрьский начинали, чтоб не пустить к Москве врагов.
Жена была с ним до Смоленска. Её он успокоить смог:
– Ревельский, Муромский в резерве. Со мною братья и сам бог.
С семёй она была в Кинешме. Родился долгожданный сын.
А муж её заботой нежной теперь совсем не защитим.
Всю ночь она о них молилась. Болела за него душа,
А на неё с икон смотрели его любимые глаза.
 

3

 
В 5-30 началось сраженье. Был взят Шевардинский редут.
Раевский терпит пораженье. Чтоб не попали в окруженье,
Кутузов принял вдруг решенье усилить левый фланг. И тут…
Взят полк Ревельский из резерва, а во главе наш генерал.
Сюда направили французы свой оглушительный удар.
Прошли четыре контратаки. На пятой дрогнули ряды.
Как убедить, когда повсюду идут свинцовые дожди.
А ты в огне, в исчадье ада, гуляет смерть. Болит душа.
И ты разишь врагов отважно за всех погибших, за себя.
Он весь пылал азартом боя и состраданье заглушал.
Со знаменем всех звал в атаку, картечью раненый упал.
А умирая, снова вспомнил тот бал и встречу в первый раз,
Как сразу взгляд её запомнил ему родных зелёных глаз.
Земля вся вздыблена от взрывов, не разглядишь мельканье пуль,
А на сухих губах теплился его любимой поцелуй.
Флаг для противника приманка. От ядер вздыбилась земля.
Она его похоронила и в свои недра забрала.
Брат старший был смертельно ранен, успел о подвиге узнать.
– Мы вместе ратный путь избрали, так вместе нам и умирать,-
Сказал он тихо напоследок и умер через три часа.
Возможно, в лучшем мире снова соединила их судьба.
 

4

 
Ослепла с горя мать Тучковых.
– Мне не на кого здесь смотреть. Родные лица все на поле.
Соединит нас только смерть.
Жена не сразу всё узнала, что он убит, не найден, но…
Не захороненные трупы теперь лежат в Бородино.
Французы заняли столицу. Вот из Москвы они уйдут,
Тогда, быть может, и на поле родные труп его найдут.
Ах, поле, ты людское горе. Его в слезах всё обошла.
Вокруг лежали кони, люди. В крови засохшей их тела.
Кавалергарды, гренадёры и вороньё на киверах.
Недавно так прельщали взоры, теперь же стало только прах.
Горят в кострах жертвы амбиций жизнь искорёживших вождей.
Сколько отцов они отняли, супругов, братьев и детей.
Тут егеря, а там драгуны в кострах крестьян вместе горят.
– Убрать нам надо сорок тысяч, – крестьяне тихо говорят.
– Летает пепел по просторам, пошли болезни, смрад и мрак.
Не будешь долго разбираться, где здесь герой, а где тут враг.
Весной засеять нужно поле. Земле бы надо отдохнуть
И возродиться к новой жизни, но не сейчас, когда-нибудь.
 

5

 
Пять дней она брела по полю, где тучи чёрные ворон,
Нашла знакомую ей руку с большим рубиновым перстнём.
Прижала кисть к губам солёным, кольцо с трудом с неё сняла,
А руку в ямку закопала, затем там церковь возвела.
Пропала грация, весёлость, прекрасный голос, красота,
И даже имя Маргарита она забыла навсегда.
И снова у неё потери. Брат-декабрист – в Сибирь.
А сын… Его с отцом похоронила и основала монастырь.
Игуменьей Марией стала, своё именье продала,
Солдатским вдовам помогала, приют калекам создала.
А осенью рожь колосилась на кровью политой земле,
Монахини хлеб выпекали в пекарне при монастыре.
Он русский был по самой сути, тот вкусный поминальный хлеб.
Его назвали бородинским, ведь рожь росла, где рядом склеп.
Замешан был в слезах, на крови, как память о героях всех.
В молитвах обо всех погибших Тучкова жизнь свою вела
И там, у склепа, где родные, покой себе лишь обрела.
 

 
Всё в нашем веке под вопросом. И под вопросом героизм.
Зачем Тучкову лезть под пули, ведь он богат и был любим?
Но есть одно простое слово, и это слова патриот.
И если Родина в опасности, то кто её тогда спасёт?
О ратных подвигах и доблести нам надо чаще вспоминать.
И бородинским чёрным хлебом героев русских поминать.
 

Сергею Есенину

 
Из деревни ворвался в столицу.
Говорил, чтобы ярче гореть.
Здесь и пьянствовал, и скандалил.
И нашёл в новой жизни смерть.
 
 
Жизнь – угар. Что в конце получилось?
Боль у всех, кого знал и любил.
И талант свой, божественный, яркий,
В бурной жизни напрасно сгубил.
 
 
И с друзьями в бреду и угаре
Видел только кабацкую Русь,
А берёзовая, деревенская
И звала, и ждала. Ну и пусть.
 
 
Стал ты пьянствовать и скандалить,
Ощущая близкий конец.
Не умчал тебя от несчастий
Милый твой степной жеребец.
 
 
Не черёмуху в белой накидке
И не потом пропахшую выть,
А страну, революцией вздыбленную,
Ты хотел понять и любить.
 
 
Ты одною ногой в деревне
Оставался стоять всегда,
А вторая нога повисла
И опору найти не могла.
 
 
А попутчики по ресторанам
Звали стресс от жизни глушить.
И от недовольства собою
Стал метаться и много пить.
 
 
И в душе деревенской и нежной
В тот кровавый, суровый век
Поселился ненавистный, пугающий,
Сидящий на кровати чёрный человек.
 
 
Побывал ты в советской деревне,
Пригорюнились ты и она.
Сорокоуст по вам заказала
Берёзового ситца страна.
 
 
А стихи живут вечной жизнью
И теперь уже без тебя.
Не было такого заглянувшего в душу
Голосистого соловья.
 

05-11-19

Память

Пожар вмиг охватил завалинку, стену спальни и запылал с испепеляющей силой. Вскоре в блеске огня был виден весь ночной проулок. Блики огня засверкали на окнах соседнего дома, где жили Дарья и Лаврентий Ерыкаловы. Они выглянул в окно и вскоре с вёдрами выскочил Лаврентий с сыном Петром, к ним присоединились Степан с сыновьями, встали в шеренгу, набирали воду в соседнем колодце, передавали по цепочке вёдра, лилась вода, но пожар всё усиливался.

С подойником прибежала Агафья, жена Степана, а Дарья с иконой, читая молитвы, стала ходить вокруг своего дома. С вёдрами и подойниками прибежали жители соседних домов, образовали вторую шеренгу, но пожар, смеясь над ними, перекинулся на амбар, за которым находилось хозяйство Ерыкаловых. С иконой прибежал дьяк, но вскоре поставил икону к дереву и тоже включился в работу: стал лопатой набирать землю и кидать на горящие брёвна, одновременно читая молитву. В освещённой огнём тёмной летней ночи деревне Большая Грязнуха царствовали пляшущие языки огня, вырисовывая напряжённые потные лица.

Из сарая выпустили кур с петухом и козу. Куры кудахтали, петух кукарекал, огонь трещал, коза блеяла, бабы кричали, что в доме Любка.

– Пьяная опять, верно, если не выскочила.

– Ясно, пьяная. Вечёр, когда ставнями окна закрывала, слыхала голоса, гармонь играла, песню «Сударушку» мужик пел, – частила Агафья.

Окно кухни затрещало, запылало, и из него выпал Семён, очередной хахаль Любки из соседнего села; от него разило дымом и самогоном, лицо и руки обожжены, рубаха в подпалинах. Женщины облили его водой, стали оказывать помощь. Упала кровля, Любка так и не вышла. Пожар потушили, когда и тушить-то было нечего. Любку не спасли. Труп нашли в сенях под ещё тлевшей балкой.

Но ещё долго у сгоревшей избы толпился народ: одни уходили: ждала утренняя работа после бессонной ночи, другие приходили, услышав о трагедии; отгоняли ребятишек, которые норовили оказаться в первых рядах. Весть о пожаре разнеслась по всем 570 дворам села Карпухинского. В тот же день приехал участковый уполномоченный, следователь и человек в форме пожарного инспектора. Весь день они искали свидетелей преступления, посетили все близлежащие дома, но никто ничего не знал.

Павле Шишиной о пожаре рассказала золовка Надежда, когда они провожали утром коров с пастухом.

– Уснула с Яковом, проснулась с ним, – рассудила Паша. Бог милует. Усвоил обещание, данное деду Михаилу: держаться в стороне от дома Любки.

Пришёл как-то свёкор Михаил Иванович, когда Паша со слёзами на глазах трёхмесячную Зою кормила.

Не сразу выговорилась, но дед уже знал от дочери Надьки, что сын-гуляка ночи проводит с Любкой и её пьяной компанией, а у Паши молоко грудное пополам с горючими слезами.

– Не реви, – буркнул, вглядываясь в лицо малютки. На Якова как похожа. Глаза карие, тёмные волосики и сосёт, жадно приложившись к груди матери, а губёшки тоже аккуратные, вся в батьку. А тот не в меня, в жену.

У Михаила, что не год, жена Мария рожала детей, двенадцать их было, но в живых к этому времени осталось пятеро. Кто на войне сгинул, кто от болезни, Потапа смерть достала, когда в зелёных был, Афанасий вернулся после госпиталя больным. Все дети, кроме Якова, в него, крепкие, среднего роста, ширококостные. Яков же в мать чернявый, худощавый, ниже братьев. Любил пофорсить, одеться во всё новое и чистое, прогуляться с парнями по селу, хотя и ученее был, и книг много прочёл, в Петрограде закончил курсы парикмахеров. Женился на красавице Марье из кулацкой семьи Романовых, в 1915 году дочь Лиза родилась.

В село наведывались то красные, то белые. Мужики от греха подальше в лес ушли, «зелёными» себя называли. Белые, красные и зелёные требовали продовольствия, всем скрепя зубы угождать приходилось: попробуй не дай. Но была у Михаила дальняя землянка, прикрытая хворостом, чтобы после этих набегов и семью прокормить мог. Деверь место подсказал, лесником в тех местах был. С сыновьями по ночам этот земляной амбар строили и – никому, даже жёнам (у баб язык длинный) не говорили, там деньги и золото, сохранённое после четырёх раскулачиваний, хранил, но даже и сыновьям не говорил о том, где их спрятал. Набеги на село продолжались с 18 по 22 год.

О приближении белых и красных сообщали жители села Клевакинского, где не одну бабу изнасиловали, а ту, которая вилами честь себя и мужа защищала, повесили после надругательства. Девок и молодых баб в селе Карпушинском прятали в подполье. Однажды в доме Романовых, где в то время жили Мария с Лизой, несколько дней стояли белые, потом их вытеснили красные. Несколько недель Мария, молодая жена Якова, пряталась в подполье. Когда безопасно стало, вылезла оттуда голодная, замёрзшая и совсем больная, возили к фельдшеру. Тиф. Дни были сочтены. Яков вернулся весной 21 года, а летом схоронил свою лебёдушку. После смерти Марии решил, что надо жизнь продолжать по-новому.