Я не могу сказать, почему именно ты это читаешь. Не могу сказать, почему ты выбираешь то, что тебе не хочется. От интереса? Может, тут есть что-нибудь, что стоит твоего драгоценного внимания. Может, ты хочешь нарваться на конфликт? Или, может, потому, что это время хочется провести в одиночестве, отгородиться от мира холодной неприступной стеной, строя собственный прекрасный мирок? Уйти от всех куда-нибудь туда, где тебя поймут. Ты не берешь телефонную трубку. Не отвечаешь на сообщения. Почта грудами заваливается на бок в твоей прихожей. Вдруг эта работа стоит твоего внимания и тут есть то, что ты так изрядно ищешь.

Может, ты хочешь услышать гул от эха огромного кратера, глубиной, примерно равной высоте вышки связи. Этот немой гул, разъедающий слух безмолвностью. Звук сырой земли и живности в ней. Свист падающего камня. Скорость падения искажает под эхом звук. Кроме этого звука – гробовая тишина. Судьба забывает причины. Небо очень далеко. Дождь лупит снаружи. Ни луча, ни просвета, ни тепла. Серость погоды передаётся даже через толщу руды в глубине кратера. И я в кратере. Давят вертикальные стены. Головная боль. Вечный недосып. Тяжелый апатический воздух мешан с оседающей пылью и подземными испарениями. Повышенная влажность, но поддатое настроение. Перекошенное в гримасе сардонической улыбки лицо. Плевать! Забирай всё! На губах привкус ржавчины от крестика, а глаза уже ноют красным от бессонницы. Нервы – лишь натянутая стрела, а ты в них – нож в руке. Раздражает ограниченное пространство. Тело из последних, тело из последних сил держит тебя в сознании. Я – кто-то другой? Я запутался в лабиринте мыслей. Под ногами хлюпает красная жижа, одежда липнет к телу. Грязь. Лужа. Пот. Кровь. Падать некуда, но если ещё есть, то только лицом вниз. И я падаю. Ветер обволакивает тело коконом, глазам уже всё равно. Скорость быстрее звука. Свободное падение, сырая земля. Моё тело свободно, как и мои мысли, ничего более не тревожит. И этот момент такой кроткий, но будто вечный… Мне всё же суждено приземлиться. Переломанные в локтях руки на девяносто, в коленях ноги. Чашечки рассыпаются в дробилке, волокнистые мышцы рвутся под прессом выгибания. В человеческом теле около 206 костей, около, именно, это потому, что у некоторых из нас они с возрастом срастаются. Вывих лопаток и перелом рёбер как звук горения виноградной лозы. Хруст переломанной оси позвоночника и таза как звук треска черенка лопаты. Как гром в тучную погоду – ты вроде ожидаешь, но всё равно пугаешься.

Или же тебе нужно другое. Густой тёмно-зелёный массив деревьев с шерстяным мхом на северной стороне коры. Грубое небо за бесконечной тучей ветвей и хвойных. Хворост под ногами хрустит и твои ноги проваливаются на пару сантиметров как на поролоне. Как нежный кашемировый свитер. Свободный воздух низинной трущобы. Дует холодным. Вечнозелёная земля с высокими деревьями, невзирая на ноябрьский вечер на дворе. Дышать легко, но хочется больше. Лиственница и влага, сфагновое болото. Вокруг колонны деревьев и мох на них на ощупь как толстый махровый ковёр, влажный махровый ковёр. Приятный холод пробивает до мурашек по твоим худым рукам. Узкие зрачки говорят о твоём спокойствии. Все тропы ведут ниже и ниже. Хотя ниже только я. Эффект атропинизации? Это увеличение зрачка. Водопад над головой рубит острые камни. Телефон разряжен, всё в порядке. Скажи, что всё в порядке. Бурный водопад, удары воды о камень и нежные прикосновения веточки к веточке. Тело так далеко, будто ты в полете, и это моё любимое чувство. Ты мёртв и видишь сны. Скажи, что всё в порядке. Ты мёртв и тонешь в волнах. Воздух тает в венах под чёрным плащом вечера. Растворение в потёмках отрешённости от жизни. Атараксия. Звучит как болезнь, но это просто безмятежное спокойствие. Когда лес укроет тебя, что же ты спросишь у него?

Нереальное сильнее реальности

? И он ответит, он ответит тебе: потому что в реальном мире совершенства не существует. Совершенно лишь то, что мы придумываем для себя. Ты погружаешься так глубоко в синеву. И теряешь всё.

Ты сидишь в своем внутреннем мирке, пока не настанет время его разрушить. Ты сидишь в клетке своих мыслей, за ржавыми прутьями гнилой тюрьмы, удерживающими хрупкий песочный мирок. А после ты возвращаешься к людям. Общаешься с их огромным количеством. Вокруг люди, люди, люди… Знакомые и незнакомые, значимые и безразличные. Но вскоре тебе становится муторно. Уже совсем скоро. И это снова подмывает тебя бежать от них куда-нибудь подальше, куда-нибудь в очередной прекрасный вымышленный мирок. И так до бесконечности. Один. В толпе. Один. В толпе. Потому что в реальном мире совершенства не существует.

Вероятно, если ты это читаешь, – этот цикл тебе хорошо знаком. Чтение – не групповой вид деятельности. На конце этого спектра деятельности всегда стоит одиночество. Потому-то, возможно, мы и встретились тут. В клетке.

Подобно читателю, сочинитель также возводит себя в некоторые рамки, ограничивающие его от внешнего мира. Сочинять – как вид снятия накопившегося недовольства.

Как выход за привычные рамки повседневной реальности. Как катарсис. Только творческий. Как изготовление скульптур, написание картин, постановка сцен на собственных сценариях, как создание музыкальных произведений, вальсирование на сцене. Мы ограждаемся от мира, какое-то время проводим в полном одиночестве, строим свой мирок. Почему ты ищешь нереальное? Мирок, где мы «регенерируемся» в лучшие версии себя. Почему это снова заставляет тебя бежать? Мир, где мы полноценные хозяева. Почему ты тут? Мир, где мы решаем свои внутренние проблемы. Реальный мир настолько несовершенный? Мир, в котором мы так сильно нуждаемся.

Художник смотрит на окружающий его бесконечный мир через призму цветного полотна и гуаши, акрила на холсте, серого карандаша на холостой бумаге хаотичными набросками и находит в этом отклик в его сердце. Эти драгоценные чувства формулируются в мысли. Где-то на уровне бессознательного ложного понимания окружающего мира. Комок эмоций в виде нового видения круга происходящего вокруг. Весь мир рассыпается на составные части, кажется, будто ты всеобъемлющий. Останови мгновенье и успей заметить мир. Покажи нам, как бьётся сердце. Покажи нам густой тёмно-зелёный массив. Покажи нам водопад и отрешённость. Когда он рисует костер на пляже, он чувствует запах обгорелой древесины и морской воздух. Рисуя камни в поле, чувствует запах прокуренных сигарет, вкус дешевого пива и подавленную атмосферу. Рисуя скамейку, он полно ощущает теплоту и атмосферу происходящего, всеобъемлющи втянут в разговор со всеми сидящими рядом. Его тревожит ветер, тревожит запах, тревожит звук музыки и заразный смех. Чувства и мысли для художника обладают звуком, цветом, формами и ароматом. Рисуя, он отдаёт себя всего кисти аврора номер 2 и холсту 50х70, он ограждает себя от лишних глаз, чтобы спокойно творить своё видение. Чтобы вникнуть в задумку, нужно уединиться и представить всё до мелочей. Нужно оказаться в этом месте и прожить эту секунду, оставить её в своей памяти. Нужно прочувствовать это так глубоко, чтобы чувство оставило ассоциативный отпечаток на самом сердце. Только в одиночестве мы можем достичь таких невероятных эмоций, пробить дно застоявшихся мыслей самыми живыми и искренними эмоциями.

Норвежский художник-экспрессионист

Эдвард Мунк

на картине «Меланхолия» изображает молодого человека, смотрящего вдаль и тоскующего по разорванной любви. Свои смутные мысли, физические и психические болезни он окрашивает в глубоко несчастные тона. Мексиканская художница

Фрида Кало

на картине «Раненный олень» изображает себя как гибрида человека и оленя. Олень ранен девятью стрелами, лицо его печально, но спокойно, будто он уже привык к боли. Она была инвалидом из-за полиомиелита и страдала от хронических болей. Или

Микеланджело

, который был депрессивным психопатом, он изображал себя на картинах мучеником с содранной кожей.

Лорд Байрон

и его хромота.

Сестры Бронте

со своей чахоткой.

Марк Ротко

со своим самоубийством.

Если вспомнить

Карла Юнга

с теми ассоциативными уловками, которые дают правдивый ответ из глубин твоего бессознательного

, тот самый Карл Юнг, который фигурировал в

«Анрелизе»

– цвет, животное, водоём, белая комната, – то он считает, что внутренний конфликт может возникнуть из-за сопротивления между противоположными установками эго и бессознательного. То есть, тем, что мы в себе пытаемся опровергнуть, заглушить. Это как бы детская травма, которая не даёт жить, которая заставит тебя ненавидеть себя или других, которая так и будет преследовать, если не найти корень в бессознательном ассоциативном мирке прошлого. Тому, чего не понимаешь, можно придать любой смысл. Следует немного поковыряться, чтобы найти то самое стекло в пальце. Ты ведь избегаешь окружающий мир, аскетично сидишь в коробке с бесконечным мотком мыслей, загоняешь в пятый угол свой запал и глушишь его градусом.

Скульптор видит мир чёрствым бетоном, который срочно нужно превратить в гладкое шлифованное произведение искусства. Или бронзу, дерево, мрамор, которые будут зеркально отражать впадину глазниц, посадку бровей, выпирание ключицы из-под футболки, волокнистость дельтовидных мышц или нож в горле. Выбей боль от ножа во время боли. Бесконечное оттачивание фигуры до идеализма, по кусочку, по частице. Покажи нам переломанные в локтях руки на девяносто, в коленях ноги. Покажи нам треснувшие кости. Покажи нам трагедию. Покажи нам горение виноградной лозы. Работая над скульптурой, костедробилку он видит лучше всех, он даже может её потрогать, он может её доломать. Работая над её фигурой, он отдаёт силы стамеске и резкам самых разных размеров и форм. После того, как он переспит со совей задумкой, он изображает ей подтянутые скулы, сухие ветви-руки, изгибы бетонного тела и аккуратные пальцы.

Тот же

Микеланджело

и его Пьете – горе-скульптура, олицетворяющая потерю Девой Марией любимого сына – Иисуса. Оклендский скульптор

Дерек Вайсберг

и его серия из сотен печальных скульптур – как способ передать своё настигающее психофизическое состояние. Или

Генри Матисс

со своим аппендицитом. Или скульптуры

Ницше

и его третичный сифилис.

Теория защитного механизма по

Зигмунду Фрейду

звучит именно так: все свои настигающие кошмары, все страхи и волнения – воплощать в другую отрасль деятельности, вымещать свои отклонения в художественную или научную активизацию, выкидывать свой мешок комплексов и переживаний в эстетические представления и противоположно направленные чувства и эмоции. Сублимация. Выточи стекло в кровоточащем пальце. Нарисуй его или потанцуй с ним в ноге. Не прямая конфронтация, а перенаправление мышления в безопасную сторону. Туда, где ты полноправный хозяин. Туда, где всё так, как ты хочешь. Туда, где ты не сейчас и, наверное, никогда, но хотел бы хотя бы мысленно.

Зигмунд Фрейд

говорит, что эту агрессию, следствием которой является внутренняя поломка, можно ликвидировать путём применения специального защитного механизма, где больше не нужно что-то доказывать, где нужно просто пожинать плоды от своей аритмии (бупронал 0,03% и промедол 2% давно утратили значимость). Теперь это твоё вдохновение. Больше не нужно ничего, кроме очередного «наплыва», который выливается в большую лужу безумия. Вдохновение нуждается в болезнях, травмах, безумии. В большую лужу общего меня, а после в чёрные символы на белом фоне. Спасибо?

Танцор дышит телом. Его движения характеризуют его личность и перенесенные им страдания во имя минуты славы. Он нарушает законы гравитации и левитирует по сцене как пёрышко. Он играет телом так легко, так отрешённо, но сколько раз ему приходилось преодолевать боль, чтобы со стороны это выглядело так непринужденно. Сколько растяжений перенесло ахиллово сухожилие, сколько раз судороги сковывали портняжные и четырёхглавые мышцы бёдер, сколько вывихов лодыжки он перенёс, прежде, чем всем показалось, что это так просто. И я прекрасно понимаю, о чём говорю.

Великие музыканты.

Роберт Шуман

стал писать музыку только тогда, когда ему парализовало правую руку, и его карьере концертного пианиста был положен конец.

Моцарт

и его уремия.

Пол Клее

и склеродерма, скрутившая его суставы и мышцы и приведшую к смерти.

Флэннери О'Коннор

с кожным туберкулезом.

Кто-то

воплощает своё безумие в чёрные символы на белом, идеализировав свои детские травмы в наилучшие исходы. Но нужно ещё больше, ещё сильнее. Больше безумия. Что-то изменяющее наше физическое также сильно, как и моральное. Что-то напрочь ломающее моральное и ставящее на колени физическое. Логика в том, что искусство рождается от несчастья и горя и никогда от радости. И это выглядит как самый настоящий мазохизм. Потому-то, возможно, мы и встретились тут. Потому что чтение – не групповой вид деятельности. Потому-то сочинитель также возводит себя в некоторые рамки, ограничивающие его от внешнего мира. Только то и нужно, что больше безумия. Идеального безумия. Все мы нуждаемся в горе, чтобы наши работы были пропитаны настоящими эмоциями, настоящими пережитыми моментами. Только так мы можем черпать то самое вдохновение, которое передаст наше состояние. Только так мы можем по-настоящему чувствовать. Это то, что нам нужно, потому-то мы и встретились тут.

После того, как мы пострадаем – как, например, рассказчик из «Анрелиза», мы разрушаем милое гнёздышко и заставляем себя вернуться в окружающий мир. Делать вид, будто ничего не происходило. Логика в том, что «чтобы стало лучше, нужно, чтобы сначала стало хуже». Намного хуже. И если кажется на мгновение, что дьявола нет, что нам мало, то мы воссоздаём его сами, насильно загоняя себя в ещё более жесткие рамки страданий, более трагические прутья одиночества, добровольно отравляем себя, чтобы добиться требуемого результата. Погибать каждый раз при всё более зверских обстоятельствах. Ведь давно уже не больно, даже несколько скользко-аморфно. Больной никогда не признается, что он болен. Мы так с тобой в этом похожи. Намного ближе, чем может показаться на первый взгляд. Мы две капли пресной воды в соленом океане.

Сколько времени он предаётся

«игре»

прежде, чем его всё устроит? Сколько сочинитель редактирует этот набор слов, чтобы они были наконец достойны читателя? Если бы вы только знали, через что прошли эти строчки прежде, чем вы их читаете. – Я боюсь

океана,

в нём есть что-то бесконечное, вселяющее в меня страх.

«Анрелиз»

– слабая работа, но привлекало в ней другое: что же по итогу сведёт людей вместе. Что же по итогу станет ключом к полуторатысячной истории, что наконец заставит их одуматься. Нам так интересно узнать, какие ещё есть способы свести людей вместе. Нам так интересно узнать, чего мы ещё в этой жизни не знаем о воссоединении. Но их ничего не свело. И это своего рода облом. Не всем историям суждено закончится на хорошей ноте. Идеальный мирок не был воссоздан, скорее, это был мирок, где ты капаешь себе могилу поглубже. Это совсем не то, что мы ищем.

Это игра, перерастающая в реальность. Мы так отдыхаем. Это выплёскивание скопившейся негативности. Отчасти скопившейся в результате целенаправленных действий. Но, ведь, камень побольше будет быстрее катиться с горы, так ведь? Это как один из способов отвлечься и направить силы на другой, безопасный фронт. На бессмертное поле, где убивать нужно только на словах. Тесно связанный с реальным

океаном

, но всё же вымышленный мир. С одной стороны – это терапия страхом, с которым нужно стать лицом к лицу. Погрузиться в идеальное. В идеальный ужас, достигаемый у некоторых таким специфическим образом. Изгнанием в угол и пытками, например. Если не посолить на ссадину, то это никогда не приобретёт необходимую структуру – Океан такой большой и глубокий, что мне хочется быть где-то на мели, чтобы меня никто не видел. Я задыхаюсь. – С другой стороны, это больше похоже на болезнь, которую я выплёвываю. В этом состоянии рождаются самые настоящие эмоции и олицетворения своего видения. Мы рисуем макеты воображаемых зданий, лица своих персонажей, смотрим клипы и обучающие какому-нибудь ремеслу уроки, погружаемся в научные и любительские статьи, догадки людей о некоторых событиях. Весь мой рабочий стол забит этим хламом. Знаешь, это как дом с двойными стенами. Определённо. В нас копится много эмоций и мыслей, зарисовок и задумок, как влага внутри этих самых двойных стен. В конечном итоге эта влага соприкасается с холодной поверхностью стен, в конце концов наши эмоции, зарисовки, задумки соприкасаются с нашей подавленной оболочкой. Тогда случается конденсация. Стены дома обрастают плесенью. Прямо как разложение изнутри. Это в конечном счёте выливается в наше, – боюсь этого словосочетания, – психологическое состояние. От нас так и тянет влажной землёй, будто только что откопали. От стен так и тянет сыростью. Высококачественное топливо. Это позволяет увидеть

его

с другой стороны, с плоти на изнанку, этот мир, и прочуять так, как это необходимо. Потом мы дарим своим персонажам характер и эмоции, крепим им привычки и воззрение на мир, созданный на основе пережитого перевоплощения, на основе изученных суждений и фактов. Уходим на самое дно и полностью ощущаем этот спектр эмоций. Теперь мы срисовываем это с себя. Мы сами пережили эту жизнь. И одну и вторую. Осталось нанести на холст сгустки красочного нутра. Они – это мы. Только пером на бу�