Buch lesen: "Манная каша на троих", Seite 3

Часть вторая

Величка, 1982 год

Рожена впервые почувствовала приближение старости, когда не смогла вдеть нитку в иголку. Сколько ни вглядывалась в тоненькое ушко, ни щурила глаза – а нитка проскальзывала мимо. Дело было не в очках, очки она давно себе справила. Руки дрожали. Меленькая такая дрожь…На стол руку положишь – сильные, привычные к труду пальцы. С утра до ночи, день за днем обшивала она своих заказчиц. А теперь вот так предательски дрожат руки…

Рожена привыкла быть одна по вечерам. Днем всегда в доме шумно. Женщины приходят забирать заказы. Рассказывают городские новости. Интересуются ее житьем-бытьем. А какое у нее житье-бытье? Уже за семьдесят… Годы пробежали быстро. Больше в работе, чем в отдыхе. Мужа тридцать лет как нет рядом. Внук тоже больше не приедет к ней на своем мотоцикле, не будет форсить перед местными девочками, делая крутые виражи. Так нелепо погиб. Веслава служит у чужих людей. Вот и получается, что одиночество и есть вся ее жизнь… А подругой стала швейная машинка.

И вдруг новость… Веслава приезжает из Америки. Написала письмо, что будет жить пока у нее. Не ладится у нее с Каролем, не хочет возвращаться к нему. Что ж тут поделаешь? Но радость какая! Дочь едет домой. Хоть и маленький, но свой дом. Здесь она росла, отсюда с подружками на всю ночь убегала к реке, здесь с матерью спорила, замуж выходила… Дом, конечно, старый, но родные стены всегда теплые и надежные.

Веслава вернулась в конце августа, как раз на день смерти Збишека. Не пришлось одной Рожене стоять перед могилой мужа, тяжело молчать. Рассказывать ведь нечего. Все суета, пуговицы, кнопки, подкладки, срочные заказы, придирки заказчиц. Иногда до слез доведут. А нынче в доме посветлело. Веслава изменилась – стройная, похудевшая. Коротко подстриглась, прямо голливудская звезда! Вот что Америка с людьми делает!

За неделю переговорили, казалось, обо всем, а Веслава еще и между делом потолки побелила. Не может дочка сидеть без работы. Только вот шить не любит. Говорит, что с детства насмотрелась, как мать ползает по полу, платья выкраивает и подшивает. У нее на швейную машинку стойкая аллергия.

Смотрит Рожена на дочь, думает, как судьба ее теперь сложится. Сказала Веслава, что, может быть, уедет обратно в Америку. Может, даже на Аляску. Улыбается как-то загадочно. Неужели в той стране медом все мазано, что ее обратно тянет?

Так и спросила Рожена дочку: что, мол, тебя там медом кормили? А Веслава рассмеялась и ответила:

– Угадала, мама! Точно! Именно его мне каждый день в молоко клали.

И рассказала про своего американского хозяина. Слушала Рожена, подперев щеку, даже шитье отложила. Вот это муж, вот это любовь, так заботиться о больной жене! Только в романах Рожена о такой большой любви читала. Они со Збишеком тоже любили друг друга. Да только так уставали оба, что к вечеру на романтику сил не оставалось. Да и время было не романтическое. Война по молодости проехала. Выживать надо было…

Война… И тут Веслава вспомнила ее давний разговор с Оскаром о Марише. Как же она забыла рассказать о нем матери! Рожена даже перекрестилась в слезах. Конечно, она помнит эту семью. Вот уж заказчица золотая была, эта пани Хеника. Улыбчивая, вежливая. Никогда не торговалась. А платьев и костюмов шила много – и себе, и дочери. Одевала девочку как принцессу. И никогда не забывала Веславе гостинец принести… Ну евреи они были, так что… Кому они мешали в городе… А ведь всех вывезли тогда в конце лета. И никто не вернулся.

Рожена опять перекрестилась. В тени ее лицо казалось бледно-восковым. Устала, да и

расстроилась. Не любит она вспоминать время оккупации. Жили впроголодь, это еще ладно, но столько несправедливости было на земле. Вот и пани Хеника с дочерью где-то сгинули.

– Представляешь, Мариша жива! Она не погибла с родителями. Живет где-то в Израиле,– взволнованно произнесла Веслава.– Это рассказал мне Оскар, мой хозяин. Он приходится двоюродным братом ее отцу.

Рожена надолго замолчала. Помрачнела. Что-то мешало ей сосредоточиться на дне сегодняшнем и сказать дочери: «Ну да Бог с ними. Жива девочка, и хорошо».

Она пыталась восстановить оборванные ниточки связи с прошлым. Ведь сказала когда-то себе: забудь, живи, как будто той войны не было. Ты не убивала никого, а помочь… Чем ты могла помочь.

Вот сидит сейчас Рожена за столом, пьет чай с клубничным вареньем, радуется приезду дочери. Все ладно складывается. Но почему перед глазами опять возникла Хеника? В тот вечер она, совсем не похожая на прежнюю шикарную пани, пришла к Рожене. Бледная, неухоженная, на руке эта повязка странная с их шестиконечной звездой. И ничего не просила она. Просто сказала, что увозят их всех куда-то и чует ее сердце, что не к добру это. Ей бы Маришу с хорошими людьми оставить, пока… А потом, когда сумеет, она вернется за ней.

А Рожена промолчала. Ведь понимала же, что просит Хеника приюта для девочки. Только ответила что-то невнятное: «Может, и так все образуется, пани Хеника. И не надо будет вам никуда уезжать. Ну повисят эти приказы, думаете, все они выполняются?»

Пани Хеника тогда ничего не ответила. А через день пришел ее муж, пан Смилек, и попросил Збишека отправить письмо в Америку. Но не сейчас, а попозже… Если они не вернутся, конечно. Дождь еще тогда шел, а Смилек почему-то пришел без зонта…

Рожена окна закрыла: вдруг кто увидит, что пан Смилек у них дома? А он сидел с конвертом в руке и плакал. Рожена расстроилась тогда очень. Пана Смилека все уважали в районе. Помнит она, что Збишек крепко пожал ему руку на прощание. Конверт остался на столе… И он ушел в дождь.

Лоскутки воспоминаний вдруг стали складываться в одно выцветшее полотно, сорок лет ведь прошло. И никто из них не вернулся. Никто из их района… Потом заказчицы рассказывали, да и сама Рожена видела на рынке, сколько вещей хороших продавали, и посуду, и картины, и вазы всякие. И ей кто-то из знакомых однажды ткань занес, предлагал купить. Отказалась она. Говорили, что все это добро в еврейских квартирах осталось. Вот соседи что смогли, то забирали. Она отказалась тогда от ткани. Не к добру это… А другие радовались… Квартиры освободились, да и евреев, оказалось, не любили многие в городе. Что только им не упомнили, какие грехи не приписали. Прости Господи… В чем же дети маленькие виноваты?

А письмо… Что за наказание господне… Зачем ей сейчас это письмо вспомнилось! Может быть, муж все-таки отправил его? Но сердце подсказывало, что нет. После войны Збишек сразу слег с проклятым туберкулезом. Работать уже не мог, так тихо и угас.

А письмо… Как же так? Получилось, что они не выполнили последнюю просьбу человека, обреченного на смерть. Не по-божески это… Но кто ж тогда думал, что пан Смилек умрет? После войны по городу поползли страшные слухи, что убили их всех. Но как-то не верилось, что можно вот так взять и ни за что человека убить. Много людей. И думать об этом не хотелось. Жить надо было, выживать…

Рожена резко поднялась. Под левой лопаткой прочно засела боль. Взглянула на руки, дрожат… И тут еще воспоминания осенним косяком перелетных птиц кружат и не дают покоя…

– Веслава,– попросила она,– достань, пожалуйста, с антресолей серую папку. Там бумаги отцовские. Документы его. Как умер он, так и положила я их подальше, чтобы душу не тревожили.

Рожена аккуратно вытерла пыль с картонной папки, развязала тесемку. Из открытой папки резко пахнуло залежавшимися бумагами.

Письмо Рожена нашла между какими-то старыми счетами. И зачем они хранились здесь… Конверт, как и все бумаги в папке, имел неприятный запах плесени. Рожена взглянула на адрес, но не смогла разобрать. Протянула дочери. И изумленная Веслава прочитала на английском:

«Мистеру Оскару Шенкарю

Нью-Йорк, шоколадная фабрика…»

– Здесь не указан точный адрес… – прошептала она.

– Да,– вспомнила Рожена,– пан Смилек не знал его. Он просил Збишека выяснить адрес, когда сможет. А тут война… Бомбежки, голод, не до писем было. Уж поверь. Так и не нашли мы адресата. Не выполнили обещание. Грех взяли на душу.

– А я нашла его,– тихо сказала Веслава, с трудом справившись с волнением, голос ее дрожал,– сняла с вас грех. Через сорок лет.

Хайфа, 1982 год

«Здравствуй, Мариша!

Вот уже вторую неделю я начинаю писать тебе это письмо и останавливаюсь на первой строке… Не могу… Не знаю, как объяснить… Думаю, имею ли я право бередить воспоминания, твою прошлую жизнь. И понимаю, что это мой долг…

Ты, наверное, удивишься, когда увидишь письмо из города, в котором родилась. Знаю, что у тебя не осталось здесь никого из близких. И меня ты вряд ли помнишь… Но ты иногда приходила в наш дом вместе со своей мамой заказывать одежду. Моя мама – портниха… Я немного помню тебя, несмотря на то что прошло сорок лет и твоя семья так и не вернулась в наш город… Мы были уверены, что ты тоже погибла… И вот недавно, побывав в Америке и познакомившись с твоим родственником, я узнала, что ты жива!

А затем получилось так, что я совершенно случайно оказалась причастна к твоей прошлой жизни. В моей семье хранится письмо твоих родителей, написанное за день до их депортации из Велички. Вот уже сорок лет… Оно было предназначено американскому кузену твоего отца, Оскару Шенкарю. Оскар, с которым я познакомилась в США, узнав о письме, сказал, что оно по праву принадлежит тебе. Мама моя, как нашла письмо, все время плачет и кается, что не исполнила последнюю волю твоих родителей. Отец мой умер давно, и письмо забытым пролежало все эти годы…Что же поделаешь…Ты прости ее. Внутри конверта ты найдешь еще один самодельный конверт. В нем – письмо твоего отца…

Напиши нам о себе, если сможешь… И не держи зла на мою семью.

Веслава»

Маленький самодельный конверт лежал на письменном столе, Мирьям открывала его и читала каждый день. Она выучила письмо наизусть. Но вновь и вновь вчитывалась в слова, написанные быстрым отцовским почерком на листке, торопливо вырванном из школьной тетрадки.

«Мистеру Оскару Шенкарю

Нью-Йорк, шоколадная фабрика

Дорогой кузен,

Я пишу в трагический момент нашей депортации.

Нашу дочь Маришу мы оставили у знакомых.

Да сохранит ее Господь!

Возьми ее под свою опеку и береги ее.

Желаю мира, и помни о ней!

Хеника и Смилек (Самуэль) Бергер

25/8/1942

Р. S.

Я больше не могу писать в эту ужасную минуту. Я только умоляю: если это будет возможно, найди мою единственную девочку и сбереги ее.

Смилек».

Эти несколько строк сегодня заслонили собой весь мир – и вид из окна, и первый прохладный сентябрьский вечер, и легкий западный ветер, принесший наконец свежесть моря. Мирьям стирала, готовила детям сэндвичи, помогала с домашними заданиями младшему сыну и думала о том дне, когда осталась без родителей…

* * *

«Здравствуй, Веслава!

Не было в моей взрослой жизни дня тяжелей, чем день, когда я открыла твой конверт. Не было в моей жизни дня значимей, чем этот день… Всего несколько строк, написанных моим отцом, вернули мне родительское тепло, в котором я так нуждалась долгие годы.

Лучше поздно, чем никогда…

Тебя интересует, как сложилась моя жизнь после… после того, как моя мама все-таки заставила меня оставить дом. Это случилось за пятнадцать часов до их депортации.

Столько событий произошло с тех пор. Моя жизнь – словно большой калейдоскоп, при повороте которого разноцветные стеклышки причудливо складывают мою судьбу.

Но знаешь, о чем я постоянно думаю? И эта мысль бередит все еще не зажившие раны. А могла бы я поступить, как моя мама? Закрыть за единственной дочкой дверь и отправить ее по лестнице в никуда, с надеждой, что ее будут хранить добрые чужие люди и Судьба… Не знаю… И не дай Бог никому из нас оказаться перед таким испытанием.

Сегодня я впервые пытаюсь последовательно восстановить события того времени… И это тоже картинки из калейдоскопа, но в нем есть только две краски – черная и красная…

Поезд… Мы ждали его на перроне. Рядом стояли еще люди… А пани Ванда, которая забрала меня к себе, крепко держала меня за руку… и вдруг на противоположном перроне я увидела большую толпу людей. Их было так много, что они казались мне огромной массой, я не успела разглядеть их лица, их одежду… Кто-то рядом сказал: „Евреев увозят…“ Пани Ванда сжала мой кулачок и прошептала: „Не смотри туда…“ В это время подошел наш поезд на Краков, и мы быстро вошли в вагон. Я никого не разглядела в той толпе, Веслава. Я не помню ни одного лица… Помню, что их было очень много.

А в нашем поезде было уютно. Сиденья мягкие и удобные, всем хватило места. И страшно… Я впервые оказалась одна, без мамы и папы. Какой-то человек, знакомый пани Ванды, раскланялся и спросил ее: „Это ваша дочка?“ Совершенно спокойно она ответила ему: „Это моя племянница. Она гостила у нас“. Сегодня я понимаю, какой это был риск – везти меня в поезде без документов. И почему так дрожала рука пани Ванды. С пани Вандой я осталась на две ночи, затем она нашла для меня более безопасное место жительства в Варшаве. Потом… потом я на долгое время забыла свое имя. Мариша Бергер сгинула в чреве войны… А появилась Мария Новаковская, сирота из Кракова, которую приютила тетка, сестра ее матери, погибшей во время бомбардировки. Так я оказалась в Варшаве в доме пани Ирены… Я долго учила имена своих „новых“ родителей. Дочь Яна и Людвиги Новаковских. Я безупречно говорила по-польски с детства, научилась молиться. Я очень старалась быть как все… Но делала много нелепых и глупых ошибок, которые могли мне стоить жизни. Помню, что во время сильной грозы испугалась и стала выкрикивать имена католических святых… Оказалось, настоящие маленькие поляки так никогда не делают. А к зиме тетя обнаружила, что в моем саквояже лежит пальто без мехового воротничка… Евреи ведь должны были сдать все меха в комендатуру, и папа отнес его… Тогда моя названая тетка принесла с базара старый воротник из голубого меха и пришила к моему пальто. „Нельзя тебе так ходить,– объяснила она,– сразу возникнут вопросы“. Она боялась соседей, боялась позвать гостей. Боялась, что я что-нибудь скажу невпопад. Это теперь я понимаю, как она боялась всего…

А однажды у нас в доме появилась женщина. Тетка Ирена устроила ее в кладовке. Женщина была седая, старая и выцветшая, такой она мне казалась. Ее глаза загорались, только когда она видела меня. Она говорила, что я похожа на ее девочку, которой у нее больше нет, и шепотом называла меня своей „мейделе ¹“. А я не понимала этого странного слова и пугалась ее. Она была похожа на ведьму из книги сказок, которую читала мне мама. Такая книга лежала у меня в саквояже, я не открывала ее сама. Ведь мама обещала, что мы будем ее читать вместе, когда она вернется из этой депортации. И я ждала…

Она была хорошая, тетя Ирена. Заботилась обо мне. Но она не была моей мамой. А я ждала ее…

Все эти годы я старалась не думать о том времени. Пыталась стереть его из памяти. Жить сегодняшним днем. У меня нет на руке номера из концентрационного лагеря смерти. На меня не смотрят жалостливым и смущенным взглядом, как на тех, у кого есть такие татуировки. У меня просто нет родителей с тех пор, как мне исполнилось девять лет… Что мне оставалось? Привыкнуть, если это вообще возможно.

Ты сейчас подумаешь, что это неблагодарно с моей стороны – так писать. Я всю жизнь благодарна тете Ирене и пани Ванде, сумевшей вывезти меня тогда из Велички. Если бы я могла назвать звезды их именами, я бы так и сделала… Сегодня, после получения твоего письма, передумав о многом, я понимаю, что должна была их разыскать. А пока заказала бланки анкет „Праведники народов мира“ из нашего музея Катастрофы, чтобы вписать их имена…

Знаешь, как тетя Ирена приучала меня к жизни в Варшаве? Как-то раз она дала мне деньги на трамвай и отправила ездить по городу. Одну… Чтобы привыкала. Похоже на обучение плаванию, когда новичка бросают в воду и он барахтается… Это был хороший урок. Я привыкала. Ездила по городу, разглядывала все вокруг. В окошко трамвая видела стену, отделявшую Варшавское гетто, его улицы и даже людей в окнах домов. Я помню странный трамвай, на котором вместо номера была шестиконечная звезда. Но чувствую ли свою сопричастность к этим людям, я тогда уже не знала. Они были евреи, а мы – поляки… Девочке в девять лет не трудно было принять условия игры, которая стала ее жизнью.

Помню, что во время восстания в гетто к нам зашла соседка и рассказала, что в окрестной роще соседские мальчишки нашли мальчика. Очевидно, он сбежал из гетто и ему некуда было идти. Они затравили его так, что ребенок вынул припрятанное лезвие и перерезал себе вены… А потом горел горизонт, клубы дыма окутали небо. Нацисты взорвали центральную синагогу.

В сентябре, через год после приезда в город, я начала учиться в католической школе. Тетя Ирена сказала, что это будет лучшее алиби для меня. И я действительно старалась ничем не отличаться от других учеников, хотя это было очень трудно. Ведь вы основы катехизиса изучаете с самого раннего детства. У меня таких знаний не было. Наверное, и здесь мне повезло. И учителя, и дети, и даже сам священник, ведший уроки Закона Божьего, приняли меня как свою.

Так прошли три года моего варшавского детства. Я пережила войну. А потом… Без своих родителей я быстро выросла. Сейчас я смотрю на своего младшего сына. Какой же он смешной в двенадцать лет! Непоседливый, ершистый, всезнайка, который на самом деле не знает еще так много. Но, главное, мои дети не знают страха… И я счастлива этим, бесконечно счастлива. Они ссорятся, мирятся, говорят о пустяках. Они еще дети.

Мое детство оборвалось в девять лет. Я давно привыкла к тому, что его не было. Твое письмо мне напомнило давние дни… Знаешь, я больше никогда в жизни не ела варенье из свеклы, которое варила тетя Ирена, но помню его странный пряный вкус. Помню теплые панталоны, ужасно некрасивые, которые она купила мне, чтобы я не мерзла зимой.

Мама ведь собрала мой саквояж в августе, разве можно было все предусмотреть?.. Даже сейчас помню ее руки, как она паковала мои платьица, складывала прочие вещички… Надолго ли, думала она, мы расстаемся? Оказалось, навсегда.

После войны я однажды побывала в Величке. Мне очень хотелось увидеть свой дом. Да, я уже знала, что мамы и папы нет, нет бабушки и Берты и не успели вырасти новые зубки у моего кузена Яцика. Знаешь, в нашей семье детям всегда давали польские имена, чтобы мы были как все, чтобы меньше было отличий у маленькой еврейской пани от ее польских подружек. Не помогло.

Приехав в Израиль, я прежде всего поменяла свое имя, вернула имя бабушки Мирьям, в память о которой я и была названа. А детей своих мне уже не нужно было называть, угождая толпе. У них красивые израильские имена, ласковые и задиристые одновременно.

Да, я побывала в Величке незадолго перед тем, как навсегда покинуть Польшу. Несколько варшавских детских лет многое стерли из памяти. Впрочем, и меня город не помнил и не узнал. Я была чужая там, чужая среди тех, кого мои родители считали своими. Но я помнила свой дом, наш этаж. Тихонько поднялась к двери, хотела постучать. Услышала голоса: кто-то играл на пианино, кто-то громко смеялся. Мне даже показалось на секунду, что это мама музицирует в нашей гостиной. И будто не было войны. Но я не постучала. Что бы я сказала этим людям, я, четырнадцатилетняя девочка, так рано ставшая совсем взрослой? Память детская очень избирательна. На лестничной клетке, недалеко от двери, я увидела горшок с увядшим стеблем маминого олеандра. Знаешь, когда рачительным хозяевам жалко выбросить уже ненужную вещь, ее кладут недалеко – вдруг в хозяйстве пригодится.

Наверное, именно в то мгновение, смотря на увядший стебель, я отчетливо поняла, что мне никогда не вернуться в этот дом, где музицируют на пианино моей мамы, спят на кроватях моих родителей, пьют чай из любимой чашки отца. Лучше не видеть этого…

Поднимаясь по лестнице, я, кстати, встретила доктора, пана Ягодского. Я так часто в детстве болела ангиной, что узнала его сразу. Блестящая лысина и бородка клинышком. Я даже по инерции поздоровалась с ним, так как в детстве меня учили всегда здороваться с соседями. Первым моим порывом было представиться, напомнить о себе, но он посмотрел на меня таким взглядом, что слов не осталось. Может быть, просто не узнал. А может быть, ему не хотелось расставаться с нашими картинами и украшениями, не знаю… И я ушла из этого дома, а затем уехала из Польши навсегда.

У них нет могил, у моих родных, их сожгли в печах крематория концлагеря Белжец, как и всех евреев Велички. Почти сразу после депортации. Все это время, когда я сознательно не читала книгу сказок, чтобы дождаться маму и почитать вместе с ней, мамы уже не было. Как же ей удалось спасти мне жизнь? Я никогда не разрешу эту загадку, не пойму, смогла ли бы поступить так.

Сегодня, спустя время, я понимаю, что должна быть благодарна пани Ирене не только за то, что она берегла меня все годы войны, но и за то, что сразу после оккупации помогла восстановить мои еврейские корни. Иначе никогда мне не быть бы Мирьям, мамой моих чудесных детей, не чувствовать привязанности к земле своего народа…

О, сколько забытых воспоминаний вернулось ко мне благодаря твоему письму! Грустных и курьезных тоже… На первых порах после войны мне было трудно вновь привыкнуть к своему еврейству. Среди знакомых пани Ирены была одна старушка, вечно недовольная евреями, она как-то при мне сказала, что евреи подсыпают яд в чай, чтобы отравить поляков. Представь, однажды после войны оказалась в еврейской семье, где мне сразу же предложили стакан чая! Я выскочила из этого дома и бежала, пока были силы. Бедные люди так и не поняли, что за странная девочка была их гостьей.

А потом жизнь закрутила меня в водовороте событий. Еврейский детский дом, где я училась вновь быть собой, затем мое прибытие в Израиль, удивительную страну, в которой хорошо будет только тому, кто полюбит ее всей душой. И я полюбила ее. Замужество, дети, работа… Все хорошо.

Только среди ночи открываю глаза и не сплю. Вижу себя в комнате на огромной родительской кровати, чувствую, как мама гладит мои волосы, как прижимает меня к сердцу. И сердце так больно стучит. Да, мне не хватает родителей и сегодня. Как хотелось бы, чтобы они радовались успехам своих внуков!

Но мама знала, что делает, когда силой оторвала меня от себя и отправила в темноту подъезда, в чужую жизнь. Может быть, теперь она – ангел-хранитель моих детей…»

Хайфа, 2010 год

Никогда не думала Мирьям, что внуки окажутся для нее такой удивительной отдушиной. Она всегда боялась состариться, а после смерти мужа думала, что жизнь остановится.

У детей свои семьи, старший сын работает за границей, младший продолжил службу в армии, стал кадровым офицером, редко его увидишь. Хорошо, что рядом Шира. Она старается приходить почаще, приводит внуков, дом оживает, как раньше, и Мирьям не чувствует себя одинокой.

А когда остается одна, то пишет книгу, строчка за строчкой, набегают воспоминания, скоро подрастут внуки, им хранить эту память дальше… Письмо родителей она часто перечитывает, и кажется, словно они разговаривают с ней.

Уже давно нет старой Рожены и Оскара, благодаря которым вернулись к ней в неровных строчках ее родители. На стене висит фотография, сделанная во время замечательной встречи в Бостоне.

Мирьям после долгих размышлений собралась встретиться с далеким детством, с Ядвигой и Веславой, специально приехавшей с Аляски, помолодевшей и счастливой после долгих лет потерь и неудач. Как Мирьям была благодарна Веславе за то удивительное открытие, за ту поездку в Америку! Вспомнили они вместе пани Ванду, без нее не выросли бы дети Мариши, не было бы их, вообще ничего бы не было…

Сколько лет Мирьям хранит это письмо у себя, сколько лет вынимает его из ветхого конверта, разворачивает, и вновь оживают картинки прошлого… А в последнее время ей показалось, что не так она делает, что-то не так…

Мирьям закуталась в шаль, глядя в окно. Но течение ее мыслей было прервано приходом Ширы с младшим сыном. Как он напоминает Мирьям ее младшенького Мошико в детстве! Такой же непоседа и в то же время ласковый. И так же смешно и упрямо мечтает стать солдатом.

– Бабуля, бабуля,– дергает Мирьям за рукав семилетний Хен,– а ты мне купила подарок на Хануку? Папа обещал, что мы к тебе приедем и ты мне устроишь сюрприз. Слово «сюрприз» Хен говорит нараспев, с явным удовольствием растягивая каждую букву.

Ах, какое светлое состояние – это предвкушение неизвестного… Хен жмурится и улыбается. Его детство – разноцветный и веселый праздник. Скоро он поедет на новеньком велосипеде, купленном бабушкой. Но мальчик еще не знает, какой подарок ждет его.

Мирьям тоже улыбается.

– Конечно, малыш,– отвечает она, обнимая внука,– тебя ждет сюрприз.

И пока Хен радостно хлопает в ладоши, она прячет конверт в ящик стола. Решение принято. Она знает, где должно находиться неотправленное письмо ее родителей. В музее, где хранится память о Катастрофе…

В доме тишина, Хен сосредоточенно играет в компьютерную игру, ловит очередного виртуального бандита. Мирьям обняла дочь. Шира устроилась на диване, укутавшись в плед. Она не переносит холода.

– Посмотри, какую неудачную я купила кофту,– говорит Шира.– Очень открытый ворот, и мне все время в ней холодно.

– Может быть, заколоть воротничок? – предложила Мирьям.

Дочь пожала плечами и плотнее завернулась в плед. Новая кофта жемчужного цвета была ей к лицу и ладно лежала на фигуре.

И вдруг Мирьям вспомнила о броши. Летний вечер, нависшая тишина, девочка, прячущаяся за занавеской, чтобы быть с мамой и папой в их «депортации», в которую они ни за что не хотят брать Маришу, а она упрямо не может понять почему. Мамины теплые руки, заплетающие косы, поправляющие блузочку. И брошь, букетик цветов, яркие камешки, сложившиеся в листья и лепестки и так напоминающие мамин любимый олеандр.

…В тот день, стараясь тихо спуститься по гулким лестницам подъезда родного дома, Мариша уходила, чтобы повзрослеть навсегда. С тех пор брошь, веточка олеандра, уже давно потускневшая,– с ней. Спрятав брошь в шкатулку, где хранились несколько колец и сережки, подаренные мужем, Мирьям только изредка любовалась ею. И сейчас настало время найти ей новую хозяйку.

– Тебе нравится эта брошь, Шира?

– Очень,– ответила дочь.– В детстве я всегда любила заглядывать в твою шкатулку и однажды чуть не сломала застежку. Помню, что очень расстроилась, ведь знала, что ты бережешь эту вещицу.

Вот и все, круг замкнулся. Хеника, Мариша, Шира, маленький Хен, который завтра поедет на новом велосипеде по новым дорожкам своей жизни…

Шира любуется брошью, ей трудно представить это украшение на платье своей бабушки, которую она никогда не видела… А Мирьям помнит. И цветок олеандра так и останется живым в ее памяти.