Buch lesen: «Собрание сочинений», Seite 9

III

ЖУРНАЛИСТ: Встречались ли на вашем пути обычные… писательские трудности?

МАРТИН БЕРГ: Знаете – когда вы берёте ручку – образно говоря, потому что от руки больше никто не пишет, – когда вы берёте ручку, вы становитесь богом. Вы свободны в выборе решения. И возникает соблазн описать мир таким, каким, как вам кажется, он должен быть. Поставить всё на свои места. Сделать героя идеальным и позволить ему победить. А его антагониста сделать крайне несимпатичным и воздать ему по заслугам. Не знаю, возможно, писатель иногда даже не прочь рассказать другим людям, как им следует жить. Или позволяет героям осуждать или предупреждать. Да ради бога, пожалуйста. Мы живём в свободной стране. И можем писать о чём угодно. Другой вопрос, насколько это будет художественно… не говоря уж о том, что именно почерпнёт из написанного читатель.

* * *

– Я хочу съехать, – сказал Мартин.

– М-м, – произнёс Густав, стоя у мольберта. Основа картины, как казалось Мартину, уже была готова. Если Густав, конечно, не поменяет стиль и не начнёт рисовать в абстрактной манере. Что вполне возможно, он же всё время вопит об этом нефигуративном искусстве Шандора и собственной «несчастной привязанности к сюжету».

Мартин лежал в мастерской на продавленном диване и пил виски из спецзапасов. Это было в ноябре. Пронизывающий холод, свирепый ветер. Всю дорогу до Хисингена он, дрожа, простоял на палубе (на максимальном расстоянии от леера), любуясь роскошными сумерками. А придя в школу, обнаружил, что Густав стоит во дворе и любуется тем же небом, и последний луч умирающего света отражается в стёклах его очков.

Все разошлись по домам, вернее, по компаниям. Кроме Густава, в здании оставалось два-три человека. Откуда-то доносилась приглушенная музыка, и в тёмный коридор падала полоска света. Остаться тут всё равно лучше, чем пойти к себе и разбирать скучные выкладки Фреге.

Всякий раз, когда Мартин переступал порог дома на Кунгсладугордсгатан, его лёгкие заполняло нечто густое и вязкое, словно бремя истории давило на грудь, а движения становились замедленными, как под водой. Ему даже хотелось, чтобы произошёл какой-нибудь конфликт, от которого можно было бы оттолкнуться. Чтобы ему пришлось собрать свои вещи и уйти. Но там сидела мама, она читала, низко падал свет от лампы, мама курила и ела леденцы. Отец смотрел истерически-юмористическое шоу по телевизору с отключённым звуком, потому что из-за типографского грохота у него шумело в ушах. Из комнаты Кикки доносились обрывки телефонной болтовни.

Сходив за виски, Мартин снова растянулся на диване.

– Я даже писать больше не могу. Мне кажется, дело в помещении. Это самое забытое богом место всех времён и народов. Там не смог бы писать даже Уоллес. И Стриндберг не смог бы, хотя он писал непрерывно, даже когда стал параноиком и пытался синтезировать золото. Клянусь, в моей комнате не выдержал бы даже Стриндберг. Там никто бы не выдержал.

– Тогда съезжай, – сказал Густав.

– Я это и имел в виду.

Мартин был уверен, что Густав предложит ему переселиться на Шёмансгатан. Это было бы идеально – он и так всё время здесь, и квартплата бы стала совсем маленькой. Конечно, для двоих тут немного тесновато, но Густав всё время в школе, а Мартин в библиотеке, и потом, это временно, пока не подвернётся что-нибудь другое…

Но Густав сказал:

– На доске объявлений куча предложений совместного проживания и прочего. Посмотри, что-нибудь найдёшь.

Мартин тяжело вздохнул.

– Конечно, – кивнул он и замер. – Так и сделаю.

По нескольким объявлениям он позвонил. В первом случае предлагалось жилье в доме под снос в Хаге, но его уже сдали. Во втором требовался депозит за два месяца, а туалет был только во дворе. Третьей была комната на Каптенсгатан.

– Думаю, тот, кто жил тут раньше, не сильно заморачивался насчёт уборки, увы, – сказал по телефону владелец квартиры Андерс. – Клозет есть… что ещё… – В трубке слышались бренчание гитары и чьё-то неуверенное пение. – Ну, и тут у меня всё время гости и всё такое, – продолжил хозяин. – Надеюсь, ты не против.

– Конечно, нет, – ответил Мартин.

– Я пытался как-то сдавать одному, ну, типа фанату порядка. Катастрофа. Может, просто зайдёшь и посмотришь?

Квартира располагалась на втором этаже в губернаторском доме. На двери была наклейка VPK ³⁰. Андерс открыл, как только Мартин нажал на звонок, будто стоял и ждал его прямо за дверью.

– Заходи, – сказал он. За влажным рукопожатием последовал жест, приглашающий идти следом. Он кого-то напоминал, Мартин пытался вспомнить, кого, пока ему показывали кухню, где давно пора было прибраться, и гостиную, где, помимо прочего, имелся цветастый диван и такие же кресла, кальян и несколько явно уставших от жизни комнатных растений. И только когда Андерс открыл дверь в комнату, предназначавшуюся Мартину, он вдруг понял, на кого похож хозяин, – возможно, не без подсказки слегка манерного жеста, брошенного в сторону двадцати квадратов с окнами на улицу. Портрет Джеймса Стюарта, герцога Леннокса, кисти Антониса ван Дейка. Он был в книге о голландской живописи, которую Мартин купил, чтобы понимать то, что Густав рассказывал о Вермеере и Рембрандте. Как и у Джеймса Стюарта, у Андерса было узкое лицо и золотистые локоны до плеч, большие и немного влажные глаза, длинный рельефный нос и пушистые усы. Аристократ у ван Дейка был одет в шёлковую блузу, а Андерс – в хлопковую робу маляра и, вместо груши, держал в руках коробочку со снюсом. Он скрутил табак в приличную порцию и спросил у Мартина, как ему комната.

Сумка на колёсиках и помощь Густава позволили перевезти всё имущество за две поездки на трамвае. Андерс пригласил их на ужин по случаю новоселья, который состоял из тушёной чечевицы и наполовину разведывательных, наполовину менторских бесед о ядерной энергии («видимо, необходима катастрофа, чтобы люди поняли, насколько это опасно»), нынешнем правительстве («печальное, но логичное следствие обезвоженных и замшелых социал-демократов») и собственном опыте работы на заводе («на конвейере»). Выяснив, что новый жилец изучает философию, Андерс спросил, что он думает о Марксе, и, услышав правильный ответ («понять политическое и философское развитие двадцатого века без этого мыслителя невозможно»), вроде бы немного успокоился.

Густав, присутствовавший на этом первом общем ужине, всё время молчал. Неважно, что он думал – он мог соглашаться и скандировать первомайские лозунги, надеясь на скорую погибель капитализма, как и предрекает ему материалистическая диалектика, – но Густав просто застыл и погрузился в себя, точно его в любой момент могли поставить к стенке. Он сидел, ковырял вилкой свою чечевицу и пил лёгкое пиво. Андерс рассказывал о своей недавней попытке замариновать морковь.

* * *

От Каптенсгатан до обиталища Густава на Мастхуггет пешком было не больше получаса, а, если срезать путь, то и вовсе минут десять. И всё равно они могли не видеться неделю или даже больше.

– Ты же можешь приехать сюда, – говорил он, когда Мартину удавалось поймать его по телефону.

«Сюда» означало к нему в школу, и Мартин иногда приезжал. Густав показывал свои последние работы, они пили грог и ели особые здешние бутерброды с домашним сыром. Рано или поздно к ним присоединялись валандские приятели, и разговор всегда крутился вокруг местных скандалов или преподавательских интриг.

– Уже уходишь? – спрашивал Густав без особого огорчения.

Однажды они договорились встретиться, только вдвоём, а Густав опаздывал. Мартин ждал его на Йернторгет. Стоял ранний апрель, и по прошествии солнечной недели Мартин сменил пальто на чёрный шерстяной пиджак, но сейчас было очень ветрено и с неба свисали тяжёлые угрожающе низкие тучи. Мартин несколько раз обошёл фонтан. Спросил у какой-то дамы, сколько времени. Густав опаздывал на десять минут. Потом на пятнадцать. Двадцать. Упали первые капли дождя. Мартин направился к телефонной будке. Набрал номер телефона, стоявшего в коридоре школы, и через несколько гудков услышал запыхавшийся голос:

– Да, алло? – На заднем плане раздавались голоса и звучала музыка.

– Это Сиссель? – Ему показалось, что он узнал однокурсницу Густава.

– Да, с кем я говорю?

– Это Мартин, Мартин Берг…

– Привет, Мартин! – Голос звучал радостнее, чем обычно. Может, она всегда так разговаривает, когда выпьет, только сам он ни разу не общался с ней в достаточно трезвом виде, чтобы это оценить.

– А почему ты не здесь?

– Э-э-э… А Густав там?

– Да, хотя подожди, он только что ушёл за льдом. Сказать ему, чтобы он тебе перезвонил?

– Спасибо, не надо.

Сиссель сказала ещё что-то, утонувшее в общем шуме и смехе, и повесила трубку. По окнам будки хлестал дождь. Мартин прошёл пешком три остановки. В квартире никого не было; Андерс уехал на практику в Албанию. Мартин повесил мокрый пиджак над ванной и сунул газеты в промокшие ботинки. Потом приготовил ужин, состоявший из бекона, яичницы и белых бобов, и уселся с тарелкой перед телевизором.

Первый звонок раздался на следующий день в два. Мартин не ответил, поэтому не был уверен, что это Густав, но к двум он обычно справлялся с похмельем и никогда не вешал трубку раньше девяти гудков. Мартин продолжил читать. В три телефон зазвонил снова. Потом в половине четвёртого и без четверти четыре. После чего Мартин собрал книги и пошёл в «Хэнгматтан», чтобы заниматься там.

Вечером он договорился встретиться с однокурсниками. Пиджак практически высох. Они долго обсуждали, существует логика или нет, белых и чёрных лебедей Карла Поппера (Мартин всё время беспокойно разминал в руках сигарету), гений ли Витгенштейн или шарлатан, гей или нет.

– Никаких доказательств его гомосексуальности не существует! – воскликнул Фредрик, который, вдобавок ко всему, начал курить трубку и теперь довольно агрессивно стучал ею, выбивая табак. Мартин сказал, что пора расходиться.

На следующее утро его разбудил звонок телефона, оставленного на кухне, он вскочил и чуть было не ответил, но успел вспомнить о принятом вчера решении. Телефон продолжал звонить, пока он пил воду и ходил в прихожую за газетой. Андерс скептически относился к тому, что Мартин выписывал «Гётеборг постен» – «это всё же либеральное издание». После отпущенного им комментария возникла небольшая пауза, потому что Мартин не знал, как лучше ответить. Но в конце концов сообразил и сказал, что привык читать утреннюю газету, поскольку отец всегда приносил её из типографии. И эта связка с пролетариатом, похоже, заставила смягчиться Андерса, чьи родители работали учителями в гимназии.

Мартин сделал бутерброды и заварил кофе, разгрёб на столе кое-какие завалы и поставил в раковину тарелки с засохшей едой, чтобы отмокли. Прочёл статью о Фолклендских островах, куда Тэтчер решила отправить целый флот. Насколько он понял, никакой особой ценности в плане природных ресурсов и прочего у Фолклендских островов не было, и происходящее скорее напоминало ссору двух детей, которые отнимают друг у друга неинтересную игрушку, чья притягательная сила исключительно в том, что её хочет другой. Он мысленно отметил эту тему галочкой, чтобы обсудить с Густавом, после чего внутри у него как будто что-то кольнуло. Он разобрался с грязной посудой и занялся холодильником, который давно никто не мыл, хотя официально это входило в схему уборки. Изначально они договорились, что у каждого будет по две полки. Но такая система не приживается, если нельзя определить, кто хозяин еды. Чашка с бобами в рассоле: Андерс. Полпалки колбасы в фольге: Мартин. Стеклянная банка с проросшими семенами: Андерс. Полпорции чего-то, что, видимо, когда-то было спагетти с мясным соусом: Мартин. Пастернак: Андерс. Открытая банка консервированных шампиньонов… Сморщившись, Мартин выбросил её содержимое. Бобы уже тоже пахнут не очень, Мартин думал, стоит их выбрасывать или нет, когда телефон зазвонил снова. Девять сигналов. Он пошёл в ванную и долго стоял под душем.

До обеда он занимался в кафе, домой вернулся вечером. Была суббота, он просто шатался по квартире, заглянул в комнату Андерса, где не обнаружил решительно ничего интересного, и никак не мог решить, чем заняться. Можно было позвонить девушке, с которой он иногда встречался, и сходить в кино, но, с другой стороны, там не шло ничего, что он хотел бы посмотреть. Он рассматривал корешки книг на полке Андерса, когда взвизгнул дверной звонок.

На несколько секунд Мартин замер, думая, что делать дальше. Но когда звонят в дверь, альтернатив немного: он открыл.

Густав топтался на коврике у двери. В тонких руках пакет из алкогольного магазина, в нём что-то звякнуло. Лицо осунувшееся, на щеках лёгкая щетина.

– Я звонил как сумасшедший, – сообщил он. Аккуратно поставил пакет на пол, снял пальто.

– Я занимался, – ответил Мартин.

– Это всё ещё Декарт?

– Декарт был прошлой зимой. Сейчас логика.

Густав сразу понял, что Андерса нет («родители в отъезде»), и начал искать в кухонных шкафах какие-нибудь бокалы, чтобы не пить из обычных стаканов.

– В общем, эта выставка… – Он покачал головой и открыл морозильник, чтобы взять лёд. – Я просто её не переживу.

– Какая выставка?

– Весенняя выставка!

Мартин вспомнил, что учебный год в Валанде заканчивается большой выставкой, на которой студенты представляют свои работы. И это не только экзамен, но и шанс действительно продать свои творения, что, по мнению Густава, не очень хорошо.

– Но это же не раньше конца мая?

– У меня ничего не готово.

– У тебя куча работ.

– Да, но они недостаточно хороши.

В голосе Густава звучало явное отчаяние. Мартин попытался вспомнить картины, которые он видел осенью и весной. Судя по всему, Густав продолжал заниматься этими его неопрятными натюрмортами и пробовал писать портреты.

– А что в них, собственно, плохого?

Динь-динь, упал в бокалы лёд.

Густав вытащил бутылку виски.

– Отсутствие идеи, – ответил он. – Работы есть. А идеи нет.

– Что ты подразумеваешь под идеей? – строго спросил Мартин, в конце концов, философ у них он.

Взгляд Густава выражал раздражение и отчаяние.

– У других всегда столько мыслей о том, что они хотят сказать своими работами, – произнёс Густав. – А у меня их вообще нет. Я просто рисую.

– И в чём здесь проблема?

– Я не знаю, что отвечать, когда спрашивают, «что я намерен исследовать» и всё такое. – Он закурил, хотя Андерс требовал, чтобы в квартире не курили, якобы потому что у него астма. На всякий случай Мартин открыл окно.

– И мне не надо было перерисовывать эти фотографии. Теперь все спрашивают: «Ты хочешь работать, опираясь на фото?» В первый раз я ответил, что это проще, чем притащить сюда стол, заставленный бутылками, а они начали смеяться и решили, что я валяю дурака или шучу. А потом снова спросили… Я думаю, может, мне всё переделать без фотографий…

– Ты не успеешь.

– Ты только что сказал, что у меня куча времени.

– Чтобы закончить – да, но не чтобы начать всё сначала.

Густав какое-то время сидел молча. Потом сказал, что Мартину лучше самому посмотреть, что у него получилось, и, кстати, в Валанде был, как всегда, праздник.

Они сели на паром, скользивший по иссиня-чёрной глади. Густав захотел остаться на палубе, чтобы смотреть, как в воде отражаются огни. Он приободрился и всю дорогу рассказывал какую-то запутанную анекдотическую историю о своём однокурснике. Когда Густав описывал своих друзей из Валанда, они все казались невероятно весёлыми, умными, талантливыми и заслуживающими любви. А потом Мартин с ними познакомился. Шандор Лукас, длинноволосый венгр с усами Заппы, вообще никак не ассоциировался с теми глубокомысленными комментариями, которые ему приписывал Густав. Сиссель, что «шестым чувством угадывала эмоциональное состояние других», по большей части сидела в углу и грызла ногти. Шутник Уффе оказался дёрганым и нервным, задавал одни и те же вопросы по несколько раз и вообще вёл себя как параноик.

– Он становится таким под кайфом, – сказал Густав. Уффе лелеял «совершенно безумный» проект – построить стену из телевизоров, где только три телевизора должны работать. Но пока его вклад в искусство заключался в том, что он всё время сидел в мастерской, смотрел фильмы ужасов и курил травку.

Паром причалил на Линдхольмене. Они поковыляли к школе. Густав так и не объяснил, почему не пришёл накануне, и не сделал этого позже. О чём бы ни заходила речь, он постоянно возвращался к весенней выставке, как будто ходил по кругу, неизбежно возвращаясь в одну и ту же точку. И с каждым новым витком наращивал подробности.

– Я просто думаю… – говорил он, опускаясь в кресло, – …а что я, собственно, могу? Что у меня получается хорошо? Я же жалкая копия Улы Бильгрена ³¹, и мой единственный талант – точность. Но кому сегодня нужна точность? А? И потом, когда точность считалась искусством? – Последнее слово он даже не проговорил, а выплюнул. – Искусством?

– Фотореализм, – обронил кто-то.

– Который был новым и интересным лет десять-пятнадцать назад, – вклинился кто-то другой и умолк, потому что сидевшая рядом с ним девушка ткнула его локтем. Густав как будто ничего не слышал.

– Я имею в виду… может ли точное воссоздание реальности считаться искусством? Или искусство рождается в том пространстве, которое разделяет изображаемое и изображённое?

Кто-то кивнул.

– Но кому, нафиг, нужна реальность? – Густав наклонился вперёд и налил себе ещё вина. – Реальность – это противоположность искусства, если цитировать… цитировать… ну, вы сами знаете кого… – Нетерпеливый взмах свободной рукой, разрозненные смешки.

Общий разговор переключился на собственно определение постмодернизма, а Густав понизил голос так, чтобы его мог слышать только Мартин. Он был на выставке этого приятеля Шандора Карла Микаэля, как там его, да, фон Хаусвольфф. И ни фига не понял. Но Шандор говорит, что это хорошо. И это наверняка так. Но, с другой стороны, Шандор говорит, что Густав – это «школа Одда Нёрдрума», что бы это ни значило. А Густав не уверен, что ему вообще хочется принадлежать к чьей-либо школе. Потом он посмотрел, кто такой Нёрдрум, и он, конечно, вполне ничего, и действительно у них есть что-то общее, хотя Густав видел только репродукции…

Дальше Мартин потерял нить, а Густав продолжал говорить, грустно глядя на дно бокала:

– Холст два на три метра, подумать только…

Следующий виток случился через час, когда Мартин обсуждал перспективы панк-культуры, опираясь на диалектику Гегеля.

– Короче говоря, – объяснял он, – панк ассимилируется в мейнстриме – синтез, если по Гегелю. То есть сама суть панка, панкизм, будет нейтрализована… – В этот момент рядом с ним сел Густав.

– Друг мой, что-то ты не очень весел, – сказал Шандор-усы-как-у-Заппы.

– Где твои очки? – спросил Мартин.

Густав молча раскрыл ладонь. На ней лежали аккуратно сложенные очки в тонкой металлической оправе. Глаза у него были большие, ясные и беззащитные. Он сидел, скукожившись, и курил сигарету, на которой рос и магическим образом не падал столбик пепла.

Шандор рассмеялся:

– Ты не хочешь надеть очки?

Густав покачал головой.

– Но ты же ничего не видишь?

Густав покачал головой ещё раз.

– Милые маленькие идеи, они приходят… – произнёс он, перебирая на столе винные бутылки.

– Что?

– Мне надо заканчивать с фотографиями. Фотографии переворачивают всё с ног на голову.

– Но фотографии интересны, Густав. – Голос Шандора звучал мягко и по-дружески. – Мы с тобой говорили об этом. Ты снова о том, что такое искусство, да? Где разделительная черта между искусством и, например, документалистикой.

Густав что-то пробормотал в ответ.

– Что ты сказал?

– Документалистика. Я забыл. Я думал об этом, но забыл…

Рядом с Шандором села девушка, разговор переключился на что-то другое, а Густав тихо, как бы себе самому, сказал:

– …и всё же они плохие…

Мартин вздохнул:

– Ты снова о работах?

– Я посредственность. Я неинтересен.

– Прекрати, – сказал Мартин. – Ты, пожалуй, самый талантливый человек из всех, кого я знаю. – И, только произнеся это вслух, Мартин осознал, что это правда.

Но Густав смотрел на него мутным и печальным взглядом.

– Мартин… я всегда тебе доверял… но ты предвзят. Предвзят. Тебе бы понравилось, даже если бы я насрал на холст и размазал по нему собственное дерьмо.

– Нет, я бы решил, что ты мерзавец и ублюдок.

– Мне нужна критика. – Он сфокусировал взгляд на точке под подбородком Мартина. – Но серьёзную критику фиг получишь. Если ты странный, то ты хороший. Если ты не странный, то ты скучный. Who wants yesterday’s newspaper ³²?

– Но ты же всегда расстраиваешься, когда слышишь критику. Как когда этот твой однокурсник сказал, что ты… что он тогда сказал…

– …прибран и сдержан. А сам. Как будто его вещи – это что-то особенное. А? А это просто китч. Милые зверюшки и прочая дрянь… он же даже животных не любит. Он однажды пнул кота. Ни в чем не повинного кота.

Густав с отвращением оглядел пространство в поисках заклятого врага, а тот весело пританцовывал рядом с девушкой, исполнявшей эротичный танец прямо рядом с динамиком. Вспомнив об очках, Густав с преувеличенной аккуратностью водрузил их на нос.

Мартин случайно посмотрел на часы – половина второго. Последний автобус через пятнадцать минут. Он не настолько пьян.

– Слушай, – он положил руку на плечо Густаву, – мне пора. – Густав ответил что-то невнятное и помахал сигаретой.

В автобусе он чуть не заснул, но умудрился выйти и пересесть у вокзала. В кармане пиджака лежала «Экзистенциализм – это гуманизм», и он с большим трудом одолел пару страниц.

Дома было очень тихо. Мартин поймал себя на том, что скучает по гитарным переборам и голосам, которые с азартом обсуждают коммунистов и синдикалистов, и не прочь услышать «если хочешь, там осталась порция картошки с мясом». Он сделал себе бутерброды, выпил стакан молока, разделся, почистил зубы, рухнул в кровать и вырубился.

Кажется, не прошло и десяти минут, как раздался звонок.

Мартин растерянно смотрел в потолок. Он не понимал, почему проснулся, но тут темноту прорезал очередной сигнал. Тишина в десятки раз увеличивала его громкость. По пути на кухню он стукнулся о дверной косяк, у него потемнело в глазах, и ему пришлось на пару секунд опереться о раковину, чтобы прийти в себя.

– Мартин? – немного испуганно спросила Сиссель, в трубке отдалённо слышались и другие голоса.

– Что случилось?

– Ты должен приехать и забрать его.

– Что?

– Густава! Он в полном ауте. Он нас не слышит – просто лежит, и всё…

Мартин зажёг свет. И тут же зажмурился.

– Где вы?

– Кунгспорт.

– О’кей. Оставайтесь, я скоро буду. Следите за ним.

Снова отдалённые голоса.

– Мы вообще-то собирались ещё на одну вечеринку, – начала было Сиссель.

– Какая, к чёрту, вечеринка, стойте там!

Ему было приятно наорать на Сиссель и бросить трубку. Он посмотрел на часы – четверть пятого. Они собираются на вечеринку. Идиоты.

Он натянул джинсы и рубашку. Проверил кошелёк – две смятые десятки. Открыл ящик, где хранил деньги на чёрный день. Почувствовал удары сердца, когда увидел, что там пусто, вспомнил, что отдал всё Андерсу в счёт квартплаты перед его отъездом в Албанию. То есть денег на такси нет. А трамваи уже не ходят. Он может поехать на велосипеде к родителям и взять машину – три секунды эта идея казалась отличной, пока он не вспомнил, что, скорее всего, отец уехал на машине на работу, да и сам он формально пьян. Чувствовал он себя совершенно трезвым и мог без проблем сесть за руль, но если что-нибудь случится, он реально влипнет… Мартин выругался и пнул ногой ящик из-под пива.

Поехать туда на велосипеде? Но если Густав не может идти с ними дальше на вечеринку, вряд ли он в состоянии сесть на велосипедный багажник.

Пер, вспомнил Мартин. У Пера есть машина. Он живёт на Мариаплан и подрабатывает в бюро услуг. Вдруг он трезвый, несмотря на то что суббота. Мартин открыл свою телефонную книжку. Пер вроде бы не прочь видеться с ним чаще, и это обнадёживало, да и выбора в любом случае не было; он набрал номер – может, он позволит взять свою машину.

Четыре гудка. Пять. После чего в трубке раздался сонный голос Пера. Мартин объяснил ситуацию.

– Нет проблем, – без колебаний ответил Пер. – Я отвезу. Через десять минут у подъезда притормозил его «жук».

Над городом разворачивался облачный рассвет. Крики чаек, на улицах ни души, разве только почтальон с утренними газетами или случайный гуляка. Пер включал поворотники и останавливался на красный, даже если на обозримом расстоянии не было ни одной машины.

– И это его прекрасные друзья из Валанда, – проговорил Мартин, сам удивившись, насколько сердито это прозвучало. – Что же они не позаботились о нём, раз они такие прекрасные? Но чуть что, и они звонят мне. Могли посадить его в такси или придумать ещё что-нибудь…

На площади Кунгспортсплатсен не был никого, кроме трёх фигур на ступенях рядом с конной статуей.

– Вы остановились перекусить по дороге? – произнёс Уффе.

Мартин выразительно посмотрел на него и ничего не сказал.

– Симпатичный свитер, – проговорил Уффе и зажёг сигарету.

– Он сказал, что просто хочет немного отдохнуть, – сообщила Сиссель. Она выглядела усталой и куталась в куртку из каракуля, которую Мартин уже видел на Шандоре. Самого Шандора поблизости не было.

– Он напился вусмерть, и нам не удаётся привести его в чувство.

Густав полулежал на ступенях, не подавая признаков жизни. Без очков.

– И вам не пришло в голову позвонить в скорую? – спросил Пер, включив свой медицинский тон, после чего наклонился и пощупал у Густава пульс. Сиссель сделала большие глаза и глубже укуталась в каракуль:

– Мы не думали, что…

– В скорую, – фыркнул Уффе.

– Это могло бы очень плохо кончиться, – сказал Пер, уперев руки в бока и посмотрев на Уффе и Сиссель так, как будто те были безответственными родителями.

– Мы просто собирались на одну вечеринку, – жалобно проговорила Сиссель.

Они поставили Густава на ноги. Его веки вздрогнули, он пробормотал что-то нечленораздельное.

– Плохо, если его вырвет в машине, – сказал Пер.

Но тут обошлось – сделав всего несколько шагов, Густав споткнулся, упал вперёд, и хлынувшая из него каскадом рвота попала Мартину на ботинки. Он заметил, что это была только жидкость винного цвета, без остатков пищи.

Сиссель подавила отвращение.

Пер подошёл ближе и вытер Густаву рот носовым платком. Тот по-прежнему что-то мычал, но дал усадить себя на заднее сиденье машины.

– А вы не могли бы заскочить на Редбергсплатсен? – крикнул им вдогонку Уффе.