Buch lesen: «Златые купола над Русью. Книга 1»

Schriftart:

ISBN 978-5-4490-1288-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1. ДУМЫ КНЯЗЯ

На землю еще с вечера падал мягкий пушистый снег. Первый снег. Не было холодно, а даже, наоборот, посветлело, потеплело. Лучи предутреннего солнца тускло осветили кривые, узкие улицы Москвы – нового стольного града, еще небольшого, строящегося. Здесь путник не смог бы лицезреть ни белокаменных соборов, ни величественного Кремля с искусными бойницами, ни Красной Площади, вымощенной плитами. То был новый городок, более похожий на обжитую деревню, чьи дальние, ветхие домишки граничили с густым лесом. Даже палаты княжеские, даже храмы вокруг него были построены из бревен – тогда русский народ не ведал о кирпиче. Но сегодня, в это погожее утро, город как бы преобразился: все, на что упали хлопья снега, стало белым, словно выточенным из серебра. Сие привлекало взор, радовало своей красотой этого заснежено-белого холодного рая северной стороны.

Неподалеку раздался колокольный звон, прорезавший полусонную тишину, за ним вторили иные колокола. Призыв к заутренней.

Князь московский Иван Васильевич, сын Василия Темного и Марии Ярославны, дочери князя Ярослава Боровского, любил это время – то утреннее время покоя и тишины, когда можно было, не заботясь о сане и дум ближайших советников, сидеть вот так просто на высокой кровати, свесив босые ноги, и благоговейно глядеть в окно, умиротворенно любоваться на открытый далекий мир как простой человек; да, да – как человек. Так было всегда до недавнего времени, пока думы князя не устремились за пределы Москвы, за пределы всего русского мира туда, где светит жаркое солнце, на деревьях созревают диковинные райские плоды, а под мраморными ступенями дворцов и вилл плещется море. Это была Италия, благословенная земля, построенная на руинах некогда могущественной Римской Империи. Иван Васильевич со сладострастием вспомнил то время, когда к нему из Рима прибыло посольство во главе с кардиналом Виссарионом, который предложил московскому государю в жены молодую принцессу Софью – племянницу последнего византийского императора. Князь с глубоким почтением принял итальянских послов, одарил их роскошными шубами, получив себе в подарок дары Папы Павла II. Однако, не ответив послам ни да, ни нет, отправил с ними в обратный путь своего доверенного человека Ивана Фрязина, который вскоре вернулся в Москву с письмом от Папы и портретом греческой царевны. Портрет понравился князю, он нашел белокожее лицо и большие черные глаза прекрасными, но в то же время не мог без ведома бояр, митрополита и матери решиться на новый брак не просто с иной девицей, а чужеземкой, которой были чужды русские законы. И старая княгиня, и владыки, и думные бояре нашли сей брак благоприятным, благо, Византия, пусть и оказавшаяся в руках турок-агарян, все же была колыбелью православия, сама княгиня Ольга некогда бывала в Константинополе, где и приняла крещение. Из всех думных советников лишь один – боярин Григорий Мамонов посмел заявить, что не верит ни фрязям, ни вере царственной сироты.

– Италийцы уж больно хитры, нет их словам веры, – молвил боярин, – ты, князь, делаешь большую ошибку, что женишься на чужеземке. Как знать, не в с говоре она с латинскими попами, недаром, что их главарь просватал ее тебе. Да и как знать, не является ли сие искушение диавольское, – он указал на портрет и все находящиеся в палате перекрестились, – приукрашенным? Неужто тебе не ведомо, как это часто бывает в иных землях, когда пригожая девица с портрета оказывалась прокаженной аль хромой. Каков позор будет нам, ежели невеста не окажется…

Ему не дала договорить княгиня Мария Ярославна. Грозно стукнув по столу, женщина перевела постаревшее лицо на Григория Андреевича и проговорила:

– Не гоже боярину поступать против слов князя московского!

Мамонов потупил взор, однако в душе не чувствовал стыда – он не боялся говорить, что думал.

Князь Иван сделал знак Фрязину, тот выступил вперед пред светлые очи государя.

– Молви, – приказал князь.

– Я бывал в Риме и воочию лицезрел византийскую царевну. Девица сия прекраснее, чем на портрете, вельми. Ростом не мала и не высока, очи ее велики черные, волосы большие по плечам ниспадают. Признаться, она достойная преемница византийских императоров.

При этих словах лицо князя, еще молодое, просветлело, взгляд темных глаз загорелся хитрым огоньком. Выпущены новые, еще одни стрелы в сердца тайных недругов и завистников.

– Слышали все? – воскликнул он зычным голосом и от голоса этого у присутствующих подкосились ноги. – Сам Господь благословляет сий союз! Ты, Иван, – обратился он вновь к Фрязину, – собирайся в путь-дорогу, на твои плечи возлагаю я приезд княжеской невесты да не забудь присмотреть за Папой и его попами, уж ни скрывают они что-либо от нас, – с этими словами Иван Васильевич стукнул посохом и встал с резного кресла, заменяющее трон. Этим он поставил точку в разговоре; и сейчас ему удалось угодить всем: церковникам, властолюбивой матери, боярам и при этом исполнив то, что хотелось ему.

Прошло три года, и вот кортеж невесты должен вскоре прибыть в Москву. Падал снег и на душе князя стало также светло, как в это утро. От одной мысли, что придется сжимать юное, горячее тело гречанки в своих объятиях, приводило Ивана Васильевича в восторг. Одно пугало его – выдержит ли принцесса русских холодов? Благополучно ли доберется до Москвы?

– Бог в помощь, – сказал князь, перекрестясь.

2. СТАРШИЙ СЫН

Он родился в конце зимы. Тогда вот также падал снег, только не первый, но последний. Солнце грело еще по-зимнему, но день казался по-весеннему длинным. И в этот благословенный миг из почивальни Марии Борисовны – первой княжеской супруги, раздался младенческий крик, старуха-повитуха вручила в руки молодого князя драгоценный дар – первенца, такого долгожданного и любимого. Лицом и статью княжич, крещенный тоже Иваном, прозванным Младым, походил на отца, но сердцем привязан был более к матери, и когда та умерла, долго горевал. И даже, когда Иван Васильевич порешил жениться во второй раз не просто на девице, а на иноземной принцессе, мальчик в душе обозлился, вменив о светлой памяти матери, однако не высказал отцу неудовольства, даже бабки своей ни о чем не молвил, а лишь, утопив слезы в молитвах, просил Бога об отмене сего брака. Его детским надеждам не суждено было сбыться – кортеж с неведомой гречанкой вскоре должен был въехать в московские ворота.

Иван Васильевич вымыл руки, ополоснул лицо холодной водой, слуга смочил его волосы и бороду медовым мылом, пригладил густые пряди гребнем. Иные слуги облачили князя в одеяния златотканые, водрузили на грудь его большой золотой крест с драгоценными каменьями, что ярко переливались при свете дня. Иван Васильевич вышел из покоев, за ним следом полукольцом двинулись рынды с секирами наперевес – все как на подбор: рослые, молодые. С сыном князь столкнулся в переходах дворца. Четырнадцатилетний княжич совершил взмахом руки поклон отцу, поцеловал его десницу, тот приложил ладонь на темя мальчика, благословив молитвами родительскими, тихо спросил:

– Как почивал, сын мой?

– Благословенное время благодаря заботами твоими, отец.

Князь лишь очами оглядел коридор, не желая допустить, чтобы кто-либо видел их ведущими беседу просто вот так, ответил:

– Следуй за мной, сын мой, разделим утреннюю трапезу.

В большой зале с высокими сводами и деревянными резными столбами был накрыт белой скатертью, по краям расшитой узорами диковинными, длинный стол. Слуги чинно внесли на тарелях яства всевозможные: ноги куриные, говядину да свинину, хлеба горячие, мёд сладкий, кувшины с винами ромейскими да студни, в больших подсвечниках горели свечи, освещая расписные стены. Иван Васильевич, сотворив молитву, первый сел в глубокое кресло, по правую руку и левую уселись его мать и сын, следом, чуть поодаль, дальние родственники и первые бояре. Приступили к трапезе, храня молчание – тот, кто молвит слово, будет выгнан из-за стола. Слуги быстро, но тихо меняли блюда, наполняли чаши вином да сбитнем. В воздухе витало безмолвие, слышны были лишь скрип скамей да отдаленный гул народа. Ничего не предвещало грозу.

И вдруг в то самое благословенное время семейный мир был нарушен громким открытием большой дубовой двери с железными окантовками, в трапезную вбежал покрасневший стрелецкий голова в красном кафтане, упал на пол, воскликнул:

– Светлый князь, страша поймала двух соглядатаев!

– Кто такие? – воскликнул Иван Васильевич, со всей силой бросив деревянную ложку на стол.

– Некие молодцы из земель новгородских, пытались незамеченными пробраться к клетям, где ныне сидят пленники, которых доставил Даниил Дмитриевич. К счастью, их увидели стрельцы.

– Новгородцы? – проговорил сам себе князь, нахмурив густые черные брови. – Где они ныне?

– Там, – махнул стрелецкий голова, – на Лобном месте, ждут твоего решения.

Иван Васильевич взял посох, с силой сжал его, обдумывая решение о казни. Наступила теперь тревожная, гнетущая тишина, каждая секунда казалась часом. Наконец, государь молвил:

– Повелеваю отрубить головы в назидание остальным, немедля, – и с этими словами громко стукнул посохом о каменный пол – сие значило окончательное решение.

Княжич Иван глянул на отца чуждым, каким-то иным взором, слово моля о чем-то. Иван Васильевич понял сий взгляд и потому проговорил:

– Тебе, мой сын, уже четырнадцать лет от роду, ты не ребенок и посему ты поедешь вместе со мной глядеть на казнь да разуметь, какой конец изменникам.

Подали закрытые сани – не гоже князьям быть на виду у народа. Кони всхрапнули, копытами своими взбили тучу снега, возница ударил животных плетью, сани понеслись по московским улицам. Народ разбегался в стороны, падал наземь перед княжеской процессией, которую замыкали дети боярские – все как на подбор статные и высокие, да и кони были под стать всадникам – прыткие, длинноногие, метали то и дело злые черные глаза на прохожих.

Процессия подъехала к Лобному месту, там уже собрались большинство горожан, слышались крики, ругань.

– На кол их! – кричали мужские голоса, указывая перстами в сторону осужденных, что понуро стояли вдали ото всех со связанными руками.

– Пусть в ноги нашему пресветлому князю кланяются! – прокричал кто-то.

Вдруг все тихо замерло. Палач взял в руки секиру, глянул туда, откуда показались княжеские сани. Толпа расступилась, в душе ликуя предстоящим зрелищем. Из саней выглянула руки и бросила платок. Палач все понял, приготовился. К нему подвели первого молодца, положили его голову на плаху, секира поднялась в воздухе, зловеще блеснуло лезвие в свете дня и… голова первого новгородца покатилась по земле, оставляя на снегу кровавый след. Толпа взревела, словно хищник, жаждущий крови. Нерадостная участь ждала второго приговоренного. Палач вздохнул и омыл окровавленную секиру водой.

Иван Васильевич остался доволен – не будет милостей ни к врагам, ни к предателям. Лишь взглянул на сына, тот был смертельно бледен – невинное дитя, впервые увидевшее кровь, молвил:

– Не печалься об умерших, сыне. Запомни: власть держится на страхе.

Сани тронулись в обратный путь по белому, искристому снегу.

3. ГРЕЧЕСКАЯ ПРИНЦЕССА

Процессия княжеской невесты неспешно двигалась по заснеженным дорогам Руси, то и дело увязывая в снегах до болотах. Изнеженные, привыкшие к вечно жаркому солнцу Средиземноморья, греки и итальянцы каждый на своем наречии ругали русского государя, восхотевшего взять в жены иноземку, были злы на дикие неприветливые леса северной страны и посему всю злость свою изливали на лошадях – единственных существ, кто не мог им ничего сказать.

Софья Палеолог восседала посреди мягких подушек в первых санях, чьи дверцы были инструктированы серебром и золотом – подарок от суженного. Принцесса то и дело глубоко вздыхала, глядя сквозь оконце на неприветливый, сероватый мир, где даже днем солнце скрывалось за тучами. О чем она думала, о чем мечтала? Жалела ли о своем решении стать женой князя доселе неведомых, диких московитов, какими представляли их жители Европы, или же девица скучала по далекой родине своей, пусть названной, не кровной, но приютившей ее с отрочества благословенной Италии, наполненной ароматом душистых цветов, цитрусовых фруктов и морского воздуха? Ныне та земля осталась далеко позади, на другом конце света и сердца.

Кутаясь в соболиную шубу, Софья подняла черные очи, некоторое время глядела на отца Антонио, кардинала при Папе, который перебирал тонкими пальцами нефритовые четки, то и дело проговаривая молитвы на латинском языке; по его сухому постному лицу невозможно было понять, о чем он просит Бога: о скором возвращении домой либо о почестях, которые желал получить от князя. Принцесса силилась спросить о чем-то, но так и не решилась – все же их разделяла вера. Кардинал мысленно уловил ее выражение лица, тихо произнес:

– Ты печальна, дочь моя. Какое бремя тяготит тебя?

– Не о том думаешь, отче, – разом положила преграду между ним и собой Софья, понимая намерения его.

Но отец Антонио не был бы иезуитом, ежели не смог бы направить разговор в мирное русло. Хитро прищурив левый глаз, кардинал намотал на ладонь четки и постным голосом проговорил:

– То печаль ни к чему, дочь моя. Попомни, что говорится в Священном Писании: «Также, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры, ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися».

Стрелы эти были направлены прямо в нее: в сердце, в душу. Кардинал достиг своей цели и мог ныне торжествовать, наблюдая, как вспыхнули щеки девушки румянцем, как она плотнее закуталась в шубу, словно защищаясь от его слов.

– Вспомни, дорогая, как ты принимала благословение у Его Святейшества Папы Римского, а теперь скажи: готова ли ты назвать себя православной?

– Я не хочу об этом говорить, – воскликнула принцесса, готовая в любой миг рухнуть в бездну, лишь бы не видеть этого пронзительного, холодного взгляда, – о том не следует никому говорить. Пусть сия тайна умрет в Италии и никогда не дойдет до здешних мест.

Отец Антонио пожал плечами, словно бы говоря: посмотрим, как знать.

Через день кортеж встретили псковские посадники да владыки в золоченных одеяниях с хоругвями да крестами в руках. Громким колокольным звоном огласился Псков. Народ: мужчины, женщины, старики, дети высыпали на улицы, притаптывали снег валенками да сапогами, радовались приезду княжеской суженной. Митрополит псковский со всей братией поприветствовал Софью, благословил молитвами да святой водой девицу, у которой аж дух захватило, когда увидела перед собой храм православный. Что-то внутри надорвалось у нее, с тревогой в сердце и раскаянием вступила она в обитель единоверцев своих, слезы застилали ее красивые, выразительные глаза, которой тонкой струйкой стекали по подбородку. Окинула принцесса высокий свод Троицкого собора, чьи стены были расписаны ликами святых, а сам алтарь весь переливался золотом и каменьями – настоящее наследие Византии, не чета мрачным католическим костелам.

– Смотрите, царевна плачет, – шептались в толпе прихожане, кому удалось прорваться во внутрь собора любопытства ради.

– Сия царевна тоже наша, православная, оттого и избрал ее князь московский, – вторил другой голос.

– А того латынщика, что приехал с принцессой, так и не пустили в нашу обитель, – шутливо промолвил кто-то.

И в самом деле, как только отец Антонио выбрался, хоть и с трудом, из возка, он поднял над собой серебряное литое распятие на длинном древке, да и сам он одет был во все красное, словно кровью выпачканный. Православный люд, как только увидел его, ринулся в стороны, крестился, призывая в помощь Богородицу да святых заступников.

– Куда же несет беса окаянного?! – кричали в толпе в то время, как кардинал ступил на паперть, но его путь преградили молодые священники, знаками указали на ворота, не желая, дабы его присутствие осквернило бы собор.

Раздосадованный отказом, злящийся на иноверцев, отец Антонио вынужденно отступил, ловя на себя презрительные взгляды окружающих. «Проклятые варвары-схизматики, – неистоволо у него в душе от понесенного оскорбления, которое умалило сию изуитскую гордость. Недаром Папа перед поездкой наказал ему во что бы то ни стало посеять зерна истинной католической веры в стране дикой и неизвестной, дав на то не только свое благословение, но и немалую сумму золота.

– Друг мой, – произнес тогда Павел II, положив длань на выбритую тонзуру отца Антонио, – где бы ты не был, неси языком свет нашей веры, а ежели недостаточно красноречивых слов, то есть на то золото: оно откроет двери там, где до этого они были закрыты.

До сегодняшнего дня кардинал был уверен в собственных силах и покровительство Папы, пока не столкнулся с непреодолимой стеной непоколебимости веры русского народа, которому и золота ненадобно – так блюдет он заветы предков.

Весь Псков глядел на плачущую принцессу, которую благословляли владыки, и проникались тогда люди русские всей душой к единственно оставшейся в живых дочери византийских венценосцев. А после всяких церемоний ее ждали старосты, воеводы да знатные купцы псковские. Ринулись в ноги Софьи, целовали руки ее белые, усадили в сани, мехом расшитые, и повезли в отведенные для нее хоромы. Служки уже и баню растопили, и столы накрыли. Встретили княжескую невесту у крыльца знатные женщины и девицы города: все как на подбор – статные, красивые, с косами длинными, в расшитых опашнях стояли. Старшая из них приподнесла принцессе на блюде хлеб да соль, остальные поклон отвесили взмахом руки. Софья глядела на них и легкая улыбка украсило ее лицо – все страхи и волнения остались позади.

Иное дело было у итальянских гостей, кои сопровождали Софью от самого Рима. И если кардинал Антонио после неудачной попытки войти в православный храм держался в тени, то прислужник его – бойкий малый с черными большими глазами и смоляными кудрями – весь во власти своей пленительной красоты благоухающего юга – вот он повел себя чересчур заносчиво по отношению к тем, кто дал ему кров.

– Наш Папа Павел II назначил отца Антонио послом к вам, дабы нести к варварам свет католической святой веры, без которой невозможно обрести царство небесное, о том есть к вашему князю грамота, – сказал юноша знатным псковичам и высокомерно огляделся вокруг.

Русские громко рассмеялись в ответ, один из них веселым голосом возразил:

– Грамотой той можешь зад себе вытереть, а веру нашу отцами еще заповедано охранять от иноземщины разной. Еще Александр Невский несколько веков назад доказал сие, ибо русский человек без православия не может считаться русским, о том и донеси своему Папе.

– То ваши слова, а что скажет на сей счет князь Москвы? – не унимался малец, смешно выговаривая русские слова.

– Мнение князя – в словах народа, недаром Иван Васильевич избрал в жены православную гречанку, а не подданную вашего Папы.

– Посмотрим, посмотрим, – вторил им юноша, в отличии от кардинала нисколько не утративший надежду на осуществление мечты.

Единственное, что огорчало, а вернее, разозлило его, так это смешки в спину со стороны русских купцов да озлобленные лица простолюдинов. Пыл, с которым итальянцы въехали в пределы Руси, был разбит о первый попавшийся город.

4. ВЪЕЗД В МОСКВУ

Несколько дней прожила Софья во Пскове, жители которого искренне и с вящей любовью приняли ее саму и ее свиту, кормили яствами, почивали медом и вином, надарили подарков, о каких она и мечтать не смела. Бояре да купцы важные от имени всех псковичан преподнесли принцессе в дар пятьдесят рублей, не обошли стороной и греков, что были в княжеской свите. Русским нравился религиозный пыл греков, их православное рвение, когда они получали благословение у митрополита. Перед самим отъездом бояре сменили лошадей, подарив Софье более рослых и выносливых коней – тех, что привыкли к морозам и тяжким дорогам.

Прощаясь со Псковом, Софья чувствовала, как душа ее озаряется неизъяснимым счастьем, словно мечтала она всю жизнь оказаться в Московии и вот, наконец, ее мечты сбылись.

Иное дело у итальянцев. В отличии от греков, фрязи не нашли любви и понимания у православных, которые и не пытались скрыть своей ненависти к иноверцам. Следуя по заснеженным дорогам, итальянцы жалели о своем приезде в неведомую дикую Русь и проклинали тот день, когда согласились пуститься в дальний путь.

В то самое время, когда кортеж принцессы медленно, но верно подъезжал к Москве, в княжеских палатах, залитых тусклым светом множества свечей, состоялось вече Ивана Васильевича, на котором восседали по правую и левую руку от государя бояре, владыки да престарелая княгиня-мать, которая давно смирилась с выбором сына и потому лишь присутствовала на вече, дабы не допустить вражды между сыновьями ее.

Великий князь восседал в резном кресле, искусно вырезанным из цельного дерева и украшенный камнями драгоценными, в руках держал позолоченный посох, глядел грозно из-под нависших соболиных бровей. Рядом с ним сидела мать, от которой исходило тепло и безграничная любовь, как когда-то в далеком детстве, и именно присутствие старой княгини придало государю больше сил и уверенности. За матерью длинной цепочкой расположились братья: Юрий, Андрей, Семён, Борис да Андрей Меньшой, за ними следовали митрополит с владыками – у каждого в длани священные регалии. Напротив братьев и священнослужителей сидели с постно-недовольными лицами ближайшие советники княжеские да бояре: Холмский Даниил Дмитриевич, Фёдор Курицын, Владимир Гусев, Григорий Мамонов. Никте не смед глянуть на Ивана Васильевича, все сидели и ждали слово повелителя. Сам же князь нервно теребил кисти на подлокотнике кресла, ожидал, кто слово молвит, злился на подданых своих, наконец, не выдержал, заговорил первый:

– Почто сидите аки истуканы, в рот воды набрав? Видеть вас хотел по делу государственному, а не ради вас самих.

В светлице началось оживление, все подняли очи на грозного князя, однако первым заговорил митрополит, поднявшись со скамьи:

– Вели слово молвить, княже, коль некому говорить более. Я же не муж государственный, но раб Божий и посредник между Господом и людьми, в моей длани забота о вере и душах мирян.

– Молви думы свои, не томи, владыко, – прервал витиеватую длинную речь Иван Васильевич, нетерпеливо дожидаясь ответа.

– Хорошо, княже, воля твоя, – митрополит набрал в грудь поболее воздуха и проговорил на одном дыхании, – в твоей длани избрать себе в жены девицу благоверную, с Богом в душе, да только слышал я от людей верных, будто псковичане недовольны появлением столь многочисленной царской свиты, сплошь из фрязей, которые вели себя фривольно, речи непотребные вели против православных, бахвалились, будто несут веру от Папы своего в сторону нашу.

– Чего же хочешь ты, владыко? – спокойным голосом вопросил князь, заранее зная ответ на свой вопрос.

– Желаю, чтобы ты указом своим не только воспретил папскому послу входить в город с крестом, но даже и приближаться. Ежели ты почтишь его, то он – в одни ворота в город, а я, отец твой, другими воротами вон из города! Не только видеть, но и слышать нам о том неприлично. Кто чужую веру чтит, тот над своей ругается!

В зале началось оживление, каждый благодарил митрополита за высказанные мысли, что были у всех в головах, об уступке католикам не было и речи.

– Этим латынщикам протяни руку, так они откусят по локоть! – крикнул кто-то из присутствующих, по голосу похожий на Владимира Гусева.

– Не бывать на Руси иной веры, кроме православия! – подал звучный, низкий глас Даниил Холмский, что был под стать своему рослому хозяину.

Со скамьи медленно приподнялся боярин Григорий Мамонов, одернул полу своего расшитого опашня, и когда все замолкли, проговорил:

– Почто ты, княже, иноземку порешил взять, аль среди наших девиц пригожих не найти? Возьми какую одного из твоих верных бояр, не хуже гречанки будет.

Побагровело лицо князя от слов сих дерзостных, особенно, если эти слова говорил его тайный недруг – сын подлой колдуньи, которую сожгли за связь с нечистым. Старая княгиня душой почувствовала перемену в сыне, не хотела она, чтобы гнев захлестнул его полностью и потому решила отодвинуть грозу, что в миг нависла над их головами. Громким голосом, на который только могла, Мария Ярославна ответила боярину:

– Как смеешь ты противиться воли государя своего?! Не тебе поучать князя в воле его, что он порешил, то и случится!

Иван Васильевич переглянулся с матерью и немного улыбнулся: родительница вновь спасла его, не дала противиться против себя самого. Григорий Мамонов, скрывая смущение, низко склонился перед князей и княгиней, как бы уравнивая их в правах, даже не смотря на то, что женщины не имели голоса в высказывании собственного мнения. Но Мария Ярославна была матерью князя, которую тот любил, и с этим нужно было считаться.

Наступила тишина на несколько мгновений, словно мир готовился к буре. Вдруг из окон донесся дальний гул толпы, соединившись в единый порыв звука. Присутствующие на вече невольно глянули туда, откуда доносился раскат людского моря, в глубине души подозревая восстание простолюдинов, не желающих видеть на московском престоле гречанку. В залу вбежал молодой дьяк из приказа: ворот кафтана расстегнут, шапка слетела на бок, глаза горят, по раскрасневшемуся лицу струится пот не смотря на сильный мороз. Не успев как следует поклониться, приказчик воскликнул:

– Княже, там… там… – он не мог спокойно объясниться, дрожащими руками указывал на окно.

– Ну-ну, Степан, не горячись, поначалу скажи, что произошло, а уж потом в ноги кланься, – как можно спокойнее ответил Иван Васильевич, хотя непреодолимый страх перед народом пересилил его сознание.

Дьяк, подчиняясь приказу, воскликнул:

– Вглядись в небо, княже! Ангелы небесные парят над Москвой!

Ивана Васильевича как громом ударило: всякое слыхал он, но чтобы воинство божье над градом, то было впервой. Присутствующие перекрестились, Мария Ярославна промолвила:

– Мать честная, Пресвятая Богородица, – осенила себя крестным знаменем.

Князь, а за ним и все остальные ринулись вон из покоев на крыльцо, над толпой. Государь узрел очами горожан, что столпились на Лобном месте, все как один глядели в небо, крестились, кто-то падал прямо на снег, бил земные поклоны. А в небесах, над ветхим куполом Успенского собора, парили большекрылые существа. Поначалу их можно было принять за птиц, но, присмотревшись, каждый видел тело человеческое немалого роста, широкие белоснежные крылья и свет, обрамляющий их. Небесные вестники парили высоко над землей, то скрываясь облаках, то снова появляясь, и каждый мог воочию разглядеть божьих ангелов, полюбоваться их красотой.

Иван Васильевич молча стоял, устремив очи к небесам, позабыв обо всем на свете. Стоящий за его спиной митрополит осенял себя крестным знаменем, повторял раз за разом молитвы, а в народе твердили:

– Люди божьи да святые старцы говорят, что на Русь падет благодать божья, и что деяния государя нашего угодны Господу, и что в скором времени будет построен новый храм – оплот православия.

В тот же день, весь во власти увиденного, отправил князь своего посыльного Ивана Фрязина навстречу принцессе Софье. И 12 ноября 1472 года под колокольный звон и радостные возгласы народа Софья Палеолог торжественно въехала в Москву. В тот же день, не желая более тянуть время, великий князь Иван Васильевич обручился с греческой принцессой.

5. НОВАЯ ЖЕНА

Еще накануне приезда, когда Иван Фрязин встретил Софью с приглашением от князя и подарками более роскошными, нежели прежде, лицо принцессы просияло от радости и счастья ожидания. В мечтах своих она рисовала Москву сказочно-огромным городом с белоснежными дворцами да башнями и величественными храмами, какие видела она в Константинополе и Риме. И ежели неведомая Москва не превосходила по величине этим древним оплотам христианства, то непременно должна была бы быть не меньших размеров.

Вот, кортеж подъехал к воротам то ли городка, то ли деревушки с покосившимися домишками по берегам реки да небольшими церквями. Софья привстала с сиденья, зорько оглянулась в окно: по обочинам кривых дорог, если это можно назвать дорогами, тянулись люди, чей пыл разбивался о ряд стрельцов с бердышами наперевес. В толпе кричали, махали руками и Софья понимала, что они приветствуют ее.

К княжеским саням подъехал Иван Фрязин, наклонился и промолвил по-итальянски:

– Госпожа, наконец, вы прибыли в Москву.

– Как? Уже мы в Москве? – воскликнула принцесса и на лице ее отразилось удивление, смешанное с разочарованием: неужто столицей русского царства является эта деревня, по размерам меньше Пскова? Каков же тогда князь, суженный ее? Неужто и он предстанет пред ней диким, грязным варваром в медвежьей шкуре, как изображают московитов в Европе? О нет! Только не это! Уж лучше смерть!

Дабы скрыть волнение, Софья незаметно перекрестилась и еще плотнее закуталась в соболью шубу, изо всех сил стараясь подавить нарастающую дрожь во всем теле.

Сани подъехали к большому терему с высоким крыльцом, украшенным толстыми резными столбами. На первых ступенях стояла стража в красных кафтанах, а в центре возвышался надо всеми митрополит с большим крестом на груди, а вокруг него, словно херувимы у божьего трона, стояли с хоругвями да иконами молодые послушники и диаконы. Софья с помощью слуг выбралась из саней, неуклюже упираясь ногами в сапожках на высоких каблуках о снег. Ей было страшно, она почему-то не смела поднять глаза на владыку, сама не зная того. Горечь подступила к самому горлу, сдавив дыхание, и если бы ни слуги, то принцесса упала бы в обморок прямо под ноги будущим подданным.

Стоящий за спиной молодой диакон Никита Попович наклонился к уху митрополита и прошептал:

– Девица-то слабовата здоровьем – вместо румянца бледность одна. Как бы беды для нас от нее не было.

– О сим никто, кроме князя, знать не должен: его воля, какую из девиц под венец вести, об остальном не нам печалиться.

– А коли латынщиков введет к нам?

– Об этом не волнуйся. Государь не допустит поругательства над верой нашей.

О том и закончили разговор, но принцесса не слышала сих речей.

Принцесса стояла, опустив глаза – боялась взглянуть по сторонам. Вокруг все разом встрепенулись, встали в ряд и низко склонились в поклоне. Софья почему-то сразу догадалась, что на широкое крыльцо, осматривая подворье, вышел князь и от этой мысли у девушке подкосились ноги. Однако любопытство взяло вверх над первым страхом и она подняла очи, возложив десницу на грудь там, где билось сердце, и какого же было ее удивление: вместо неотесанного дикаря в звериных шкурах перед ней предстал чернобровый статный мужчина, еще молодой, пригожий лицом и высокого роста, облаченный в длиннополый златотканый кафтан, на плечах сияли изумрудами и яхонтами бармы, а на голове сияла ярче солнца шапка Мономаха – работа дивной красоты! По всему телу принцессы пробежал электрический ток, в душе ее родилось иное, новое чувство, которое можно назвать симпатией. Она уже корила себя за гнусные мысли о князе, смеясь на саму себя; представляла Москву огромным белокаменным городом, а оказалась в деревне с домами из грубых, необтесанных бревен; представляла московского князя видом первобытного вождя, а узрела красивого господина в убранстве роскошнее, нежели наряды европейских монархов. Как это бывает всегда: мы думаем одно, а оказывается совсем иное.