Реки судеб человеческих

Он рассказал, что рано потерял родителей и воспитывался в семье двоюродной сестры матери, женщины, лишенной всяческого понятия о душевной теплоте и каких-либо сантиментов. Старая дева, обозленная отсутствием мужского внимания, исполняла свой долг, приютив шестилетнего мальчика, подчеркнуто формально. Вся ее обида, с годами переросшая в неприязнь ко всему мужскому, вылилась на племянника.

– Мои дни рождения превратились в сухую констатацию очередного прошедшего года. Тетка делала зарубку на дверном косяке, измеряя мой рост, и к скромному ужину добавляла кусок пирога с капустой.

– Ты, – обращалась она ко мне, сложив на тощем животе жилистые руки, – стал старше на год и должен вести себя с большей ответственностью.

Вот и все поздравление. Но надо отдать должное этой женщине, ее педантизму. Йоганн получил образование, и вполне разностороннее. Кроме школы он посещал занятия по истории искусств Германии, в старших классах – философский факультатив и спортивную секцию по легкой атлетике. Тетка считала, что таким образом все свои обязательства перед покойной сестрой она выполнила. И Йоганн, рассказывая Курту о ней, не скрывал того, что при всем том, лишенном тепла и ласки, детстве, испытывал к этой одинокой несчастной женщине благодарность. Ему хватило тонкости ума понять, что тетку стоило жалеть, сострадать в ее неудавшейся жизни. Стоило быть благодарным за то, что пусть и чисто рациональные соображения направляли ее участие в его становлении, они тем не менее сыграли благую роль в его жизни.

А вот дни рождения он так и не полюбил, впрочем, как догадывался Курт, в эти дни Леманну нравилось отдаваться сплину, тоске по матери, релаксировать, отступая от своей кипящей реальной жизни, наполненной событиями, принятиями решений, борьбой со всем миром.

Он запирался в комнате, запасшись выпивкой и пирогом с капустой. Он покупал этот пирог всегда в одном и том же месте, в булочной, откуда приносила один единственный кусок, не брала даже для себя, только ему, как бы подчеркивая отдельность своего и его одиночеств, тетка. Он брал целый пирог, поедая его вместе с пивом, растягивая эту праздничную трапезу на весь день, расцвечивая ее клубами сигарного дыма и ублажая слух оперными ариями, льющимися с граммофонных пластинок, коллекция которых была его гордостью.

В течение месяца Йоганн вместе с Куртом раздвигали один за другим занавесы, за которыми скрывались прекрасные цвета, формы, имена и мелодии, они наполняли свою жизнь эмоциями, переживаниями, наслаждением и усталостью от бесконечности впечатлений. Йоганн показал юноше весь калейдоскоп того, что рождало атмосферу большого города, европейского города, который был все еще загадкой для Рихтера. Ведь он, по сути, оставался человеком иной цивилизации. Курт успевал лишь в некоторых местах этого брызжущего впечатлениями путешествия затормозить время и почувствовать их остроту.

Он впервые оказался в художественном музее, Гамбургском Кунстхалле, где увидел огромную коллекцию картин. Прежде некоторые из них ему довелось рассматривать на страницах редких журналов на занятиях живописью в школьном кружке. А тут шедевры гордыми рядами располагались вдоль бесконечных стен, и Курт стоял пред ними, не в силах отвести взгляд. Он ведь представлял себя хоть и начинающим, но все-таки художником. Музей владел прекрасной коллекцией немецкой и французской живописи семнадцатого-восемнадцатого, конца девятнадцатого и начала двадцатого веков. Его пленили пейзажи Макса Либермана, он восхищался его «Террасой с видом на цветник в Ванзее», пугающей показалась картина Каспара Давида Фридриха «Странник над морем тумана».

Фигура опирающегося на трость одинокого человека, стоящего на скале, направившего взгляд в бесконечные, уходящие к горизонту облака тумана. Неизведанность будущего. «Этот туман, – думал Курт, – никуда не делся. Мы все сегодня живем на той скале, мир зыбок и непредсказуем. Романтизм художника, его беспокойство о будущем, вечная боль человечества в чистом виде. Разве не то же испытывают сегодня люди и там, в России, и здесь, в Германии?»

Блуждая по залам музея, Курт сделал для себя вывод: немцы фундаментальны и несколько тяжеловесны, французы изящны и легки, так ему показалось.

Пейзажи Коро, импрессионисты Дега, Ренуар, Мане, Клод Моне, Поль Сезанн. Их полотна, наполненные светлой радостью, многоцветьем красок, потрясающим вовлечением в изображенное на холсте, необыкновенно волновало. Курт просто чувствовал, как пахнут «Белые кувшинки» Клода Моне, он словно окунался в невероятные краски луга, усыпанного красными маками, которые смотрели на него с полотна «Маки в Живерни», будто с холста они переместились в зал. «Вот настоящие художники! – вертелось в голове. – Куда мне до них». – И эта простая мысль похоронила мечты юноши приобщиться к клану мастеров изобразительного искусства. Только в начале он на этот печальный вывод не обратил внимание, но затем каждый раз, как только возникало желание взять в руки кисти или карандаш, перед ним всплывали полотна импрессионистов, и руки опускались». Я никогда не смогу достичь такого мастерства, такого вдохновения, как эти гении, а тогда и не стоит заниматься этим делом». Таков был приговор.

– Идем, идем дальше, – тянул Курта за рукав Йоганн, – тут много еще всего, впитывай, но не так долго, у нас еще полно дел.

Потом была музыка знаменитого варьете Hansatheater. Там они попали в мир удивительных актеров, музыкантов и танцовщиц. Курту посчастливилось увидеть мужской вокальный ансамбль Comedian Harmonists. Это было весело, остроумно, несколько фривольно, но исполнялось великолепным вокалом молодых ребят с такой непосредственной непринужденностью, что восторг публики был предрешен. Курту повезло, он попал на их концерт, который оказался последним в Германии. Трое из шести ее участников были евреями и вынуждены были эмигрировать. Ансамбль распался и в усеченном виде ни одна из его частей успеха уже не добилась.

Приезжала в Гамбург и американская звезда, «Черная Венера» Жозефина Бейкер – танцовщица и певица. Курт впервые увидел в ее исполнении те движения, что назывались чарльстоном. Красавица танцевала зачастую в таком коротком платье или в юбочке из одних бананов, что дамы покидали зал, а мужчины оставались и хлопали до потери сил.

Так, от высокого искусства перемещаясь к более массовому, друзья оказались в районе Санкт-Паули на замечательной улице Репербан, прозванной обывателями «Греховной милей».

Рихтер не сразу понял, в каком заведении оказались он, Йоганн и еще трое приятелей Леманна. Внешне весь антураж походил на небольшое варьете с залом в виде амфитеатра, со сценой, на которой несколько девушек неспешно изображали что-то вроде медленного танца вокруг двух никелированных шестов, уходящих от пола к потолку. Два десятка мужчин разных возрастов сидели за столиками в нишах наподобие театральных лож, опоясывающих сцену полукругом. Зал был украшен лепниной, свечами в канделябрах и витражом на потолке. Диваны в розовом бархате и розовый с голубым ковер на полу завершали вычурный и душноватый антураж. Все стало понятным, когда Леманн указал ему на одну из девиц, которая, словно акробатка, выгнулась мостиком у шеста.

– Возьми эту, ее зовут Ванда, она полька, очень милая и невероятно хороша в своем деле.

Девушки исчезали одна за другой и через некоторое время вновь возвращались, привычно улыбаясь публике. На столе не заканчивалось пиво, орешки, сушеные фрукты. Заботливый персонал пополнял запасы хрустящего и пенящегося моментально.

Курт, несмотря на то, что не произнес ни слова и явно растерялся от необходимости соответствовать разгоряченным парням из их команды, которые наперебой обсуждали женщин и двое из которых уже ушли вслед за администратором, не успев сообразить, как вести себя в этой ситуации, был подхвачен улыбающимся сотрудником заведения, мужчиной борцовской внешности и, расслышав сквозь шум оглушительной музыки, что его ждет Ванда, покорно последовал за ним. Курт решил, что сумеет справиться с неожиданным поворотом событий, тем более, что никакого возбуждения полуобнаженные тела девушек у него не вызвали. Он испытывал одну лишь неловкость и неожиданно возникший страх прослыть девственником в глазах сопровождавших его спутников.

– Удачи, – шлепнул его по плечу Леманн, – за все уплачено, – он подмигнул Курту, – я угощаю.

Спальня оказалась очень аккуратной: широкая кровать, столик с зеркалом, душевая кабинка, стены обиты тканью с вышитыми золотом лилиями на красном фоне. Все очень чисто, белье только из прачечной, с запахом лаванды. Все это успокоило Рихтера. Ванда оказалась невысокой, крепко сбитой девчонкой, на вид не старше лет пятнадцати. Когда она села к нему на колени, расстегнув на его рубашке две верхние пуговицы, Курт вдруг почувствовал, как острое желание захлестнуло все его естество. Если плечи и грудь девушки действительно могли сойти за совершенно юное создание, то ляжки – полные, тугие и горячие – свидетельствовали о том, что к нему прижалась вполне зрелая женщина. Раскосые кошачьи глаза, полные губы, шелковистые каштановые волосы щекотали его лицо. Все кричало о желании взять ее, но лишь до того момента, когда Ванда заговорила:

– Ну что, мальчик? Не стесняйся! Или в первый раз? – и она расхохоталась.

Курт вежливо отстранил девицу, увидев на столе сигареты, попросил разрешения закурить, и потом уже пристально рассмотрел польку. Пудра, помада, тушь на ресницах словно под увеличительным стеклом проявились перед ним, лишив девушку призрачной свежести. Она, почувствовав перемену в его настроении, стала серьезной:

– Эй, парень, ты куда улетел? Я что-то не так делаю? За тебя заплатили, так что давай, вперед.

Ванда мгновенно скинула с себя лифчик и трусики, легла на постель и выгнулась, тихо застонав. Она была красива, но Курт, потушив сигарету, попросил ее не волноваться и, если не трудно, одеть на себя то немногое, что прикрывало самое главное.

Он уже совершенно успокоился. Ему давно было ясно, что он будет всех женщин, встреченных на своем пути, сравнивать с Ангелиной, но в этот раз сработало нечто иное. Может быть, когда-то в будущем он и сможет воспользоваться услугами женщины за плату, но не сейчас. Это не было брезгливостью и, встреть он эту Ванду где-нибудь на улице или в баре, он мог бы согласиться заняться с ней любовью, даже если бы знал, что она проститутка. Но тут, в этой обстановке конвейера эта ее заученная манера вести себя с клиентом, ее смех отвратили его от желания совершенно.

– Дорогая Ванда, ты очень красивая, но понимаешь, я просто не в форме. Сделай милость, давай просто посидим и поговорим, а твоим хозяевам я сообщу, что ты супергорячая штучка.

Девушка моментально расслабилась, убрала деланную кошачью грацию и, накинув халатик, уселась на кровать по-простому, основательно, так женщины в деревне усаживаются пообедать на расстеленную дерюжку в тени стога сена после тяжелой работы в поле. Отерев платком пот со лба, они отрезают неспешно краюху от прижатого к груди испеченного в домашней печи каравая и едят хлеб, запивая молоком из глиняной крынки. Ванда вместо хлеба и молока глубоко затянулась дымом сигареты и уже другим тоном, добавив в голос хрипотцы, спросила:

– А что за сложности у тебя, мальчик? Может, чем помочь смогу? – И она в этот момент была искренна. Помочь тому, у кого что-то не так в жизни всегда готовы те, у кого вся жизнь пошла не так. Жизни, о которой эта польская красивая молодая женщина мечтала в детстве, бегая по двору в родном селе, в платьице, сшитом мамой, с косичками, заплетенными бабушкой, не случилось. Угораздило их в двадцатом году оказаться под Варшавой. Решили поторговать вместе с односельчанами продуктами, а на вырученные деньги одежки кой-какой прикупить, да обуви, и попали под обстрел своих, тех, кто принял несколько повозок с жителями села за красноармейский обоз.

– Ну, ты как? – Вопрос Леманна повис в воздухе. – Не твой контингент? Я так и думал.

Курт молча шел рядом, не реагируя на полушутливые выводы наблюдательного товарища. «А отчего этот товарищ так обо мне заботится? И вообще, чем я так интересен этому парню?» – такие вопросы приходили Рихтеру в голову, но он старался не концентрироваться на них. С Йоганном было интересно и в общем-то престижно, а как противостоять юному первокурснику искушению примкнуть к самому авторитетному человеку в университете? По всей вероятности, он видит во мне просто наследника одного из самых значительных состояний Германии. Но, может быть, ему со мной действительно нравится проводить время? Курт чувствовал, что отличается от всех, с кем ему приходилось иметь дело в эти первые месяцы среди студентов факультета. Нет, он не думал, что выделяется своими способностями или внешностью. Скорее потому, что он оттуда, из страны, которая для всех является Terra Incognita. Может быть, в этом причина?

Эти догадки, одна заменяя другую в зависимости от ситуации, не оставляли Курта весь этот месяц. Месяц, кипящий событиями, впечатлениями, знакомствами и узнаванием реальной жизни. Йоганн не остановился на заведении с розовыми диванами.

– Может, и к лучшему, что у тебя к проституткам душа не лежит. Кстати, ты знаешь, что бордели сегодня в Германии под запретом?

Курт удивился:

– Там все выглядело так открыто, так уверенно, не вызывая сомнение в легальности их работы.

– Да, верно. Но понимаешь, какая штука, федеральный центр запрещает, а местная полиция не согласна. Она их, этих хозяек вместе с девочками, обслугой, баром и музыкантами «контролирует», – Йоганн рассмеялся, – они резонно утверждают, пусть лучше девицы будут в чистоте и под защитой принимать клиентов, чем шариться по подворотням, рискуя нарваться на нож или дурную болезнь. И они «контролируют»… бесплатно, разумеется. Порой сюда захаживает и само полицейское начальство. Так что хозяйка заведения чувствует себя спокойно.

Уже расставаясь, Йоганн, задержав руку Рихтера в своей, произнес, подмигнув:

– Мы пойдем другим путем, нарушим покой девушек иного рода, я познакомлю тебя с одной… – Он освободил руку Курта и сделал реверанс так, словно в его руке была шляпа с пером. И уже отойдя на пару шагов, добавил:

– Да, и пора включить в нашу программу твоего красного жеребца по имени Альфа-Ромео.

Ирма Зигель резко повернула голову в их сторону, и каре черных волос метнулось вслед за этим движением, на мгновение закрыв лицо. Йоганн окликнул ее, заметив в стайке девушек, расположившихся в тени деревьев во дворе учебного корпуса, куда студенческая молодежь выбегали передохнуть в перерыве между парами. Когда она подошла к Леманну, высоко подняв подбородок и слегка выпятив пухлую верхнюю губу, Курт подумал, что девушка выразит недовольство той бесцеремонностью, которую позволил себе Йоганн. Но она произнесла нечто совершенно неожиданное:

– Ну давай, сводник, знакомь меня с очередным недотепой, неспособным самостоятельно подойти к девушке.

Первой реакцией Курта было желание немедленно скрыться от этого позора, но он не успел.

– Ирма, – она представилась, протянув ему руку. Девушка смотрела на него своими распахнутыми глазами, и ее лицо, белый безукоризненный алебастр, излучало непреклонность, которой невозможно было не подчиниться. Курт успел рассмотреть ее всю в то короткое мгновение, пока ее рука находилась в его ладони.

Мальчишеская тонкая фигурка в свободной, кажущейся не по размеру, одежде, белая кофточка и голубая юбка в складку. Вся ее выверенная до миллиметра позиция, откинутые в развороте плечи, легкий прогиб назад, протянутая, словно для удара шпагой рука, свидетельствовали о природной уверенности в себе, в своем теле.

«Наверное, гимнастка», – мелькнуло у Курта в голове.

– Меня зовут Курт, – он произнес это таким приниженным тоном, что аж передернулся от досады, и уже другим, как ему казалось, мужественным голосом: – Рад познакомиться, – и это прозвучало еще более фальшиво и оттого не менее жалко.

– Да, придется поработать с мальчиком, – эта фраза, обращенная спортсменкой к Леманну, вконец разозлила Курта и вернула в нормальное состояние.

– Извините меня, Ирма, вы произвели на меня обескураживающее впечатление, и я растерялся. Но поверьте, я вовсе не маленький мальчик и, надеюсь, смогу вам это доказать.

Ирма рассмеялась и вновь протянула Курту руку:

– Ценю вашу искренность, – и неожиданно сильно сжала его ладонь. Йоганн зааплодировал.

– Ну все, теперь я за вас спокоен. Увидимся завтра на площади у ратуши.

Завтра было пятнадцатое мая одна тысяча девятьсот тридцать третьего года. Ирма не пришла на площадь и не смотрела на пылающий в ночи костер, огромный, разбрасывающий искры на сотни метров, в котором горели книги. Курт не верил своим глазам. Студенты вперемежку с боевиками из СА и СС с огромным энтузиазмом неустанно подносили пачки книг, хватая их из кузовов грузовиков, доставлявших тысячи томов из библиотек государственных и частных к своему невероятному финалу, сожжению на костре.

Накануне вечером Йоганн сообщил ему, что обязательно нужно будет явиться к девяти часам вечера к университету и вместе с товарищами отправиться на мероприятие важнейшей политической значимости. И сколько не задавал Курт вопрос, какой именно значимости, ответа не получил. Он стоял, смотрел на огонь и думал: «Если бы Йоганн сказал мне, по какому поводу организовано это сборище, пошел бы я сюда?» – И не находил ответа. Да и, честно говоря, после того, что случилось в Берлине за пять дней до этого на площади Опернплац, у осведомленного человека не могло не вызвать догадок о том, для чего могут собирать молодежь поздно вечером на площадях немецких городов.

Курт впервые увидел Леманна в черной форме СС на фоне пламени, пожирающего страницы произведений, с детства почитаемых семьей Рихтеров: Генриха Гейне, Генриха Манна, Стефана Цвейга, Бертольда Брехта.

Йоганн не бегал вместе со всеми от грузовиков к костру. Он курил, глядя на огонь, изредка отдавая распоряжения молодым людям в коричневой униформе. Заметив Курта, он подошел к нему:

– Не вижу в вас, молодой человек, всеобщего восторга по поводу уничтожения всего, что противоречит нашей немецкой идентичности, к которой посмели прикоснуться своими грязными мыслишками всякие там еврейчики.

Йоганн говорил, близко придвинувшись к своему юному другу, практически кричал ему, но во всеобщем гвалте, шуме огня и громыхающей в репродукторах музыки его крик походил скорее на шепот. Курт с облегчением ощутил в эскападе Йоганна сарказм:

– Какого черта ты заставил меня на это смотреть? И что на тебе за форма?

Йоганн приобнял Курта за плечи и теперь уже действительно зашептал ему прямо в ухо:

– Во-первых, надень на лицо что-нибудь соответствующее событию, растяни, пожалуйста, свой рот в том, что называется улыбкой. Обо всем остальном поговорим завтра, и разговор будет серьезным, ты ведь уже взрослый мальчик, вот и докажи это не только красотке Ирме, – Йоганн хохотнул, – но и мне. А моя форма – это наше с тобой будущее, кстати, согласись, что она мне идет, – и Леманн вновь коротко рассмеялся, – об этом тоже завтра. Побудь тут как минимум до тех пор, пока костер не начнет гаснуть. Личная моя просьба, – и в этих последних словах Леманна зазвенел металл.

Йоганн назначил Курту встречу в пивном баре на Репербан на вечер, а днем в свой кабинет позвал внука Герберт Рихтер.

* * *

Дед сидел за столом, слегка от него отодвинувшись, так он поступал, когда беседа предполагала быть долгой. Напротив утопал в мягком кожаном кресле господин с сигарой. Он встал, когда Курт вошел, и, оставив сигару во рту, протянул юноше обе руки. Из-за дыма, вьющегося с раскаленного кончика сигары, он прищурил левый глаз, и от этого загорелое худощавое лицо Гедальи Розенштерна, так он представился, приобрело облик классического пирата. Это сходство не укрылось от Курта, и тут же было подтверждено Гербертом. Он вышел из-за стола, приобнял Гедалью за плечи и улыбнулся:

– Хочу тебе представить этого наследника морских испанских разбойников, который в настоящее время является большим другом нашей семьи и, что важно тебе знать, нашим банкиром и основным партнером в судостроительной сфере.

Заметив удивленное выражение на лице Курта, Гедалья посчитал необходимым разъяснить слова своего друга по поводу испанских разбойников.

– Мой прапрадед, его звали Шмуэль Палацци, был сыном главного раввина Кордовы.

Розенштерн пыхнул сигарой, вновь усаживаясь в кресло. Герберт разлил в маленькие рюмочки коньяк.

– За знакомство!

После того, как все трое выпили, Гедалья продолжил:

– Так вот, этот святой человек, – и он снова прищурил левый глаз так, что все рассмеялись, – прибыл в Амстердам в конце шестнадцатого века. Он был очень зол на испанскую корону, которая обошлась с евреями очень плохо, – и, подкрепляя эту скромную фразу, добавил: – Поубивали чертову уйму народу, ни детей, ни женщин, ни стариков не щадили, в живых оставили только тех, кто крестился. – Ну, это известная история, – Гедалья остановился, помусолил кончик сигары и кивнул Герберту на пустую рюмку. Тот тут же наполнил ее, затем свою и вопросительно посмотрел на рюмку Курта.

– Лей, лей! – Гедалья помахал сигарой, утверждая необходимость включить в процесс выпивки и юного наследника, – для разговора нужен единый градус у каждого собеседника.

– Так вот, этот мой сердитый пращур развил в Голландии кипучую деятельность, создал еврейскую общину, наладил торговлю с Северной Африкой, представлял в Голландии марокканского султана. Одним словом, заработал кучу денег и профинансировал строительство пиратского флота, целью которого было нанесение максимального урона Испании, но все в рамках согласованного с правительством Голландии договора. Да, так флот этот возглавил его брат Иосиф, вот этот парень уже был настоящим, как говорится, еврейским пиратом.

Розенштерн, как бы ставя точку в рассказе, потушил сигару, крепко прижав ее тлеющий кончик к стеклу пепельницы.

– Ну, а верфи, которыми мы владеем совместно, – и он сделал жест в сторону Герберта, – прошли долгий путь. На них когда-то закладывались парусные галеоны и каравеллы, а теперь чуть не половина торговых судов Европы строится в Голландии, и немалую долю в этот бизнес вносят наши верфи и там, в Голландии, и здесь, на Эльбе.

Гедалья посмотрел на стоявшие в углу напольные часы, которые густым басом отбивали третий час. Герберт поднялся:

– Курт, у меня к тебе просьба. Посмотри отчет по складскому хозяйству за прошлый месяц, ты ведь уже почти специалист по бухучету.

И он проводил внука в библиотеку, которая примыкала к кабинету и была отделена от него двухстворчатой дверью. Он вручил Курту толстую пачку бумаг и вернулся к гостю, оставив дверь приоткрытой. Курт вовсе не был уверен в своих способностях как бухгалтера, тем не менее попытался вникнуть в документы, касающиеся учета прохождения товара через склады, расположенные в Гамбургском филиале компании. Но уже через несколько минут ему стало ясно, что дед имел иные цели, оставив открытой дверь, и бумаги эти – лишь предлог оставить Герберта наедине со своим партнером при том, что ему было нужно, чтобы Курт мог слышать, о чем они с Розенштерном беседуют. Гедалья, конечно, понимал, что его разговор с Гербертом не станет для Курта тайной, но, видимо, обоим так было удобнее говорить о неприятном, не имея перед глазами юношу, чья реакция на услышанное могла их смутить.

– Когда? – Герберт задал вопрос, который был продолжением прежнего разговора.

– В следующий четверг мы с Ионой отплываем на «Albert Ballin» в Нью-Йорк. Рами останется в Берлине еще на месяц, надо закончить кое-какие дела, и ему это по силам.

– Элизабет очень переживает, хотела бы попрощаться с Йоной, я надеялся, что вы приедете вместе.

– Я так и планировал, но после того, – Гедалья достал вторую сигару, долго прикуривал, – ты помнишь, что творили штурмовики и особенно эсэсовцы первого апреля? Они встали у дверей нашего банка и орали на всю улицу о том, что этот банк еврейский. Наклеили на стекла желтые шестиконечные звезды. Но особенно отвратительно они вели себя возле нашего магазина с яхтенным инвентарем, что у входа на верфь. Такое пастельное место, берег Эльбы, весна, птички поют, и Йона оказалась там именно тем утром. С тех пор не выходит из дома, ждет отплытия, ни с кем не хочет общаться. Вы должны извинить ее, она очень любит Элизабет и тебя, но ей кажется, что она унижена и может вызывать только жалость, или, еще хуже, брезгливость окружающих. Знаешь, что она мне сказала в тот день вечером за столом? «Если бы я решилась взять винтовку и застрелить нескольких из тех скотов, тогда я не чувствовала бы себя так мерзко!» И когда я объяснил ей, что толпа растерзала бы тебя в тот же миг, как только ты подняла бы ствол этой винтовки, она ответила мне:

– Гедалья, может быть, это лучший выход – умереть так, хватит с нас безответных погромов!

– Это все ужасно, мой друг, но я уверен, немцы не станут безучастно смотреть на этот разгул черни. Эта волна пройдет. Гитлеру нужно некоторое время для того, чтобы восстановить порядок и запустить маховик экономического развития. Страсти сойдут на нет и все успокоится.

– Герберт, я младше вас, но ненамного, так что позволю себе вам возразить. Во-первых, в рядах НСДПА далеко не только чернь. Там полно врачей, учителей, и прочих писателей и артистов. Во-вторых, похоже на то, что Гитлер сделал антисемитизм основой своей идеологии. Вы видели его апрельский декрет, определяющий статус «не арийца»? Этот документ совсем не похож на какую-то временную меру и, естественно, под это определение в первую очередь попали и были поражены в правах евреи. Ты хоть представляешь, сколько народу моментально потеряло работу? Их тут же повыгоняли с госслужбы, из армии, судов, высших учебных заведений, школ. Частники лишились клиентуры. Тысячи, я думаю, сотни тысяч людей остались без гроша в кармане. А эти костры из книг! У всех порядочных людей на устах слова Гейне: «Там, где сжигают книги, будут жечь людей».

Гедалья вынул платок и протер лицо. Он покраснел, руки его дрожали. Герберт предложил ему стакан воды.

– Лучше плесни коньяка. Поверь, Рихтер, это не временное явление, это только начало, поверь моему чутью наследника предков, бежавших триста лет назад из Испании.

Герберт молчал, он постукивал пальцем по лакированной столешнице стола и в задумчивости взирал на своего взволнованного партнера и близкого друга. Он никак не мог с ним согласиться. Но видел, что возражения любого толка не будут приняты Гедальей в таком состоянии. И еще в самой глубине своего сознания он улавливал неприятную зудящую струнку сомнения в своей уверенности. Розенштерн младше его всего на шесть лет. Он очень умен, очень силен как бизнесмен и финансист, и его успешность предполагает умение просчитывать ситуацию и в экономике, и в политике на много ходов вперед. При этом никак нельзя заподозрить этого сильного мужчину в паникерстве. Да, сегодня он был несколько перевозбужден, и Герберт действительно видел его в таком состоянии впервые, а это может означать, что грядут события, которые этот еврей предвидит лучше, чем он, и следует очень внимательно к нему прислушаться.

Словно уловив ход размышлений своего собеседника, Розенштерн продолжил:

– Давай поговорим, наконец, о деле. Все мои авуары к сегодняшнему дню сконцентрированы в моем филиале в Нью-Йорке. Я уверен, что теперь он станет основным подразделением нашей империи. И мой совет тебе: немедленно переведи все свои свободные средства в Нью-Йорк. К этому моему совету, я надеюсь, ты прислушаешься. Да, и немедленно не означает разовым траншем. Переводи частями с разных счетов, не вызывая повышенного внимания центрального банка. Тебе это может показаться чрезмерной мерой, но поверь, это лишь минимальная страховка.

Они прощались очень тепло, предчувствуя долгую разлуку, долгую, если не вечную.

Перед самым уходом Гедальи Герберт вернул Курта в кабинет:

– Попрощайся с господином Резенштерном! Ты все слышал, так что не стану тратить время на объяснения. Ты просто должен запомнить, с кем, в случае чего, тебе нужно будет связаться там, за океаном.

– Мы будем рады встретить вас в Новом свете, – Гедалья протянул Курту руку, – и поверьте, у вас не будет в жизни более преданных и надежных друзей, чем наша семья.

«Сегодня у меня день откровений», – эта мысль сопровождала Курта, пока он шел по мокрой брусчатке в сторону района Санкт-Паули.

Дождь лил с утра, не переставая, словно сам господь, смутившись поведением своих созданий, сжигающих написанное пером, стыдливо оправдывался, низвергнув на остывающие угли хляби небесные. Правда, он несколько запоздал, и дождевые потоки лишь превратили серый пепел, в котором смешались типографские краски и бумага – носители гениальных строк великих писателей, поэтов и ученых, – в серую грязь.

Курт шел на встречу со своим другом Йоганном Леманном в пивной бар на Репербан. Йоганн превратил этот бар в нечто вроде собственного офиса. Два-три столика в углу, вдали от репродуктора, заполняющего пространство вокруг себя оглушительной патриотической, в основном маршевой, музыкой, всегда были в его распоряжении. Вот и сейчас, когда Курт разглядел сквозь клубы табачного дыма этот дальний от входа угол, Леманн сидел в окружении нескольких крепких парней в форме СА. Сам он был одет в белые брюки и белую, поверх голубой рубашки, безрукавку. Йоганн явно пребывал в отличном расположении духа и не стал скрывать радости, увидев Курта. Он встал и обнял своего младшего товарища, усадив затем его рядом с собой, и тут же парни в коричневой униформе поднялись и, поприветствовав Леманна вскинутыми руками, покинули заведение. Было понятно, что Йоганн рассчитал время и его предыдущая встреча действительно закончилась.

Леманн подозвал официанта, и через несколько минут к уже стоящим перед ними кружкам с пивом добавились ржаные сухарики в чесночном соусе, крендельки бретцель, посыпанные крупной солью, кубики сыра и две тарелки с вайссвурст – белыми мюнхенскими колбасками, окруженными холмиками тушенной капусты.

– Я тут уже два часа, ужасно проголодался, надеюсь, ты мне составишь компанию. С этими парнями, что были до тебя, поесть не получилось, нужно было произносить слова, не сочетающиеся с пережевыванием презренных сосисок и хрустом этих восхитительных сухариков, а тут все пропитано вкуснейшими и аппетитнейшими ароматами. Мне пришлось в связи с этим проявить необыкновенную выдержку, так что, – Леманн улыбнулся и подмигнул Курту, – за дело. Только не говори, что ты уже пообедал в вашем фамильном замке трюфелями с икрой.