Buch lesen: «Планета по имени Ксения», Seite 47

Старый человек под тенью густого дерева периодически продолжал кивать в ответ на её взгляды, давая ей понять своё глубокое внимание, как если бы она говорила, что выглядело странновато. Да и что она могла сказать? Что ему было за дело до неё? Но сидит, кивает, не мешает и ладно.

Она вернулась к оставленным мыслям, которые перебирала как бусины в коробке, будто собиралась создать из них некую композицию. Где же та мысль, что только что она и держала за её ускользающий бочок? Да вот она! Он же говорил накануне, когда гуляли у Байкала, упоминал этого Арсена – как она забыла-то? Тот жил и работал в горах безвылазно, пока его не повысили в ГРОЗ по службе. Потом он женился на красавице Елене, оказавшейся матерью Антона Соболева. Она умерла недавно при трагических обстоятельствах. Арсений едва не помешался от потрясения. Высокогорный климат его лечил, он там родился, но в отличие от Рудольфа не в Альпах, а на Памире. И тут в процессе рассказа Рудольф встал как изваяние и больше ни слова не сказал. Почему? И зачем они полетели вместо Альп в Гималаи? На восток. Памир же рядом. Ну, или почти рядом. Одна же горная система. Он много чего знал, и он уже догадался, что произошло с Арсеном. Он отвёл ей глаза, он же всегда знал эти штучки с гипнозом и сбежал. Всё просто совпало. Поэтому он и любил её напоследок, как давно уже не происходило! Прощался. Нет, ну сбежал, и ладно! Не смог уже дальше её рядом выносить, она же чувствовала. Не из папье-маше же она. И рутина рабочая осточертела, как и её отцу когда-то. Тот тоже сбежал, но вернётся, думала она отчего-то.

А то, что Ворона не узнала его, приняла двойника за Рудольфа, это ещё не показатель, что она ничего не прознала. Она не сердцем, понятно, сердце её каменное, а чёрствым умом своим всё проанализировала, но отчего-то не выдала своего понимания. В глазах её стояло ледяное недоумение, подозрительность, с какой она всматривалась в мертвеца, как щурилась, словно боялась открыть глаза пошире. А сердце Ксении – вещун, как у Вики. И Вика тоже как-то удивлённо вглядывалась в него при прощании, как-то настороженно следила за всеми. Нет! Это не мания. А его отец Паникин? Да он уже был готов, как вошёл, принял на грудь от стресса и не смотрел толком, невозможность принять смерть сына, как и водится. Хлобысь лбом и давай рыдать! И экспертизы никакой особой не было. Зачем она? К чему? Она же и сама билась в припадке. И дети, дети: «Мама! Это же не папа, не он это! Кто»?

Она устала, изнемогла буквально и легла в траву, уставилась в бесконечное, невыразимо синее небо.

Паникин не верит Ксении, считая её полоумной

Неожиданно возник над нею Паникин, нагнулся, радуясь своему быстрому обнаружению её, заулыбался. Так-то он был скорбен. Поникший, посеревший, и румянец его характерный слинял.

– Вы похожи на сына, – просто и без всякого надрыва обратилась она к Паникину и села в траву. Постучала рукою рядом, приглашая сесть и его. Паникин подчинился, грузно опустился рядом. Он был весьма здоров телом, и будь он её близким домочадцем, она посоветовала бы ему похудеть несколько. Как всё же подходят они с Карин друг другу. Два величественных монумента. Надменная и простодушный, но и он, и она богато одарены природой, потомки племени великанов – гиперборейцев, если принять на веру их какое-то запредельно древнее существование в Северном полушарии, когда там был благодатный и райски обустроенный материк, впоследствии канувший в пучину, и в смысле физическом и в смысле мифологическом.

Мысли её вновь принялись скакать, как синички по ветвям, перелетали то туда, то сюда, упархивали куда-то в неоглядные кроны и боялись только одного, возврата к сегодняшней церемонии прощания.

– Да, – продолжала она, – где же старик? – но никакого старика уже не было под деревом.

– Старик? – переспросил Паникин, – какой старик?

– Да так. Гуляющий дед. Ушёл, видимо. До чего и древний. Я впервые такого вижу. На мумию живую похож. Но лицо доброе и будто он меня знает. Всё кивал, кивал и молчал. Я вроде его и видела когда. Но где? Да неважно. Он жив, а те, кто моложе, они уходят раньше. Где же справедливость? Да нет её! Послушайте, послушайте, что я поняла. Нет Бога! Нет и всё! И всю историю человеческую бедные люди тешили себя этим самообманом, как и продуманный обман власть имущих тоже был, стараясь утишить боль несправедливого существования. Ведь всегда находились те, кто выжирали их жизненный ресурс, утяжеляя и без того нелёгкую жизнь. Он выдумка нашего сознания, наш спасательный круг в непроглядной бездне, которую Рудольф называл «Абгрунд». То есть не Рудольф придумал эту самую «Абгрунд», а старый немецкий философ Хайдеггер. Ведь иначе мы бы утонули в безумии, без высшей идеи. Без Бога, без справедливости…

Она замолчала, додумывая уже про себя то, о чём и говорила. Как утонул Рахманов Арсений, утратив веру в то, чем он занимался всю свою жизнь. Или он пошёл в свою водную бездну, устав бояться? Пошёл навстречу ужасу смерти ради преодоления ужаса жизни?

– Вы видели того старика? – спросила она. Паникин молчал, уйдя уже в свои мысли.

– Вы же должны были с ним столкнуться. Он был такой развалиной, что я и не видела таких старых никогда. Будто он пришёл из Эпохи Войн, со свалок мусорной цивилизации прошлого…

И опять додумала уже про себя. Вот когда, наверняка, ужас жизни равен ужасу смерти, и они, два ужаса, уравновешивают друг друга, от чего старики и оказываются в нейтральной зоне блаженного идиотизма. И неизвестно, что хуже, они просто отключают свою мысль, своё страдание, и вот вам мудрость святости – растительная тишина дуба в лесу, молчание замшелого неподвижного камня, нирвана буддиста – смирение с этой самой неодолимой ни для кого «Абгрунд», в которой все – и деревья и камни, и люди становятся единым ничто.

– К чему какой-то старик? Ты что-то другое мне хотела сказать. Про Рудольфа.

Она спохватилась, – Да! Один парень из ГРОЗ мне и сказал, что на берегу был найден ещё один костюм, спортивный, мужской, а человека не нашли. Сделали анализ костюма. Чей? Арсения Рахманова! Где же сам Арсен? Нет его нигде. Что же он голый убежал в подземную Шамбалу? Так нет её в недрах земных, и не было. Теперь Шамбалу в Галактике ищут. Она называется теперь Созвездие Рай. Почему же никто ничего не понял? Потому. Арсений очень похож внешне на Рудольфа. Ухудшенная копия, так сказать. Вы что же не заметили, как худ был тот человек? Или вы давно не видели Рудольфа? Он же был, как вы теперь. Он весьма раздался в последнее время, бюрократическая работа его достала! Он хотел менять свою жизнь, но понимаете, он не хотел включать в личную перемену меня! Вот в чём дело. Заключение? Это не был Рудольф! Почему никто не понял?

Она желала вызвать у Паникина ответное недоумение всеобщим заблуждением. Паникин молчал, не зная, что можно, а что нельзя сейчас ей говорить. И стоит ли ей перечить?

– Мёртвые все похожи, – ответил он.

– Ну да! – обрадовалась Ксения, – я тоже маму не узнала, когда с нею прощалась. Но тогда я знала, что это она. А сейчас я знаю, что это не он! Он же был здоровяк! А этот? Худощавый. А накануне я вдруг впервые за все последние годы после спутника подумала о том, как же он раздался! Там на спутнике я тоже так подумала, но потом привыкла к нему, а тут вдруг так ясно вспомнила его молодого, стройного. Ему бы не помешало быть несколько стройнее и теперь, но природа такая у него, костяк раздался с возрастом. А так, лишнего веса не было, конечно. Он как гранит, твёрдый весь, одни мышцы. Он поднимал меня как пёрышко. Он меня так и звал «моё пёрышко».

Паникин гладил её рыжие кудри огромной пятернёй, – Если так любил тебя, почему хотел сбежать?

– Не любил он меня! Он любил воспоминание обо мне, а ту, кем я стала, принял от тоски. Сначала на спутнике, потом здесь, оставшись вдовцом с детьми. Я же всё разрушила сама в юности. Тогда любил. Но не простил. Человек такой. Не умеет прощать. Да и как простишь? Он считал меня б…ю…

– Простодушная ты очень, – Паникин ласково, жалея, изучал её нежное лицо, не имеющее возраста. – Сколько же тебе, если говоришь о совместной с ним юности?

– Мне? Под шестьдесят.

– Не может быть! – удивился он. – Тебе же и тридцати не дашь.

– Считайте сами. Он улетел на Трол, мне было двадцать. Через двадцать он вернулся. Мне сорок. Но я ещё была вполне. Да он обо мне забыл начисто. Потом прошло десять лет его жизни на спутнике. А потом столько же почти мы жили с ним уже на Земле после возвращения. Мне же делали полное генеральное омоложение. Знаете, что это? Знаете, конечно. А я в свои пятьдесят была по сравнению со сверстницами стареющая уже женщина. Маму же отговаривали от деторождения. Говорили, ребёнок родится ослабленным, рано начнёт стареть, и восплачет! Ну, как рано? Точно также, как это и происходило в Эпоху Глобальных войн примерно. То есть по старинке. Нельзя было на повреждённый организм моей мамы оказывать то воздействие на развитие плода, что и дают потомству длительную и полноценную жизнь в пределах ста пятидесяти лет. Так и вышло. Мои сверстницы бегали в невестах, как и прежде, а я была близка к полному закату своей красоты. А теперь я красивая?

– Да, – согласился он, а сам подумал, о чём она вообще-то? Разве о таком нормальная женщина может говорить после церемонии прощания с мужем? От которого в настоящий момент осталась лишь горсть пепла…

– Пусть вас не удивляет, что я выгляжу, будто я его дочь. Вот поставь меня рядом с Альбиной, и мы с нею как сёстры. Она младшая, я старшая. Вы видели там Риту? Известную на всю ГРОЗ вечную деву Риту, тайна которой всеми обтекается точно так же, как вода обтекает валун, лежащий на её пути. Она жена отца моего, но не мать моя, понятно, матери-то уже нет давно. Вот она и пожалела меня однажды. Как бы. О, это «как бы» ! Об этом я умолчу, чтобы вы не утратили не то чтобы равновесие своей психики, ибо это вам не угрожает уже в силу профессии. А уважения к женской породе, и это даже в таком вашем возрасте нелегко пережить. Она и задействовала свои возможности. Оказалось же…

Мой отец заслужил такую вот редчайшую привилегию, но то ли не захотел ею воспользоваться, то ли не успел. И Рита сумела отдать эту божественную конфету мне. Чтобы никто незаслуженно не воспользовался, не перехватил, не сожрал. Вы же не думаете, что люди, добившись несомненных высот в своей личной и творческой реализации все стали обладателями ангельской световой и безупречной природы? На любые преступления идут, если забрезжит вдруг возможность удвоить срок своего персонального существования ещё на столетие. Но главное и не это, а подлинная молодость! Мне-то к чему оно, ещё одно столетие, если я и до собственных, Богом отмерянных, ста лет не дожила пока. И вряд ли дожила бы, поскольку природа моя ущербная, от больной матери я родилась. Стала неумолимо увядать в пятьдесят лет, как большинство лишь при своём приближении к столетнему сроку. Рита видеть меня не могла без того, чтобы даже зримо не корчиться. Жалела, ибо врач. Ибо я дочь её мужа, а она отца моего любила. А она не лишена и великодушия, хотя я её и не люблю. Ибо так, как я выглядела, женщины выглядят обычно, лишь приближаясь к ста годам. Я же будто из прежних эпох вывалилась. Нет, живи я в Эпоху Глобальных войн, скажем, так и поражала бы в том времени всех своей моложавостью, стройностью и привлекательностью даже. Но ведь когда так и было! А теперь-то я рядом со сверстницами стала смотреться их бабушкой. Могла я отказаться? Даже если потребовали бы оплатить душой? Дорогущая процедура, и опасная. Высокий довольно процент счастливчиков вместо земного, и в сущности временного, омоложения прямиком следует в вечность, где все будем вечно юными, как учат нас мировые религии. Но тут уж утешение не для всех, понятно. Итак, вышла я как из пены морской, кто там была?

– Афродита.

– Да. Так звал меня тот, кого вы также считали своим сыном, ваш внук Артур. Ах, милый мой Артур! Вот ещё была история. Но я вам её не расскажу. Поначалу-то Рудольф не узнал меня. Ходил каким-то сумрачным демоном, а в лицо никогда не смотрел. Мол, не вижу тебя в упор. Но чувствую, поле вокруг него искрит от напряжения, рядом пройду, и меня током бьёт так, что я вздрагиваю. А он при этом гордый, важный, отец вселенский. Нэя же истратила там весь свой жизненный ресурс на детей и на жизнь ту, скажу я вам, кромешную. Не в смысле комфорта, а в смысле ознобления души. Сидишь там в ненадёжной, коснись какая тряска, сфере-пузыре, смотреть вокруг не на что. И голографии райские в блоках релаксации мало что дают. Обманка же! Ещё мы с мужем первым моим, Ксеном, жили в оранжереях, а это давало иллюзию подлинной жизни. Растения, цветы, овощи – ягоды. Но и то. Страшно было мне иногда так, что сердце деревенело, и это буквально! Останавливалось. Там многие умирают от сердечной недостаточности. И я очень боялась. Вот думаю, омолодилась, к чему? Нэя же, звёздочка-путешественница, потускнела неузнаваемо. Какая-то серенькая стала, маленькая, как курочка квохчет над детишками. Он и спал уже отдельно от неё. Да. Он такой. Он мерзавец. А как мурлыкать умел, когда ему было что-то надо, вы и не представляете. Мурр-Мурр, муррзавец и есть!

– И что же? Как же Нэя…

– Вы сами-то не мужчина разве, что вопросы такие задаёте? Это когда у вас безумное устремление возникает к заданной цели, мчитесь как конь с горы, пена изо рта, копыта вдрызг, а как остыл, в конюшне стоит и сено прошлогоднее лениво жуёт. Взгляд расфокусированный, как у коней и бывает, то ли видит, то ли нет. И помнит он разве о собственном забеге? Да ни черта не помнит!

– Другое дело наездница, – сумел втиснуть своё замечание Ростислав. – Она-то уж долго будет помнить о своих победах по укрощению такого вот необузданного скакуна… если шею себе не свернёт. Бывает, что и конь вполне может ноги себе поломать…

– Я сама, как только Паж Синька начинал своё сияющее шествие по чёрному небу адского мира, как кошка ползла к нему, сгорая от влечения, животного и неодолимого, прекрасно зная, что он понимает каждый подлый трепет каждого моего нерва. Мурр-мурр, одним словом . А что Нэя, вы спрашиваете? Я не могла смотреть в её глаза. Я нисколько не торжествовала. Понимаете, я не из тех, кто торжествует на чужих костях. Я страдала. Но, похоже, она сама его уже не хотела. Сил у неё не было там, ну никаких. Родилась в неблагополучном мире, а под этим куполом и у землян здоровье трескалось. А тут ещё четверо детей, чего ж вы хотите? Какая там красота неземная! Чего у неё и осталось-то от прежнего сияния, вывезенного из своего фантастически-чудесного мира, хотя и был тот в социальном плане косо-криво обустроен. Венд говорил, что был ей верен, пока я не влетела туда как огненная головешка. Может, и так. С кем там ему и было разгуляться? Такой собрался неликвид в смысле женщин! Одна длинноногая повариха с русалочьей кровью и была там, настройщица по кухонным роботам, да и та при муже, воинственном космодесантнике – бывшем уголовнике. Такому покалечить, а то и убить без особых проблем, найдись лишь повод. Рудольф его опасался всегда. Поскольку знал, не все такие благородные как он сам, и ткнуть соперника в спину исподтишка для Рамона с его весьма сложным психотипом человека намешанных кровей в норме вещей. А как Рамон сгинул, русалку эту и подцепили в сеть, на всеобщую уху, чтобы каждому голодающему по кусочку. Зачем она такая сдалась Венду с его утонченными вкусовыми пристрастиями? И когда я там осталась уже без Венда, с моей-то репутацией, все тамошние мужики свои хм-хм.. столовые приборы приготовили к тому, чтобы и меня вкушать сообща. И Ксен для них ничуть не стал бы преградой. Все знали, что не муж он мне, а фикция такового. Огородное пугало, как и звал его Рудольф. Кого он устрашит? И если бы не Артур… Он был как мой телохранитель, и на меня дышать боялись…

– Сурово! – подал реплику Ростислав и тяжко вздохнул. – Распустил, выходит, Рудольф своё народонаселение, если позволяли такое поведение… асоциальное, чего уж…

– Да вы сами-то человек с опытом работы в таких вот сложных мирах-колониях, а удивляетесь. Это с роботами легко управляться, а с людьми не так. Но у Венда дисциплина была на высочайшем уровне, он слюнтяем-гуманистом никогда не являлся. У него из установленных рамок законов и установлений никто и не вылезал. Как и сам он придерживался того же…

Она опять, уже про себя, но как бы по-прежнему обращаясь к Паникину, вела своё повествование. Это была исповедь перед его отцом, раз уж рядом не было того, кого называют исповедником. Но исповедь без слов, адресованная небесам, Тому, кто там вполне может и обитать, как считала мама Ника. Но посыл направлялся не в пределы реальной земной атмосферы – газовой оболочки Земли, а к небесам божественным.

Паникин её не тревожил ни единым вопросом, погрузившись в такое же молчание, точно так же наполненное его раздумьями и его горем. Может, он тоже молился, общался с мирами нави. И был благодарен, что она ему не мешает. Наоборот, они согревали друг друга своей человеческой и родной теплотой.

Исповедь Ксении

«Я ведь сама же первая и попёрлась к нему в рабочий его отсек, насильно же никто не тянул. И он поначалу тоже строил из себя честного отца семейства: «Давай кофе выпьем. Мне всё равно всю ночь работать». Работать ему! Так славно поработали, что я еле ноги домой притащила к своему мужу – огородному пугалу. Ксен решил, что на меня кто-то напал, кто-то съехавший со своей орбиты и озабоченный. Там же такое было не редкость. А я ему: «Да нет. Успокойся. С ребятами засиделись, в карты играли. Я просто спать хочу. Слабость». Он поверил. Он всегда мне верил. Ещё так заботливо витаминный коктейль принёс в постель. Как вспомню, так и думаю, и ты ещё хотела счастья после таких похождений? А он, честный семьянин-любовник, утром, осунувшийся и не выспавшийся, в столовый отсек пришёл. На меня и не взглянул, но мужа моего Ксена так демонстративно шибанул со своей дороги, что он, бедный, чуть не упал. Хорошо ребята придержали. Да ещё рявкнул: «Спишь что ли на ходу, кум Тыква»! Он любил давать всем смешные прозвища из старинного фольклора и литературы. Никто не понимал, а ему нравилось даже в никчемной мелочи быть выше своих подопечных. И пошло, поехало. Днём я корчилась, и он тоже в сторону, как конь воротился от меня, а ночью мой без остатка. Нэе принести в её пирамиду ему было уже нечего. Медовый месяц растянулся на год, не могли остановиться до самых моих родов. Потому что память тела. И он не мог это отменить.

Если бы не тот Трол… Кто мог бы тогда нас разлучить? Ну, пофыркали бы и сошлись навеки. Мы были вписаны одним иероглифом в скрижали судьбы, вы понимаете? Причём тут мораль, семья, гордость? Когда мы оказывались вместе в одном помещении, нас тянуло друг к другу, как две намагниченные опилки. Мы просто срастались и отрывались уже с трудом друг от друга. Он даже в столовом отсеке, а там все в основном и толкались вместе, норовил задеть меня, как бы случайно прикоснуться, тронуть. Не знаю, как там Нэя, но все замечали. Наверное, она жила в своём особом мире, она верила ему безгранично, она всех видела в идеальном освещении, особенность такая была ей свойственна. Но думаю, это было знаком её более высокой, чем у меня, организации психики и разума…

Ксению несло в каком-то полубезумном потоке, пока не вынесло на поверхность в том смысле, что она заговорила вслух, – Я прожила пустую и глупую жизнь, я перестала быть женщиной, едва он улетел. Я стала бесплодная и бесцветная, как планета без почвы, на мне не росли цветы, не было и травы, я прозябала в полузабытьи в телесном смысле. Я ждала его как свой дождь. Но этот дождь пролился не в меня, а в ту Нэю. Всё было отдано ей, любовь, дети.. Потому и случилось всё не так, как я себе намечтала. Прошлое не вернулось. Никогда оно и не может вернуться. Люди меняются. Это я чудом законсервировалась, или же мне был дан несчастный дар – я была и осталась однолюбом. Может, он и хотел, оставшись без Нэи, полюбить, но не смог. А я любила всегда. В разлуке с ним, после его возвращения на Землю, несмотря на его забвение меня, на планете Земля-2, и опять на нашей старой Земле после моего уже возвращения. Как в юности, как на этой поляне когда-то… вы понимаете?

Весь этот пароксизм страдания, смешанный с временным помешательством, не позволил Паникину прервать её. Он даже плохо понимал её порой, но давал ей эту возможность, – излить вместе с бессмысленными на его взгляд речами острое горе, откричать его таким способом и облегчить душу. Ей, бедолаге, опять всё потерявшей. Кое-что он всё же понял из её мало связной повести, наполненной шокирующими подробностями и откровением, которые он вовсе не хотел знать о ней.

«И надо же ему было раздобыть такую», – думал он, жалея сына, словно был он живой, как и уверяла его обезумевшая вдова. Словно ему всё также предстояло жить с этой смазливой дурындой, не знающей приличий в своих откровениях. Может, есть бабы и хуже гораздо, но ведь умеют всё в себе прикрыть белоснежным бельишком своего женского врожденного лицедейства. А эта всю наготу выставила, – нате, ешьте! И Паникину хотелось прикрыть её неумное, хотя и искреннее саморазоблачение.

Насколько и была она обезумевшей? Рудольф был человек – сфинкс, и гибель его поставила в тупик не одного Паникина. И тот Арсений? Игра природы? Да он, отец родной, готов был признать, что они были похожи, особенно в молодости, и приводили этим сходством к немалым казусам. Но с возрастом их похожесть, чисто внешняя, стала убывать. Они по-разному оформлялись в зрелость и по-разному менялись в течение жизни. А то, как меняется человек в процессе своего существования, ему ли было и не знать! Скольких знакомых и друзей он не узнавал потом, и даже общаясь, не мог соотнести былого человека и того, кем он становился.

Но если бы Ксения сказала ему об этом раньше. Она же никому ничего не говорила. Она словно действовала в русле определённого заговора, сплетённого самим Рудольфом, и проверить уже ничего нельзя. Что говорило в пользу бреда Ксении? То, что он выглядел резко исхудалым против прежнего. Но Паникин давно сына не видел, много уже лет. То, что заимел залысины на лбу? И такого Паникин никогда за ним не замечал. У них природа была другая. Склонных к облысению не водилось среди предков. Ни с его стороны, ни со стороны Карин. Наоборот. И чего это тот Рахманов не восстановил волосы? Или впал в апатию ко всему, или всегда ценил нечто более значимое, чем внешние красоты?

Паникин решил проверить все последующие записи о сыне и сравнить визуальный образ, когда был он жив, с тем, когда таковым уже не являлся. Заостренный парадоксами стержень сомнения, засунутый в его мозг вдовой, уже заскрипел, завращался. Он прислушался к себе, вспомнил странный разговор, который вели между собой Рита и Бёрд – Птич общипанный. Общались они на английском, но Паникин великолепно знал этот язык. О чём они говорили? О том, что Рудольфа засекли при странной встрече с человеком, которого считали сгинувшим в одной из колоний Галактики. Некий Франк Штерн, в своё время гениальный врач и, как выяснилось, человек, меняющий себе биографию и имя по мере того, как его вычисляли спецслужбы. Вдохновитель и организатор опасной секты людей-террористов, «Лбов» – ловцов обманного будущего. Они охотились на сильных мира сего. Отслеживали и уничтожали тех, кто возвёл себя в ранг избранников земного бытия. Что отличало их от тех террористов, которые в прошлые века уничтожали простых и невиновных людей, якобы в борьбе с мировой несправедливостью. Последнее время за Рудольфом следили, его таскали на допросы и пытались докопаться до того, где скрывался человек, с которым его связывали некие тайны, судя по всему. Рита возмущалась, нервничала даже в ожидании церемонии прощания с тем, кому уже не грозили никакие допросы и разоблачения. Робин Бёрд бурчал, что наличие идиотов, которые копают как всегда в ложных направлениях, и позволяет совершаться подобным убийствам, как недавнее убийство одного из советников ГРОЗ Вейса.

«И как Рита будет теперь»? – спросил у себя Паникин, – «её неизбежно вытеснят из ГРОЗ. Он уже не будет играть роль её крепостной стены». Вейс был другом отца Риты, её давним бессменным покровителем. Она жила, по сути, под его властным покровом – спесивая, но ничтожная бабёнка, мнящая себя едва ли не гением. То, что она кубарем скатится из заоблачных чертогов земной иерархии куда-то гораздо ниже, грохоча и больно ударяясь рёбрами о ступени понижения, не вызывало у Паникина ни малейшего сомнения, как и сострадания к этой женщине. Да и женщине ли? Древней мумии, упакованной в кожуру молодого душистого фрукта. Напитанная чудодейственными растворами и гормонами кожа одна и являлась вывеской её молодости, а органы, спрятанные за нею, жили исключительно за счёт внешних вливаний и препаратов, которые она ела в большем количестве, чем положенную еду. До какой степени у неё утрачен уже главный источник удовольствия, – удовольствие от хорошей еды, вот что думал о ней Паникин, любитель хорошо поесть. Но что ему Рита? Что он Гекубе, что ему Гекуба?

– Помню я тебя, – сказал он Ксении, – ты на свадьбе его плакала. И я всё понял сразу. Да и многие поняли, кроме Лоры. Она, как и ты, дурочкой была, искренней, открытой, доверчивой. Он любил таких, чтобы было легче ими вертеть. Над умной и сильной женщиной не повластвуешь, не покуражишься. Он же всегда антиподов своей матери искал. Нежных, слабых, податливых. И всегда находил. Красивых, всепрощающих. Взять хоть Нэю. На глазах её крутил с этой горыновной, вдовой твоего отца, мачехой твоей, и что? Всё простила. Вытерпела. Он не хотел Нэю терять. Нет. Он просто так развлекался. Нащупывал предел её всепрощения. Зря ты, конечно, на спутник тот прибыла. Не надо было. Ни тебе, ни ему, видишь, долгого счастья Всевышний не припас. Горыновна никогда бы от Нэи его не оторвала. Вот она и нашла тебя, чтобы их союз порушить. И был это твой грех, за что ты и платишь сейчас.

– Горыновна? Какое любопытное прозвище. Впервые слышу. Я готова была на всё, чтобы родить себе ребёнка.

– Думала, не придётся платить по счетам?

– Разве все платят?

– Все.

– У вас много детей. Вам легко поэтому давать уроки нравственности. А каково было мне? Да и насколько вам легче, чем той же Карин. Видели, как она окаменела?

– Ты думаешь, если детей много, то и жалость, любовь делится между ними по восьмушке что ли? Ты сама-то представь, у тебя же тоже много теперь детей. Рудольф был мой первенец, сын от самой глубокой моей привязанности.

– Был? Но он и есть. Там был не Рудольф! Уж передо мною не играйте. Те, из ГРОЗ, пусть так думают. Значит, так и было необходимо Рудольфу. Не знаю я, с кем мы там и прощались.

Где подлинность, а где инсценировка?

Паникин схватил крупной рукой траву в горсть, сминая нежные и безвольные головки цветов, обрывая их эфемерную красоту, кому и нужную тут, в безлюдной глуши. Но она была зачем-то сотворена, для птиц, бабочек, прочей живой твари, гнездящейся в лесу, и была зачем-то бессмысленно уничтожена тоскующим человеком. Ксении даже показалось, что поляна поёжилась как девушка, у которой вырвали клок её волос. Но эта чувствительность заключалась в ней, а не в поляне. Хотя, как и знать?

– Зачем вы мнёте цветы? – спросила она его, – пусть цветут и радуются. Как много радости доставляли нам растения там, на спутнике, вы и не представите.

– Думаешь, им дано? Ощущать боль?

– Как же нет? Если живые. А чем же мы от них напитываемся, если не их радостью? Эти цветы, например, они лечебные, а эти, лютики, съедобные к тому же. Мама их сушила и добавляла зимой в разные овощные блюда. Говорила, что пахнет летом, радостью.

– Они произрастают тут каждое лето. Как думаешь, одни и те же, в смысле своей души, или разные?

– Конечно, разные.

– Но у них нет сознания, индивидуальности. Если сейчас они всё те же, что и те, которыми твоя мама ароматизировала супы. У трав нет смерти.

– Если есть жизнь, есть и смерть, если её мнут, истребляют.

– Они вырастут опять. Всё те же.

– Пойдёмте? – Ксения встала первая. Разговор их был глупым, но отчего-то успокаивающим взаимно. Ксения отряхивала травинки, и Паникин невольно как мужчина, как ценитель залюбовался её идеальными, обтянутыми чрезмерно, бёдрами. Высокая, девичья на вид грудь колыхалась, ничем не стиснутая под платьем, и вся она была чиста в своем неосознаваемом бесстыдстве. А он совсем нескромно подумал, какими блаженными были ночи сына с этакой сексуальной, ни в чём не зажатой условностями, искренней, чувственной и доброй красоткой. Он мысленно хлопнул себя по лбу за хульные помыслы о невестке-вдове.

– Я никогда и ничего о тебе не знал раньше. Отчего? – спросил Паникин, и вспомнил, как спросил однажды у Рудольфа: «Кто эта девушка, что плакала на твоей свадьбе»?

Он ответил: «Не видишь, Коломбина. Она меняет свои маски и наряды. Она развлекает публику».

– Ты стала совсем другой, – сказал Паникин – Нет, ты так же невероятно хороша, – он не дал пояснений, с каким временем её сравнивал. Но в себе он воспроизвёл ту девушку на свадьбе сына, от которой, как казалось, летели красные искры, как от пламени и жгли. Рудольф щурил глаза, будто боясь их обжечь. И отец тогда подумал: Любит её что ли? На кой ляд и женится? На другой. Впоследствии он полюбил Лору как дочь, любил её сына, но всегда понимал, что она ошиблась. Как-то, уже после отбытия Рудольфа на Трол, эта девушка заявилась к нему в дом, привезла Артуру игрушки. О не сразу её признал, подумал, вот лезут, сироту нашли, жалельщики! Она пояснила, что подруга Лоры. Паникин догадывался, что друзья и родня Лору осудили за то, что она отреклась от сына. Поэтому он хотел вежливо по форме, но доходчиво спровадить пришедшую немедленно. Потом вспомнил, да это та Коломбина с честного пира! Она уже изменилась, стёрлась как-то. В ней было мало праздничного. Серенькое простое платьице, забранные волосы, в глазах печаль опыта, какого лучше никому и не иметь. У него была особенная, тренированная память. Он помнил всё, и мог при желании вспомнить даже то, чего в прошлом и не замечал как бы.

– Чего уж там… Да, хороша, молода я, сказала она уползая… – Ксения взяла его под локоть. Он нажал сегмент вызова аэролёта, оставшегося на площадке у крематория. Вскоре он завис над поляной, едва её касаясь. Они сели внутрь и больше не проронили ни слова.

Внизу бежала дорожка, ведущая в посёлок, где и живут Ксения с Рудольфом. Паникин опять поймал себя на мысли, что думает о сыне в настоящем, а вовсе не в прошедшем времени. По дорожке быстро и легко почти бежала, подпрыгивая от юной своей, беспричинной радости девушка в воздушной юбочке и короткой майке сверху.