Buch lesen: «Планета по имени Ксения», Seite 38

Да, у иных людей много судеб, и разные у них лики. И как уязвимо то, что воспевают веками, как некую бессмертную субстанцию богов. Это любовь. Твои бальные туфли невозвратного бала – получай их в лицо и утрись своим стоптанным старьём! Пусть побеждённые плачут! Их слёзы, как кровь для вампиров, у победителей розовеют щёки, наливаются соком торжества их похотливые органы, и поэтому не плачь, не моли, а уйди гордо, ни разу не обернувшись. И пожалуйста, никогда не прощай предателей, не пои их своим страданием. Не надо. Их будущее – в нём их возмездие.

Сладкое и больное прикосновение «Созвездия Рай»

После того как Рита с явным облегчением, но тщательно скрываемой радостью, отвезла детей в дом Ксении, Рудольф не знал, что ему теперь делать. Он не мог себя заставить войти в дом бывшего своего врага, пусть и сгинувшего в неведомых изнанках Вселенной. И сама Ксения. Как к ней теперь относиться? Отношения, бывшие у них на спутнике, были уже невозможны на Земле. А стать прежними голубками из молодости, хотя и вечно клюющимися и выщипывающими друг другу перья, они тоже уже не могли. Рита стала почти безразлична ему. Все вокруг, другие женщины безразличны полностью. Тоска по детям требовала себя заглушить тем, чтобы их всё-таки навестить. Но как они встретятся с Ксенией? После их ненормальных взаимоотношений на спутнике. Что он ей скажет?

По связи ему было передано изображение совсем другой женщины, не похожей ничуть на развязную Коломбину их инопланетного мирка, но не похожую и на ту шальную потрясающую девчонку из юности. Перед ним сидела худенькая, обтянутая комбинезоном, сжимающая узкие точеные колени, неизвестная ему женщина. Бледная, слегка выцветшая, печальная, и только волосы были Ксюшины, рыжие в кольцах, все витые и непослушные. Их было всегда много, слишком много для её бестолковой головы. И смотрела она не так, как Ксения – скиталица Космоса, или Ксения – балерина. А как кто? Что в ней изменилось? В ней было явлено вдруг то, чего в ней и сроду не было. Какое-то смирение, даже покорность, не ему, нет, а своей судьбе, так и приговорившей её к одиночеству. К тому, к чему она была меньше всего и способна, ведь и Ксен, и даже Артур были лишь разновидностями её глубинного одиночества. И только ему было оно очевидно, потому что и сам он был одиноким. Рита не была той, которая давала бы исцеление от личного одиночества. А Ксения такой могла быть.

Да знать бы, как возможно им соединиться после того, что на планете этой… хм-хм Ксения, и произошло. Стать неким монолитом наперекор неодолимым законам жизни, разбившим их на две несовместимые половины, уже обкрошившиеся от времени части единого целого когда-то? Она даже не захотела показать ему ребёнка, уверенная, что он в нём не нуждается. И здесь на Земле не прислала ему записей о нём, убеждённая в том же. Она вообще ни разу не вошла с ним в контакт, не отозвалась ни разу. Рита сама показала записи о детях, но умышленно сделанные так, что рыжика там не было, их общего с Ксенией. Она делала вид, что уверена в отцовстве Ксена. К чему Рудольфу чужой сын? К чему ему чужая жена? А чужой якобы муж и якобы отец Ксен торчал там повсюду. Занимал огромное пространство.

– На фиг ты мне этого гнома суёшь в нос? – злился он, наблюдая счастливые игры новоявленного отца и воспитателя, – без него нельзя? Чего он там забыл? Или в няньки ты его наняла?

Рудольф редко видел сны. Только на Паралее они его преследовали с болезненной и яркой реалистичностью. Но там всё списывалось на местные особенности, на психическую неустойчивость, вызванную отрывом от родного мира. На Земле же снов не было вообще.

И вдруг он очнулся где-то, а помнил, что лёг спать. Вернулся он домой усталый, и ловко увернувшись от настроившейся на другое занятие Риты, замаскировался под непробудный сон. Но спать не хотелось. И он валялся, что называется «сна ни в одном глазу». И тут же очнулся, но где?

Он стоял, как будто на дне гигантской чаши, горизонт уходил вверх, и была, вроде, ночь, но такая, как в северных широтах летом, белая ночь. Просторные плантации нежно-синих и бледно-голубых цветов уходили в белёсую дымку. Вокруг расстилалась горная Паралея. Он стал вращать головой в поисках башен на далёких горах, но их не было видно, настолько удалены были сами вершины отсюда. Мир вокруг таял в молочном мареве. И мысль возникла та самая, какая возникла в Архипелаге во время ночного подлёта к нему на фантастических и нелепых крыльях Хагора. Он ещё подумал, что напоминает гигантского птеродактиля, и его сделали персонажем нелепейшей и фантастической истории – выдумки скрытого где-то в другом измерении некоего автора, страдающего от своей исковерканной или просто не устроившей его судьбы, как часто бывает с теми, кто сочиняет, кто таким образом исцеляет себя. А ещё то самое прозрение: вот оно место! Где и скрывалась беглянка Нэя от него целых семь лет. Потом два года она таилась в глухом лесу у столицы, но тогда он её уже не искал. Не забыл. Но не искал давно.

Было настолько тихо вокруг, даже беззвучно. Милая родная, она возникла как облачко, плыла по идеально-ровной белой тропинке в светлом платьице. Очень красивом, как и все её одежды на Паралее, им осмеянные на Земле, почему она и перестала их творить. Стала шить стандартные земные платья и сразу утратила часть своего магического воздействия, став маленькой и обычной, не особенно и красивой землянкой.

Или земная свобода вскружила ему голову, и она перестала казаться единственной и абсолютно незаменимой, как была на Паралее? Не беря в расчет её страдающие чувства, он пожирал глазами первых встречных, торчал в бассейнах и на пляжах с раскованной девицей…

Он пропадал в отсеке для релаксации у Риты, и мало ли чего происходило в тот безумный период, когда оборвалась цепь жёсткой дисциплины, когда временно позволялось всё для восстановления психического равновесия. А уж кому чего было надобно, всякий выбирал себе сам.

Её волосы, поднятые в пушистый девчоночий хвостик высоко на затылке, открывали шею и плечи. Легкий завиток чёлки сразу напомнил ту юную купальщицу, не умеющую плавать, из квартала Крутой Берег на Паралее, тогда как перед ним стояла давно взрослая женщина-многодетная мать. Он созерцал её слегка выпуклый лоб, усиливая в себе щемящее чувство мучительной утраты, до спазм в горле. К тому же призрачное освещение растворяло в молочном сиянии её тёмные обычно волосы, и они казались намного светлее.

Она подошла совсем близко и прижалась к нему. Он уловил её запах, не только запах тех духов, уже забытых, но и её телесный, живой и мягкий, который не забывал никогда, как и свои проникновения в неё с момента первой их любовной ночи в доме Гелии, и все последующие. Никогда не утратилось ни одной детали, не забылось ни одной подробности, как и память о любом изгибе её тела, выражениях её лица и мерцании её глаз. Он никогда не замечал её старения на спутнике, потому что не с кем было её сравнивать, пока не явилось чудо сотворённой заново Ксении.

Но сейчас Нэя не была той, увиденной впервые на берегу реки, потом в кафе сладкоежек и, наконец, в Саду Свиданий, застенчивой девочкой, которую он развлекал трюками с собственным исчезновением на глазах у всех в тот душный вечер на столичной окраине Паралеи., И как этой своей режиссурой гордился! Сразил с первого взгляда. Насквозь, в самое её нетронутое ещё никем сердце. Она благодарила его за чудо, которое на самом-то деле есть всегда творчество двоих. Трогательные неуклюжие ещё объятия…

«Поплакать бы, будь я женщиной. Даже Боги плачут от утрат, даже они не властны над Богом Времени, отбирающим и у них целые миры, сотворённые ими по любви и вдохновению».

– Я не хочу забвения, – сказала женщина из Паралеи, которая на Земле утратила свои иллюзии, а с ними и часть своей неземной красоты. – Я решила отказаться от него. Пусть я буду горевать бесконечно, я это заслужила, но забыть тебя и наших детей я не хочу.

– Зачем ты так поступила? Чем могла угрожать тебе Ксения? Разве она требовала твоё место?

– А ты не понял, что это было нужно и тебе тоже? Она родилась на Земле, как и ты, и только она должна была стать твоим восполнением. Но вас разорвали в том прошлом времени, и разрыв пришёлся по её живой сердцевине. Поэтому ты и не ощутил особой боли, отпал от неё, а она осталась калекой в глубинном своём существе. Её оторванная часть как бы закапсулировалась в тебе, продолжала там таиться, не заявляя о себе и став твоей частью. А у неё всё болело и кровоточило настолько, что её ущербность лишила её способности быть женщиной и не дала полюбить другого человека. Она так и осталась неполной, и только ты и мог дать ей полноту существования. Но ты не страдай. Мне тут хорошо. Я дома. И за наших детей я спокойна. Ксения любит их, не может ни любить, любя тебя. Она из тех редких людей, что оставаясь в душе вечными детьми, не умеющие принять взрослой жизни, любит детей и понимает их мир. Она любила бы и посторонних себе детей, любых.

Нэя прижалась к нему лицом, к его груди, как делала прежде. Рудольф стал целовать её пушистые волосы с капельками тумана, отчего-то кристаллическими на вид, – они мерцали, как её вечные заколки, которые она сбрасывала только на ночь…

Да иди, ты… хоть в своё «Созвездие Рай»!

Очнувшись, он увидел, что рядом не Нэя, а Рита, прижавшаяся к нему.

– Почему ты всхлипывал во сне? Как маленький, – спросила она, блестя в полутьме глазами, с красным переливом расширенного зрачка, как у дикой кошки.

– Мало ли. Приснилось что-то. Видимо, из детства.

– Ты видишь сны?

– Я их не запоминаю.

– А твоя мать впала в детство. Не рано ли? Выглядит она как невеста. Правда, как невеста без места, – так говорили в старых поговорках. Жениха бы ей. Может, он встряхнул бы её от пыли в голове. Давай найдём ей старичка из наших ветеранов – космодесантников? Такого, чтобы активного не по возрасту и наскучавшегося в далёких запредельных мирах. Ей такой и надобен, другого она просто вышибет вон. Её, ты только представь, тянет на какие-то исповеди. И перед кем? Перед вечной бродяжкой Ксюшей. Она, когда мы летели с нею обратно после посещения твоих детей, плакала всю дорогу и бубнила о какой-то своей вине. Перед кем интересно? Перед Ксюшей или перед тобой? Я не поняла.

– Перестань унижать Ксению! И с чего бы она тебе стала Ксюшей? Тоже мне мамочка нашлась!

– Так я и есть для неё мамочка! Пришлось ради неё побегать, помучиться. А деток, сам знаешь, на выбор перед их рождением не приносят. Как всё же жаль Артёма, до чего неудачную дочь он породил.

– В чём неудача? Она во сто крат превосходит своего отца и мать по своим внешним данным. И умом Творец, в которого она верует, её не обделил. И таланты есть, пусть и не проявившие себя, но тут уж… Кому жалобы слать, непонятно.

– Если бы не Ксен, она бы давно опустилась в человеческий ил. Дом отца был так страшно запущен, все его коллекции куда-то задевала. Говорит, отдала детям в какую-то школу для их музея минералогии. Там же были уникальные, бесценные образцы, кристаллы иных миров. И где всё? Кто оценит уникальные редкости в какой-то там школе для обычных, не одарённых, а именно самых простых детей? А что, отвечает, надо было кому-то из вашего кружка «Юный старец» отдать? А для детей подобная коллекция может стать пропуском в мир увлечений и открытий, стимулом для дальнейшего стремления в другие миры. Сама же играет в куколки, фарфоровые статуэтки чистит и полирует. До детей ли ей? Дети носятся по лесу, как животные, сами по себе. Там же кустарник, деревья, они на них лезут. Ягоды лопают без меры. А если отравятся? Маленький ребёнок один топает по площадке без присмотра, ест цветы с газона. Дети же всё тащат в рот. Вот она Ксюша – воспитатель!

– Дети её любят, жизнерадостные, ко всему проявляют активный интерес, это и есть самое настоящий показатель отличного воспитания.

– И ещё рассказывает с такой идиотской радостью, как к ней мальчишки соседские пристают и предлагают усыновить всех детей вместе с нею. Караулят её под соснами, проходу не дают, в бары и на гулянки зовут. Ксен устал их отгонять, а они ему: «Дедушка, ты не бойся, если что, мы сразу женимся. Не обидим сироту. И всех её братьев и сестру усыновим и удочерим. И тебя в заброшенности не оставим». Она же хохочет, вопит как дикарь в лесу, так что эхо стоит над деревьями. Носится с детьми, как очумелая, и не поймешь, чем от них отличается. Шишками с ними кидается, купается до посинения. Ксен при них как старый дед, только кряхтит и ворчит. Они его не слушаются, ясно.

Он молчал, притворившись спящим. Может, отстанет тогда? Но Рита отлично понимала, что он не спит.

– Может, заберём детей? Отдадим их в хорошую закрытую структуру воспитания и образования? А она пусть с мальчишками новую судьбу налаживает, на что ей и спущена свыше, а не по достоинству её, вторая юность. Хотя и заработанная, но не ею, а её отцом. А ребёнка её Ксен хочет взять себе. У него есть уже один. Женщина его прошлая родила сына, так она не против ещё одного ребенка принять. Ксен внушил ей, что ребёнок его, может сам в это верит? Он уже понял, что Ксению не вернуть. Это же всё до времени, её монашество невольное. Ты же понимаешь? А ну как сорвётся, что могут увидеть дети?

Ну что? Забираем? Давай завтра? И без объяснений. Это же твои дети, а не её. Своего пусть оставляет до поры, пока не надоест в мамочку играть. А там Ксен всё проконтролирует, мы договорились. Он её пасёт – будь здоров! И вот подумай, совсем не рад, что она обновилась. «Зачем», – говорит,– «у меня жену похитили? Хотя, что это я? Я за неё счастлив». Да где там счастлив! Конечно, он ей не нужен, когда ребята молодые её пасут на каждой тропинке, и это в лесном посёлке! А в городе что будет? Когда она вылезет из своего заточения?

– Нет. Дети должны жить в семье, пока маленькие.

– Это Ксюша-то семья? Её аутист Ксен?

– То Ксен для тебя образец, а то уже и аутист!

– Нисколько он не образец, но человек очень хороший.

– Раз человек хороший, в чём и проблема?

– Он тоже не без странностей. Он читает им какую-то макулатуру про мальчиков-колокольчиков, играет с ними в дядьку Молоточка. Они бегают от него, а он их догоняет, якобы с целью стукнуть. Что за кретин? А ты сознайся, думаешь о ней, о Ксюше? Хочешь её трахнуть? По старой привычке. Я позволяю. Пользуйся. Она не будет против. Только боюсь, войдёт опять во вкус, не до детей ей будет, побежит подметать опять все публичные места. Ну? Хочешь её? Стонешь ведь во сне так характерно, а меня не хочешь. Тебе было с ней лучше, чем со мной?

– Не пытай. Отстань! Раньше ты не была ревнивой. Тебе и не идёт. Ты стареешь, что ли? А тебе было лучше с Артюшей, сознайся?

– Да, – ответила она спокойно, – всегда лучше. Только с ним и было счастье. Только его любила. Нет ему равных на Земле, и не будет уже никогда. – И глаза её заблестели, будто во тьме в них зажглись звёзды. – У меня могла бы быть такая же златоволосая дочь, такой же сын, как у тебя. Но я не посмела из-за своего врождённого благородства навсегда оторвать его от больно й и несчастной жены, дурры – дочери, все равно ставшей ничтожеством. Только я упрашивала его не оставлять Нику окончательно. Чему она мешает, говорила я. Дай ей иллюзию короткого счастья в её обречённой жизни. Если бы у меня родился ребёнок, он ушёл бы от Ники. Он был цельной натурой и раздваиваться бы не стал. Не то, что ты. А потом время было упущено. После повторного омоложения рожать уже нельзя. Только Ксюхе можно, потому что это у неё впервые. Но она состарится неизбежно, а повторного шанса ей не даст никто. Я выбрала тебя, считая, что буду тебе как мать, как высшее благо, но ты так не считаешь. Ты плачешь по своему инопланетному чуду – юду во сне, а днём тоскуешь по рыжей метле, которая подмела в течение своей жизни едва ли не полконтинента…

– Заткнись! – зашипел он от ярости и сдавил ладонью её злые губы. – Если бы ты любила Артёма, как говоришь, ты не стала бы такое говорить о его дочери. Да, я о ней думаю, даже когда сплю. Нэи нет, пусть будет она. Не дура она вовсе. А если и дура, думаешь, женщину любят за её всеохватный ум? И детей она любит так, как не умеешь никого любить ты, кроме себя одной и единственной для себя всегда. И не шипи ты, я спать хочу!

– Да иди, ты, хоть в своё «Созвездие Рай»!

И он отвернулся от неё, желая продолжения сна, прерванного Ритой. Сознательным усилием он восстанавливал в себе ландшафты Паралеи, где был столько же счастлив, сколько и несчастен тоже. Рита отодвинулась и будто перестала существовать, а цветочные плантации не появились больше.

Счастье живёт на Земле

Возникла зелёная река, уходящая за ту же изогнутую дугу горизонта, будто бежала эта река не вниз, а вверх, сливаясь с бледно нефритовым небом, в белёсых прожилках высокой облачности. Он сам себе показывал фильм, воспроизводя его сознательно, но в какой-то миг, всё же, сознание размылось, и своё взял сон. Река же продолжала течь и во сне, розоватый пляж приблизился настолько, что он вышел из своего сна на тёплый песок, в его вязкую реальность, теряя в нём свои пляжные шлёпанцы, те самые, нелепые, в которых и пришёл в театр. Они были нахлобучены из-за поврежденной ноги. Нога опять заболела, и он, хромая, поднимался по косогору вверх, а песок осыпался вниз, увлекая за собой одну шлёпанцу, а вторую он скинул сам.

Девушка сидела на старых бревнах, покрытых уже высохшим налётом речной тины. Она загребала босыми ступнями песок и держала старинную книгу в своём пунцовом подоле. Подол был задран и открывал её девичьи ляжки, упругие, раздвинутые, – было жарко, а она была тут одна. Но она не была Нэей. У неё были ярко-каштановые волосы, забранные в хвост на макушке, завивающийся, как спиральная плазменная галактика. Озорные, и всё равно доверчивые глаза зеленели, как у смешного котенка и таращились в самое дно его души, прося принять в себя как дар её драгоценное доверие. Улавливалось даже шевеление её тончайшего шарфика на волосах, вызванное дуновением с реки.

Он сел рядом с нею, схватив за открытую ногу, понимая, что ему всё можно, ведь во сне он был мальчишкой.

– Ксюня, ты, оказывается, умеешь читать? Не только и дрыгать своими бесподобными ножками.

Не отвечая ему, она стала целовать его в открытую грудь.

– Ты когда-нибудь устанешь от этих своих дел? – спросила она радостно.

– Рядом с тобой никогда.

– Но, ведь мы же должны будем как-то жить с тобой семейной и достойной жизнью, как говорит твоя мама? А не только заниматься этим.

– Для чего же и нужна семейная жизнь, как не для этого?

– Надо же будет и работать, зарабатывать детям и себе на пропитание.

– Сколько ты хочешь детей?

– Много. От тебя много. От других ни одного.

– Никаких других у тебя не будет. Я же голову отвинчу всякому, кто к тебе приблизится.

– А сам? С Лоркой зачем сидел в кафетерии? Пирожные и вишню вместе ели? Она растолстеет, вот увидишь, она обжора. Она уже громоздкая!

– Лорка? Да это ты худющая.

– Если критикуешь, значит разлюбил.

– Нет. Никогда не разлюблю.

– Не будешь с Лоркой любезничать?

– Она просто так подошла. Интересуется историей. Мы сидели, болтали. А ты сама? С другими зачем заигрываешь?

– Тебе назло.

Он поймал её губы.

– Не будешь меня злить?

– А ты?

– Я первый спросил.

– Я как ты. Я твоё отражение…

И он раздваивался, как часто и бывает во сне. Она гладила его бритую голову, но в том времени, откуда она возникла, у него были волосы, и он ими гордился, понимая, что нравится девчонкам.

– Зачем ты без волос?

– Они же поседели.

– Восстанови пигмент.

– Не хочу. Всё равно я старый. К чему мне теперь, когда Нэи нет. А Нэя любила меня всегда таким, бритоголовым.

– Значит, и я старая?

– Нет. Ты навсегда останешься молодой для меня. Такой, какой ты вошла в ту колоннаду в своих прозрачных туфельках и белом костюмчике, как волшебное пёрышко, как Звёздный Ангел.

– А Нэя была ангелом?

– И Ангел и не Ангел.

– Её любил сильнее, чем меня?

– По-другому. Но её нет рядом. А ты ведь осталась. Вернулась.

– Ты вернёшься?

– Вернусь…

Утром он проснулся один. Пока пил кофе, пока окончательно просыпался, замерцал вызов на браслете. Рита.

– Ты где? Уже умотала?

– Я больше к тебе не вернусь. Живи, как хочешь. И на работе меня не ищи. Робин Бёрд давно зовёт меня в заокеанский сектор, так что я приняла его предложение. Ты мне не нужен. Беги к своей Ксюне. А то пока в спину не толкнёшь, так и будешь слёзы лить по ночам. Я не привыкла навязываться никому, как Ксюня. Я сама всем за благо. Бедный Артём, знал бы он, чем всё закончится…

Он отключил связь.

«К ней повадился ночами домовой…»

И опять Ксения проснулась. Внезапно. Накануне же так устала и, засыпая, радовалась, что бессонница оставила в покое, ушла, наконец. И Луна была тут совсем не причём. Кто-то лёг в её постель, тот, кто незаметно проник в её дом. И она знала, кто, и знала прекрасно, что ни сном, ни кошмаром он не был. Только он и был способен на такое. Её накрыл не забываемый никогда запах, обхватили мощные руки, и в ненормальной стремительности происходящего не было времени, слов, размышлений или страха…

– Я сплю? – спросила она, повернувшись и уткнувшись в его грудь, обтянутую тонкой майкой, – ты кто? Домовой?

– Бездомный домовой. Пустите к себе пожить, – и он стал её целовать. Лег на спину, и Ксения пристроилась на его груди.

– Эх ты! Соломенный жених, а я твоя соломенная вдова. Опять потом исчезнешь? Проиграли всю жизнь с тобой, двое ненормальных, как сказала о нас твоя мама. Но если ты хотя бы все те годы любил, и тебя любили, то я? Меня никто, и я никому. И что смешно, хотя опять же плакать хочется, когда ты был ещё на Земле, я, и правда, носилась как рыжий смерч, кого-то искала тебе на замену, всё мечтала, найду другого и в тебя плюну своим презрением. Но умчался ты в бездну, я сразу окостенела. Как будто небо село на мою грудь, как безжалостный древний завоеватель, раздавило во мне всё, лишило дыхания, и не стало во мне ни чувств, ни ощущений, паралич самых сокровенных устремлений и души и тела. Жизнь после жизни. И кончилась моя ослепительная молодость, и стала я только по видимости женщиной, а внутри закоченелой мумией прошлого времени. И не было у меня больше ни – ко – го. Скажешь, Ксен. У меня спрашивали на «Гелии» ребята про него, он кто? Мужик или? Ведь там, в Космосе, все люди другие, искренние, без своих шуршащих или там блестящих фантиков с обозначением их особых ингредиентов, которых в действительности может и не быть. Я не знала, что им ответить. Они чуяли то, о чём я не могла никому говорить. О том, о чём ты знаешь, узнал в ту нашу первую встречу на спутнике, у тебя в отсеке. Почему я и ходила потом, в купольном городе, как исчадие сексуальных революций прошлого, потому что великое оледенение подошло к концу. А твоя Нэя…Космос дал, Космос взял. У меня не было к ней ревности, будто была она и не женщина, а наваждение. Только жалость осталась, как к человеку.

Он ничего не отвечал, может, и сам был её наваждением? Галлюцинацией из тех, какими, случается, страдают реальные вдовы, милующиеся с призраками ушедших мужей. Но он был реален. Более чем. Жестом, характерным ещё со времён их молодости, он сбросил с себя майку как тогда, когда от нетерпения раздевался уже в постели, бросаясь туда часто одетым.

– Почему сразу не разделся? – ворчливо, как старая жена, спросила Ксения.

– А если бы вышибла сразу? То что, я голым улепётывал бы от тебя?

– Тебя вышибешь. Будто так легко.

– Нет в тебе никакой романтики. А ещё бывшая Сильфида или Жизель, кем ты там была?

– А уж у тебя-то романтики было сколько! Привёл девушку впервые к себе в гости, а сам завалился в постель с немытыми ногами: «Спать хочу»! А сам приглашал кофе пить с мамиными пирожными. Да ещё лез ко мне, как к собственной жене, романтик.

– Спать хотелось. Даже сейчас помню. Встал рано в тот день, на тренировке ногу повредил, а Рита потащила в какой-то старинный театр. Там выспишься, так она сказала. Я устал, а там была скучища, но шумная невероятно.

– Ну да. Под одеялом твой сон пропал. Помнишь? До сих пор помню, что я думала о твоих немытых ногах и от этого не хотела с тобой целоваться.

– Причём же были ноги? Я же не ноги тебе предлагал целовать?

– Я не привыкла к таким хамам. Вот думала, уйду утром и забуду его.

– Зачем же легла? Могла и умотать домой. Я не был против.

– Потому что я не могла от тебя оторваться. И как-то сразу оно произошло. А утром твоя мать принялась исследовать простыни на предмет нашего позорного соития. И это после наших святых тогда поцелуев. Хотя и был ты с грязными ногами, а я в первый же вечер завалилась к тебе под бок. Со стороны, что можно подумать? Я же возненавидела её. Сразу. Навсегда. А почему у тебя не было в доме матери собственной постели?

– Была. Но узкая. А у неё целый королевский по своему масштабу альков, и почти всегда пустовал. Она в своём музее жила, в боковой башне у неё была квартира. Я же в казарме тогда жил, и когда приезжал, то и пользовался благами светской жизни. Она злилась. И ты тогда была совсем не причём.

– Видишь, сколько интимных подробностей я вспомнила. Как бережно я всё берегу в себе, и смешное и святое. Можно сказать, каждый факт обернут в редкую полупрозрачную упаковочную бумагу, любовно хранится, бережётся. А ты забыл меня начисто, и даже на спутнике, когда я явилась прежней в своей сияющей юности, ты меня не вспомнил.

– Не вспомнил, потому что такой не ожидал. Да и не была ты сияющей, а почти прозрачной, синюшной, еле душа с телом была связана после реабилитации. Вот, думаю, удружили! Детей присылают. Девчонку с придурковатым папой. Ты стояла и шаталась после коматозного ужаса. На грани того и этого света. Ксен твой, в отличие от тебя, был как помидор молочной спелости. Розовый, щёки надутые. Ну, думаю, дедок силён! А дочка еле-еле душа в теле. Куда он её притащил, чучело огородное? Но потом посмотрел ваши данные, и опять – открытие. Муж и жена! Но я забыл его фамилию, и то, что он и есть твой муж. У меня слишком загруженная память, чтобы помнить о таких мелочах.

– Конечно, конечно. Я так и думала всегда, мелочи жизни, к чему о них и помнить?

– Не злись, всё я помню. И знал о твоём прилёте, и ждал тебя, и узнал сразу.

Он загрёб её ручищами, и постель как в древней сказке – страшилке опрокинулась в колдовскую пропасть, но это была сказка совсем другая и совсем не страшная, и у Ксении отключилось восприятие реального времени и окружающего мира тоже…

Очнувшись, она плохо понимала, где она, на Земле или на спутнике, в каком из домов, где приходилось им обретаться в поиске вечно недолжного уединения. У папы ли Паникина? У мамы – спесивой королевишны? У давно забытого мужа, сосватанного ей отцом? Где только ни приходилось им скитаться в те времена их взаимной одержимости друг другом, во времена их любви, опрокинувшей её с дороги, ведущей в солнечную даль, а приведшей в какую-то придорожную ямину-обрыв. Там она и пропрыгала с одной кочки неустойчивого личного равновесия на другую. Такой приветливой кочкой и был её Ксен.

Ни техническое могущество Земли, ни суперкомпьютеры и волшебные технологии, ни деятельно-влиятельный папа, ни любящая мама, ни Ксен – кочка не дали ей личного счастья. На ней Вселенская гармония решила оборваться. Придорожный обрыв был столь бесконечен, что уже и не верилось, что существует ровная параллельная дорога, залитая солнцем, по которой шествуют счастливцы. Только всё было ещё хуже. Оступившись, девушка «волшебное пёрышко» никогда уже не смогла вернуться в ту точку отсчёта, что осталась где-то в колоннаде старого театра. Но что бы она там изменила? Побежала бы в противоположную от него сторону, как и хотела вначале? И столкнулась бы с влюблённым Ксеном с полевым букетом. Так Ксен и сейчас, вон он, спит в отдалённой комнате, бывшем кабинете её судьбоносного некогда для очень многих отца. Ксен же и так никуда от неё не делся.

– Так уж у нас с тобой всё не задалось, не сложилось, – сказал ей домовой приглушённым голосом Рудольфа, поскольку за стенами спальни в тишине гулкого старого дома отчётливо были слышны шорохи и шаги колобродящего Ксена, охваченного творческими поисками или вполне понятной тоской одиночества и дальнейшей неопределённости в своём существовании. Было слышно, как он уронил чашку на пол и вскрикнул совсем недалеко от дверной панели, поскольку Ксен любил бродяжничать с чашкой чая в руках. Так ему лучше думалось или его тоска изгонялась горячим чаем.

«Ручкой белою скорей меня укрой…»

– Включил своё всевидящее око? – засмеялась Ксения, намекая на то, как тонко он уловил её размышления, – как ни ненавидел, как ни пинал, как ни вышвыривал из жизни, а память тебе не подконтрольна, а влечение твоё осталось. Работает теория моего отца. И ребёнок у меня получился сразу же, в первые же разы на спутнике. Я не верила, что у меня оно будет – моё материнство.

– Решил, всё же, тебя простить. Срок давности. Да и вообще. Ты заслужила прощение рождением твоего и моего рыжика. Ради него, ради детей, которых ты полюбила, я тоже решил опять тебя полюбить. Кому будет хорошо от нашей гордой разъединённости, от сведения давно потерянных счетов? Детям нужна семья. Мать и отец. А любовь, ни любовь – это всё юношеские игры, оставим их прошлому.

– Кого ты тут обманываешь, лёжа передо мною нагишом? Рассуждаешь, как премудрый старик. Это ты-то? Всё такой же ненормальный, как называет тебя твоя матушка. Залез к замужней даме, сцапал как в молодости, и ещё лежит тут и рассуждает. А если бы я была с мужем? У меня же муж есть, в отличие от тебя, безутешный вдовец. Что касается Клариссы Бете, она не является в моих глазах твоей женой.

– Нет у тебя никакого мужа, кроме меня. Не ври.

– Я сплю себе, и вдруг! Просыпаюсь в ручищах какого-то домового из кошмара! Маме моей часто снился сон, будто приходит к ней домовой и лапает её. Ну думаю, наследственность! Я и тогда, в молодости, так подумала. Когда у нас произошло впервые… Помнишь? Мы поссорились из-за Риты. Ты мне врал, что она твоя куратор по каким-то очень уж важным для тебя вещам.

– Я не врал. Если бы не она, меня никогда не взяли бы в Академию ГРОЗ. Туда с детства ребят готовят, а я был пришлый. Рита и загружала в меня ту информацию, без которой там нельзя.

– Загружала она! А в промежутках между загрузкой погружения в пучины сексуальных мистерий. Я сказала, чтобы ноги твоей не было у меня, а я тебя и не вспомню больше. Да. Тогда у меня была при мне моя женская гордость. Но ты же домовой, влез как-то и за дело! И повадился каждую ночь. Представь, как я ошалела впервые.