Buch lesen: «Дело было в Средней Азии…», Seite 2

Глава 2 Город приветливых людей или Ташкент-89

Где-то в конце 70-х в Ташкенте проходило Всесоюзное совещание учителей, на которое съехались посланцы со всех уголков единой страны. Республиканская пресса широко освещала это мероприятие. Мне довелось брать интервью у женщины-педагога из Эстонии, с трудновыговариваемой эстонской фамилией. Она никогда не бывала на Востоке, и сейчас не могла скрыть своего восхищения. Собираясь в дальнюю дорогу, она была уверена, что увидит пыльный глинобитный город с кривыми улочками, женщин в парандже, чахлую листву… Однако перед ней предстал чудесный город-сад, с красивыми зданиями, с многочисленными фонтанами и орошаемыми цветниками. Но самое сильное впечатление на нее произвели сами ташкентцы, в особенности, местные красавицы с открытыми лицами. Она ощущала, что вокруг царит атмосфера доброжелательности, приязни, гостеприимства. С каким бы вопросом она ни обращалась к кому-либо из прохожих, ей отвечали с улыбкой, охотно и сердечно. Причем, как она приметила, коренное население владело русским совершенно свободно. Однако и русские лица встречались ей через шаг. Как в этом глубинном уголке Средней Азии, отделенном от Европы бескрайними степями и пустынями, оказалось так много русских, которые, судя по всему, чувствуют себя здесь вполне комфортно, или ей это только показалось? Нет, эстонская гостья не ошиблась, в точности уловив дух восточного мегаполиса. Что же касается русской общины, то ее история берет отсчет от 1865года, когда Ташкент, в то время действительно глинобитный городок с кривыми улочками, был присоединен к Российской империи. Через два года Ташкент стал центром Туркестанского генерал-губернаторства и Сырдарьинской области, сюда начали прибывать чиновники, военные, инженеры, врачи, учителя… Вскоре рядом со старым городом, за каналом Анхор, начали подниматься новые кварталы с европейской планировкой. На протяжении последующих десятилетий европейское население Ташкента росло постоянно, хотя и плавно, однако были этапы, когда это происходило скачкообразно. В период Великой Отечественной войны город принял десятки крупных предприятий, вузов и научных учреждений из западных регионов страны. Определенные коррективы в национальный состав восточной столицы внесло землетрясение 1966года. Ташкент фактически отстраивался заново, и в него тысячами прибывали специалисты и строители из всех союзных республик. Надо только иметь в виду, что в широком смысле коренное население называло русскими всех обладателей европейской внешности. Славянин ли, немец, еврей, латыш, молдаванин, армянин, грек, – все равно русский! Но и азиатская часть населения города тоже отличалась многоликостью. Кроме узбеков, здесь обитали крупными общинами казахи, таджики и киргизы. Внушительной диаспорой были представлены корейцы. В 60-х годах доля «европейцев» среди жителей Ташкента превышала 50процентов. Однако постепенно, ввиду более высокой рождаемости в узбекских семьях, соотношение менялось в пользу титульной нации. Но и в середине 80-х русские все еще составляли порядка 40процентов от населения Ташкента, общая численность которого приближалась к двум миллионам человек. Русские не только приезжали, но и уезжали. Чаще всего, в силу семейных обстоятельств либо по соображениям карьерного роста. И в самом деле, в условиях, когда выдвигались прежде всего национальные кадры, перспективному специалисту-«европейцу» трудно было рассчитывать на то, что его таланты будут оценены объективно. Во главе практически каждой организации, каждого учреждения стоял представитель титульной нации, а русский мог быть либо его замом, либо главным инженером. Конечно, встречались исключения, но это были именно исключения. Квартирный междугородный обмен, как и переезд, в ту пору не представлял особой сложности. Захотел уехать – в добрый час! Среди моих знакомых было, по меньшей мере, человек десять, которые в те, еще благополучные «застойные» времена покинули Ташкент по обмену, как казалось, навсегда. Был, например, главный инженер сравнительно крупной строительно-монтажной организации, украинец, который мечтал перебраться на историческую родину. Наконец, он договорился о переводе на аналогичную должность и переехал в благословенный город Полтаву. И что же? Года через три я снова увидел его в Ташкенте; оказалось, он вернулся на старое место работы. Вернулись почти все те мои знакомые, кто уезжал «навсегда». Они что-то путано объясняли насчет капризов климата и прочего, но истинная причина крылась в чем-то другом. В чем же? Однажды я разговорился с поэтом-любителем, белорусом по национальности, который был моим соседом по микрорайону. В предзакатный час мы шли по бульвару, и мой собеседник восторженно рассказывал мне о своей недавней поездке в Белоруссию, о том, как щедро принимала его многочисленная родня, и как зазывала вернуться на родину, обещая помочь и с жильем, и с работой. – Почему же ты не согласился? – спросил я. Он помолчал немного и сказал просто и задушевно, без тени рисовки: – А я полюбил эту землю… Полагаю, он точно сформулировал то, что у других лежало на сердце. Многие тысячи среднеазиатских «европейцев» могли бы повторить, как признание: «Я полюбил эту землю»… ВОСТОК – ДЕЛО ТОНКОЕ Ну, а как сами узбеки относились к русскому населению республики? Ташкентские узбеки старого закала четко разделяли русскую общину на две основные категории. К первой они относили тех европейцев, которые выросли и сформировались на Востоке, считая эту землю родной, которые понимали и уважали местные традиции, а также соблюдали нормы поведения, принятые в этих краях. Эти русские люди, которые, что немаловажно, были большей частью специалистами высокой квалификации – преподавателями, врачами, инженерами и т.д., пользовались безоговорочным уважением в узбекской городской среде. Какие-либо конфликты на национальной почве между двумя этническими группами были за гранью возможного. До землетрясения 1966года преобладающим влиянием среди европейского населения Ташкента пользовались именно те его представители, каждый из которых мог бы сказать о себе: «Я полюбил эту землю»… А затем… На восстановление разрушенного города приехало множество молодых мужчин и женщин со всех уголков страны. Большинство из них не имели никакого представления о специфике этого края. Нет, основная масса строителей вела себя достойно, приобщаясь постепенно к той истине, что «Восток – дело тонкое». Но, чего греха таить, были и такие, кто, не стесняясь, нередко в нетрезвом состоянии, неуважительно отзывался о местном укладе жизни, об уровне национальной культуры. Такого рода «гости», которые, впрочем, считали, что они везде дома, то и дело провоцировали конфликтные ситуации. По счастью, почти всегда находились «здравомыслящие головы», как из числа коренных русских ташкентцев, так и узбеков, которые вмешивались в инцидент, гася нездоровые страсти. Неприятный осадок, однако, оставался. Надо сказать и о том, что в 70-80-х годах в Ташкенте сформировалась довольно внушительная прослойка русскоязычных узбеков. Русский язык, на котором они говорили в совершенстве, был для них родным. Ближе им была и русская, европейская, западная культура. Далеко не все старые узбеки одобряли эту тенденцию. И все же, несмотря ни на какие нюансы, Ташкент по-прежнему выделялся приветливостью и отзывчивостью своих обитателей, теплой, дружелюбной атмосферой, которая по-хорошему удивляла многих гостей города. Дабы не злоупотреблять статистикой и общими рассуждениями, расскажу о собственном опыте межнациональных общений, благо, он оказался весьма разнообразным. За период своего довольно длительного пребывания в Ташкенте я сменил три главных места службы, каждое из которых отличалось своей национальной окраской. Начинал в строительно-монтажном управлении по сооружению ЛЭП и подстанций, работал не в конторе, а на трассе, прорабом. Наши бригады из 8-12монтажников, являли собой полный интернационал. Кроме славян, которые редко составляли большинство, на трассах трудились узбеки, таджики, корейцы, башкиры, татары, греки, армяне, каракалпаки… Вспоминаю одну бригаду, в равных долях состоявшую из немцев и крымских татар. Откуда такая экзотика?! Дело в том, что все они жили в поселке Товаксай под Чирчиком, куда в годы войны были сосланы сначала наши немцы из автономии на Волге, затем крымские татары. Две столь несхожие по своим традициям общины сообща превратили бесплодную землю в цветущий сад, по-добрососедски помогая друг другу выживать, и сохранили эту привычку к совместной работе. Вот и в бригаде, о которой идет речь, они отлично ладили между собой и, как папашу родного, чтили своего волевого и справедливого бригадира Вольтбауэра. Монтажники ЛЭП, верхолазы-высотники, – это своего рода строительная элита. Каждый – личность, с характером и крутым норовом, с чувством собственного достоинства. Случалось всякое, но за семь лет работы на трассах мне не доводилось сталкиваться ни с одним конфликтом на межэтнической почве. Задевать даже намеком национальные чувства товарища по бригаде считалось в те времена чем-то низким, постыдным и непристойным. Этот неписаный закон соблюдался свято даже самыми невоздержанными на язык членами коллектива. Специфика нашей работы в Средней Азии была такова, что ЛЭП приходилось тянуть в обход пахотных земель, через пустоши, пустыни и предгорья. Порой забирались в такую глухомань, где на десятки верст вокруг не было ни администрации, ни милиции, а местное население в своей массе практически не владело русским. И опять же никогда у нас не было распрей с этими чабанами, охотниками и земледельцами, которые, как правило, были настроены по отношению к нам, «чужакам», если и не дружелюбно, то вполне лояльно. В периоды так называемых «отгулов», возвращаясь из длительных производственных командировок в Ташкент, я посещал литературный семинар при редакции журнала «Звезда Востока». Семинар вел заместитель главного редактора, старый мудрец Альфред Рудольфович Бендер, который печатался под псевдонимом Эдуард Арбенов. В частности, его перу принадлежали романы «Феникс» и «Берлинское кольцо», по мотивам которых был снят известный фильм «В двадцать шестого не стрелять!» Как-то раз кто-то из семинаристов поднял вопрос о переезде в Россию. Мол, здесь, в республике, русский писатель вынужден ограничивать свое творчество местной тематикой. – Если переезжать, то колониями, – посоветовал наш учитель. – Чтобы поддерживать друг друга, общаться. А в одиночку на новом месте даже крупный талант может зачахнуть. Вскоре наш семинарист действительно отъехал по обмену в Россию, то ли куда-то на Урал, то ли на Волгу. А года через два вернулся. Говорил, что там часто идут дожди, а в час пик сесть в автобус просто невозможно… Семинар посещали и некоторые журналисты из редакции республиканской газеты «Правда Востока», которые с благосклонностью отнеслись к моим текстам. И вот, спустя какое-то время, неожиданно для себя самого, я, чуть ли не с трассы, попал в штат главной русскоязычной газеты республики. Бывают же чудеса на свете! Кроме русских и евреев, в редакции работали русскоязычные узбеки и татары, так что проблема межнационального общения особой остроты здесь не имела. Я снова исколесил всю республику, теперь уже в качестве специального корреспондента. Довелось побывать и в кабинетах ЦК Компартии Узбекистана, и на ведущих предприятиях, и в лабораториях ученых, и в сельской глубинке… Несколько командировок было в Ферганскую долину, с которой я познакомился еще в бытность прорабом. Фергану сами узбеки называли «русским городом», хотя доля русских здесь была существенно ниже, чем в Ташкенте. Этот населенный пункт под названием Новый Маргилан основал в 1877году «белый генерал» Скобелев, как центр Ферганской области на территории только что присоединенного к России Кокандского ханства. Кстати, с 1910 по 1924гг. город носил имя Скобелева. Фергана отличалась от древних городов долины своей четкой радиально-концентрической планировкой, широкими бульварами и проспектами, где ощущалась та же интернациональная атмосфера, что и в столице, звучала русская речь. В городе проживали представители более ста наций и народностей, в том числе турки-месхетинцы, переселенные в Узбекистан в 1944году из Грузии. Фергана, как и все другие значительные города этой благодатной долины, находилась в кольце поселков-спутников, колхозов и совхозов. Сельские усадьбы, где вызревали гранат и инжир, сочные абрикосы и высокосахаристые сорта винограда, казались воплощением рая на земле. Но это была лишь иллюзия благополучия. Древняя Ферганская долина столкнулась с острой демографической проблемой. В отдельных ее районах плотность населения достигала 400человек на квадратный километр и продолжала расти за счет высокой рождаемости. В иных кишлаках обитало до 15-20тыс. человек, а ведь плодородной поливной земли в хозяйстве больше не становилось. Главе семьи, простому дехканину, становилось все труднее свести концы с концами. Республиканские власти пытались сгладить проблему, предлагая сельчанам переезжать на целинные земли, в частности, в Голодную степь. Однако никому не хотелось покидать родные места, а те, кто все же соглашался на переезд, нередко возвращались обратно через год-другой. Но работы не хватало на всех, и наиболее незащищенная часть сельского населения Ферганской долины вынуждена была существовать на ничтожные, мизерные доходы (по некоторым сведениям, в пределах 20-30рублей в месяц на душу). При этом в самих кишлаках ни для кого не было секретом, что свое же начальство жирует, бессовестно обогащаясь за счет взяток и приписок. Вокруг относительно благополучных «русских городов» накапливался взрывоопасный материал, но за победными рапортами об очередном рекордном урожае хлопка, грозной тенденции до поры не замечали, даже те, кому это полагалось по должности. Впрочем, не буду забегать вперед. После семи лет работы в «Правде Востока» я перешел в издательство ЦК комсомола республики «Еш гвардия» («Молодая гвардия»). Коллектив, в котором я теперь оказался, на девять десятых состоял из национальных кадров. Все заведующие редакциями (кроме русской редакции) были узбекскими писателями и поэтами. Издательство выпускало 150книг в год, из них более 120названий – на узбекском языке. Тем не менее, в русскую редакцию шли не только русскоязычные писатели, но и наши узбекские собратья по перу. Я не могу припомнить ни одного литератора, пишущего на национальном языке, который не мечтал бы издаваться и на русском, сначала здесь, на исторической родине, а затем в Москве. Поэтому к нам приходили не только с рукописями, но и в стремлении найти через издательство квалифицированного переводчика. В свою очередь, русские писатели торили дорожку и в узбекские редакции, каждая из которых ежегодно выпускала по две-три книжки на русском языке. Немало рукописей присылали нам из Москвы, из крупных городов России и Украины. При этом иные авторы предпринимали сложные обходные маневры. Еще при жизни Ш.Рашидова, бессменного главы республики на протяжении 24лет, имевшего также реноме крупного писателя, некоторые «пробивные» русские литераторы, проживавшие в России, взяли за правило высылать свои опусы непосредственно на имя руководителя Узбекистана. Дескать, дорогой Шараф Рашидович, у нас знают, любят и ценят ваши талантливые книги; тут мне удалось недавно найти интересные факты, связанные с вашим пребыванием в наших краях; я включил их в свое произведение, которое, льщу себя надеждой, увидит свет при вашей мудрой поддержке в вашей замечательной республике… Одна из таких рукописей по наследству досталась мне. Рашидова к тому времени уже не было в живых, однако рукопись по-прежнему числилась за издательством, причем наши прямые начальники – комсомольцы из центрального аппарата с непонятной настойчивостью требовали ее включения в план. Поневоле мне пришлось вникать в эту запутанную историю. Автором сочинения был писатель с юга России. Свой «кирпич» он направил на имя Рашидова еще года четыре назад. Из ЦК партии через ЦК комсомола «кирпич» переадресовали в наше издательство с сопроводительным письмом за подписью зам зав отделом. Бумага не содержала никаких грозных резолюций, окончательное решение отдавалось на усмотрение редакции. Полагаю, Рашидову даже не докладывали о присылке рукописи. Само сочинение находилось в папке с едва сходившимися тесемками. Я добросовестно прочитал сей труд; он был сырым, многословным и малоинтересным. Оставалось лишь подивиться изобретательности моих узбекских коллег (тематически рукопись проходила по узбекской редакции), которые из года в год находили все новые и новые причины, дабы отбиваться от выпуска «макулатурной» книжки вопреки нажиму ЦК комсомола. Уже позднее я узнал причину столь странной настойчивости наших командиров. Оказалось, что автор якобы нашел себе нового высокого покровителя, уже в Москве, и сейчас, намекая на его возможное заступничество, бомбардировал наших комсомольцев письмами. А комсомольцы, надо полагать, попросту не хотели создавать себе проблем на пустом месте… Вообще-то работа в издательстве, которая продолжалась для меня более четырех с половиной лет, вместила много поучительных событий. Остановлюсь еще на одном эпизоде. Как-то раз, уже на третьем году моей работы, ко мне подошел заведующий одной из узбекских редакций и с таинственным видом сообщил, что у него есть важный разговор. Дело в том, начал он, что в издательстве существует давняя традиция. Раз в месяц руководители различных служб, исключая женщин, собираются в чайхане за пловом, который вскладчину готовят сами. Это такое неформальное общение, маленький отдых для души, никаких производственных разговоров! Они решили пригласить меня в свой круг, если, конечно, у меня не будет возражений. Такого рода предложение можно было расценить как выражение высшей степени доверия со стороны моих коллег. В Ташкенте во все времена имелись обширные районы индивидуальной застройки, где проживали, в основном, узбекские семьи. Административная единица такого района называлась махалля. Формально это слово можно перевести как «городской квартал». Но корневое отличие в том, что в узбекской махалле все люди знают друг друга, связаны между собой определенными нормами поведения и всегда готовы придти на выручку друг другу. Почти каждая махалля имела своеобразный мужской клуб, вернее, общественную чайхану: обособленный двор, где тянулись в ряд, обычно вдоль арыка, обсаженного розами, несколько айванов (веранд), а в дальнем углу, под навесом, были устроены очаги с котлами, самоварами и запасами топлива. Здесь можно было собраться компанией, но только своим, махаллинским, предварительно уведомив служителя. А уж тот указывал, какой айван можно занять и каким котлом воспользоваться. Вот в такую чайхану меня и пригласили. Конечно же, я внес свой пай, поскольку все продукты закупались на базаре. Плов уже поспел; как выяснилось, для его приготовления вперед были высланы два повара, которые успели также вскипятить самовар. Запаслись и водкой, которую для приличия подавали на стол в фарфоровом чайничке, с виду миниатюрном, но вмещавшем ровно пол-литра жидкости. Водки, кстати, было немного, лишь для оживления разговора. Разговор же действительно не касался производственных тем и велся, скорее, в духе аскии – состязания острословов. Есть у узбеков такая застольная традиция: один произносит шутливую, но задиристую реплику, второй, безо всякой паузы, должен остроумно продолжить ее, затем вступает третий, четвертый и так далее. Проигравшим считается тот, кто замешкается с ответом, хотя бы на несколько секунд. Впрочем, говорили и о Горбачеве, о перестройке, куда же было деваться от жгучих актуальных тем! За соседними айванами расположились еще две компании. Оттуда тоже доносился смех, там тоже разливали из чайничка отнюдь не чай. Время от времени во дворе появлялся служитель, как бы удостоверяясь, что все в порядке. В тот вечер я тут был, кажется, единственным русским. Но, похоже, мое присутствие воспринималось всеми спокойно. Кажется, была середина февраля 1988года. До страшных ферганских событий оставалось еще более года…

Глава 3 Паника-1966

Летнюю сессию 1966 года ташкентские студенты сдавали по самой упрощенной схеме. Например, мы, студенты первого курса энергетического факультета Ташкентского политехнического института – вуза весьма серьезного – сдавали всего два экзамена вместо пяти и один зачет вместо положенной полудюжины. Говорили, что в некоторых других вузах сессия была еще короче. И вот что примечательно: неудовлетворительных оценок практически не выставлялось. Преподаватели проявляли невиданный либерализм, вытягивая за уши самых нерадивых своих питомцев. Во всяком случае, на нашем потоке “неуд” не получил никто, включая самых отъявленных прогульщиков.

С чего бы вдруг такие поблажки? Что за чудеса?

А дело в том, что, незадолго до сессии, 26 апреля того же года в Ташкенте произошло сильнейшее землетрясение с эпицентром непосредственно под центром города. Сила ударов была не меньше, чем в Ашхабаде в 1947 году, когда весь город в считанные минуты превратился в руины, похоронившие под собой многих его жителей.

По счастью (если это слово уместно в данном контексте), сама же природа уберегла полуторамиллионный ташкентский мегаполис от повторения ашхабадской трагедии. Вопреки самым пессимистическим ожиданиям, жертв оказалось совсем немного. Сообщалось всего о нескольких погибших, и это было похоже на правду.

Город спасло то, что колебания почвы происходили в вертикальной плоскости. То есть, строения подпрыгивали вверх-вниз, но практически не раскачивались из стороны в сторону, как это было в Ашхабаде. Даже саманные домики, не имевшие, казалось бы, ни малейшего запаса прочности, устояли в своем большинстве под ударом стихии за счет гибкости каркасов, связанных из жердей и горбылей, хотя и покрылись сетью трещин, нередко толщиной в руку.

Итак, по милости природы Ашхабад не повторился. Однако же значительная часть жилого фонда пришла в аварийное состояние. Вдобавок, отцы города из лучших побуждений завысили масштабы первоочередных работ по сносу ветхих строений. К примеру, в центре города для сноса зданий еще царской постройки использовались в качестве тарана танки со снятым орудием. Так вот, в ряде случаев танк с трудом справлялся со своей работой – настолько несокрушимыми оказались старые мощные стены, способные простоять еще много лет! Но они всё равно были обречены.

Впрочем, и отцов города можно и нужно было понять. Обещание возродить Ташкент прозвучало на самом высоком уровне – из Кремля. Как же было не использовать представившуюся возможность для кардинального решения накопившихся градостроительных проблем? Ведь в городе существовали целые кварталы трущоб, в том числе, печально известная Кашгарка…

Уже к лету Ташкент начал превращаться в одну огромную строительную площадку, и ему требовались всё новые и новые тысячи рабочих рук. Строители прибывали со всей страны, но людей всё равно не хватало. Вот потому-то нам, студентам, и “подарили” исключительно легкую летнюю сессию, с тем, чтобы максимально удлинить третий трудовой семестр, который мы проходили, в основном, на разборе старых строений в качестве неквалифицированной рабочей силы.

В час предрассветного разгула подземной стихии лично я спал в общежитии, в своей комнате, находившейся на верхнем этаже четырехэтажного кирпичного здания. Как ни крепок студенческий сон, но когда твою кровать трясут с неистовой силой на протяжении нескольких минут, то поневоле откроешь глаза. На секунду мелькнула подсознательная мысль, что, видимо, я проспал звонок будильника, и мои друзья-соседи-однокурсники устроили мне оригинальную побудку, хотя подобные шутки практиковались у нас крайне редко. Но уже в следующий миг, когда произошел окончательный переход к состоянию бодрствования, стало очевидным, что ни о каких шутках не может быть и речи, что случилось нечто экстраординарное.

Я машинально глянул на часы и зафиксировал время, которое позднее многократно повторяли в сводках новостей: 5 часов 23 минуты.

Если в северных европейских широтах в это время года и в этот период суток рассвет уже вступает в свои права, то в Средней Азии в шестом часу утра еще царит бархатная ночь.

Тем не менее, в комнату через окно проникал какой-то странный свет, хотя нигде не горело ни одного фонаря. Я понял, что электричества нет, когда один из наших парней принялся безрезультатно щелкать выключателем. Но в небе переливались какие-то гигантские блики в багровых тонах, похожие на сполохи северного сияния.

Тряска уже утихла, зато в коридоре усиливались тревожные голоса, нарастал топот многих бегущих ног.

– Землетрясение! – безапелляционно констатировали мои соседи, все трое – коренные узбекистанцы, хотя и не представлявшие титульную нацию.

Мы бросились в темный коридор, а из него по еще более темной лестнице, двигаясь вслепую, почти на ощупь, выбежали на улицу, где присоединились к стайкам своих товарищей.

Могу заявить со всей ответственностью: паники не было. Более того, некоторые студенты по-прежнему оставались в своих комнатах. Высунувшись по пояс из окон, они давали язвительные советы “паникерам”, покинувшим общежитие в самых легких одеждах.

Должен сказать, что до этого момента я имел о землетрясениях самое смутное, книжное, представление. Предшествующим летом я приехал в эти края погостить у своей родни, да так и остался здесь, поступив, по стечению обстоятельств, в ташкентский вуз. Стеснять и впредь многосемейных родственников не хотелось, и я по доброй воле перебрался в общежитие. За предшествовавший период моей учебы подземная стихия еще ни разу не давала о себе знать.

И вот теперь, когда пришлось на собственной шкуре испытать, что это за штука такая – землетрясение, я, в силу своего наивного оптимизма, посчитал, что не так страшен черт, как его малюют.

Этот самоуверенный настрой возрос еще заметнее, когда утром мы с парнями отправились, как обычно, на лекции на общетехнический факультет, расположенный в центре города.

Трамваи ходили по графику, кондукторы в обычной манере требовали плату за проезд.

Пока трамвай вез нас из студенческого городка через Старый город, мы с жадностью всматривались в проплывающий за окном пейзаж. Следы разрушений казались минимальными. Лишь кое-где на дувалах появились трещины, да старая чайхана на повороте к Чорсу обрушилась одним из своих углов. Сразу же за Чорсу, где заканчивался Старый город, на респектабельном проспекте Навои асфальт был усеян осколками стекла, кусками отлетевшей штукатурки и сломанными ветками деревьев. Лопнули и огромные стекла фойе Дворца искусств. Битыми стеклами и обломками штукатурки было усеяно крыльцо перед входом в здание факультета. Вот, собственно, и все замеченные нами в первые часы разрушения.

Но очень скоро стало ясно, что испытание далеко не закончено, что стихия вовсе не собирается оставлять город в покое! Толчки продолжались. Не то чтобы ежедневно – ежечасно. Чаще – слабые. Но время от времени тряска нарастала с такой мощью, что стены и потолки принимались жалобно скрипеть, монументальные здания теряли четкость своих очертаний, а ноги сами рвались к спасительному выходу под открытое небо.

Складывалось впечатление, что под городом обосновался некий гигантский монстр, периодически впадающий в ярость. Сейчас он вроде заснул, лениво ворочаясь с боку на бок. Но что взбредет в его маленькую голову в следующий миг?

Счет толчкам шел уже на сотни. Сейсмологи, вмиг ставшие самыми популярными героями теленовостей, делали успокаивающие заявления, и им в принципе верили. И всё же в подсознании у каждого жила некая молекула страха, почти не дававшая забыть о себе круглые сутки. Но верно и то, что большинство ташкентцев демонстрировало оптимизм и здоровое чувство юмора. Ну, а в студенческой среде острить относительно коллизий, возникавших по прихоти подземной стихии, считалось признаком хорошего тона.

САМАННАЯ АНФИЛАДА

Рядом с центральным ташкентским пятачком, который в ту пору назывался Сквером Революции, находился весьма популярный в молодежной среде комплекс ОДО – Окружной Дом офицеров с кинозалом, танцплощадкой, летним кафе и небольшим старым парком.

Но сразу же за этим очагом цивилизации, по другую сторону улицы, начинался бесконечный лабиринт частной застройки, где встречались, впрочем, и капитальные особняки с хаузами-бассейнами, но большей частью лепились друг к дружке те самые саманные домики.

Если для сноса особняков использовалась мощная техника, включая бульдозеры и танки, то в атаку на саманные домики бросили нас, студентов.

В один из летних дней (дело, помнится, было во второй половине июля, в период самого неистового зноя, называемого в Средней Азии саратаном) парням из нашей группы поручили разобрать потолки внутри саманного дома, имевшего множество пристроек. Очевидно, здесь обитала большая, постоянно расширявшаяся семья, которая решала свои жилищные проблемы путем пристройки к основному зданию всё новых и новых комнатушек, постепенно задействовав под них практически всю территорию двора, за исключением крохотного внутреннего пятачка, на котором росли две-три урючины. По сути, это был современный аналог караван-сарая.

Должен сказать, что вряд ли сыщется другая такая работа, которую с большим основанием можно было бы назвать пыльной.

Потолок саманного лабиринта представлял собой основу из жердей, к которым крепилась обрешетка из дранки, обмазанная в свою очередь основательным слоем глины с рубленой соломой. Для разбивки глинобитного слоя нам вручили своеобразные тараны – длинные палки с утолщением-набалдашником на конце. Этим тараном надлежало с силой ударять в потолок, одновременно уворачиваясь от рушившихся вниз кусков высохшей до звона глины. Про каски почем-то забыли. Впрочем, какие каски, когда в тени за сорок! Ладно, к падавшим на наши головы крупным и мелким комьям мы кое-как приспособились, но куда было деваться от пыли, которая после первых же ударов в потолок заполняла всё помещение густым стоячим облаком?!

Однако задание есть задание. Мы разбились на пары (нас в звене было шестеро). Первая пара, обмотав нижнюю часть лица до глаз смоченными под водопроводом майками, героически долбила потолок в течение пяти минут, стараясь игнорировать лезущую в глаза глиняную взвесь. Наконец, пятиминутка истекала, и эти двое, как ошалевшие, выбегали в соседнюю комнатушку, где находились сменщики. Через несколько минут, когда пыль в первой комнате оседала до приемлемой концентрации, туда входила вторая пара. И так – по кругу. К тому моменту, когда снова подходила очередь первой пары, ее участники едва успевали отдышаться после предыдущего захода. Когда саманных кусков на полу скапливалось с избытком, мы всем коллективом выносили их к калитке в ведрах и на носилках для последующей перегрузки в самосвал.