Buch lesen: "Русская демонология. Мертвецы о железных зубах, змеи-прелестники и кикимора кабацкая"

Schriftart:

Научный редактор: доктор филологических наук, доцент С. В. Алпатов

* * *

Дьяволы разные

Мы, озерные, речные, лесные, долинные, пустынные, подземные и наземные, великие и малые, мохнатые и голые, все друг дружке о себе знать дадим!
З. Н. Гиппиус. Песни русалок

Исполнена есть земля дивности. Неявственные бесчисленные духи населяют как освоенные человеком пространства, так и непроходимые леса и болота. Опасность подстерегает всюду: в полуночной бане моются черти, в лесной чащобе хохочет и страшно свистит леший, а в проклятом логу мерцают огни и слышатся стоны заложных покойников. Завеса между миром человеческим и потусторонним тонка, и время от времени нечистая сила проникает в наш мир, равно как человеку изредка удается побывать в ином мире, будучи похищенным и унесенным.

Рассказы о встрече с нечистой силой – самая темная, призрачная сторона фольклора, где на первый план выходит категория мистического. Это не просто фантазия или байка об удивительном случае, это страшное, тревожное повествование, личное впечатление от соприкосновения с неведомым. «И кто-то осторожно стукнул в дверь – весь ужас правды понял я теперь!»¹ Для былички характерен момент внезапного осознания, обличения демона, явившегося во плоти. По хвосту и «спине корытом» признают змея-любовника, принявшего облик умершего мужа, а по копытам и рогам, вдруг мелькнувшим у случайного попутчика, – черта или лешего, заманивающего в трясину. Самое захватывающее в быличке – не столько факт встречи со сверхъестественным существом, сколько само ощущение опасного, потустороннего.

Сведения о персонажах народной демонологии транслируются в мифологических рассказах и часто включенных в их структуру демонологических поверьях – особых предписаниях, касающихся правильного обращения с мифологическими персонажами. Если мы взглянем на фольклорный текст, то увидим, что формула «До двенадцати часов в баню не ходят, а то обдерихи задерут. Ребенка не оставляют в бане одного, могут обменить» – это поверье, в то время как сам рассказ, описание конкретного случая подмены, следует далее: «Слыхала же, что обменивают. В Земцово дитя подменили. Двадцати годов его вихрь подхватил и унес на небо, обмененного-то…» [161. С. 117]. Некоторые персонажи могут встречаться в других фольклорных жанрах – сформированных под влиянием христианства легендах, в которых «отпадшая» сила ведет происхождение от сверженных с небес ангелов или спрятанных детей Евы, и сказках, если речь идет о глупом черте, но в сравнении с мифологическим сказочный образ претерпевает существенную трансформацию.

В нашей работе мы будем оперировать принятыми в русской фольклористике терминами мифологический рассказ, быличка, бывальщина. Так, исследовательница Э. В. Померанцева предложила разграничивать быличку – суеверный меморат, личное столкновение рассказчика с нечистой силой, и бывальщину – фабулат, устоявшийся и освоенный традицией сюжет, не требующий личного свидетельства и близкий в отдельных аспектах к сказке [194. С. 6].

От сказки мифологический рассказ отличается именно установкой на достоверность повествования. Подразумевается, что для рассказчика это некий объект реальности, и если в существование Кощея Бессмертного, Бабы-Яги и Змея Горыныча – персонажей сказочной традиции – взрослый человек верить не будет, то в чертей и ходячих покойников – очень даже, хоть и с оговоркой «раньше-то бывало, сейчас уж нет». Иногда рассказчик демонстративно отрицает веру в сверхъестественное, как герой былички: «Брехня это все. Ничего такого нет. Я, говорит, сам черт» [31. С. 149], но все же от греха подальше крестится, входя в баню.

Интересовать нас будут персонажи мифологических рассказов о встрече с нечистой силой. Согласно определению, сформулированному в рамках московской этнолингвистической школы, мифологический персонаж – это «совокупность релевантных, устойчиво повторяющихся в традиции признаков и функций, скрепленных именем» [125. С. 51]. Соответственно, именно фольклорной традицией обуславливается набор тех или иных функций и признаков, приписываемых персонажу, а также их сочетаемость. Для описания важны наименования персонажа, генезис, внешний облик и атрибуты, места обитания и время появления, функции демона, направленные на человека или характеризующие его самого, ряд мотивов, связанных с ним, и другие признаки.

Однако нередко связка имя + функция разрывается, и от персонажа остается одна лишь номинация – о какой-нибудь хохле-мохре, помимо того, что ей пугают детей, более ничего не известно [287. С. 522]. Либо некоторые персонажи, напротив, практически лишены субъектности и проявляются через функцию – блудит, водит, пугает. Рассказчик может никак не называть персонажа, но слушатели все равно поймут, о ком идет речь, и без подсказки определят встреченного в лесу мужика в шляпе и без бровей как лешего [122. С. 15].

Также необходимо учитывать общность отдельных функций разных персонажей: к примеру, функция похищать ребенка будет свойственна как для домовых духов, банника и домового, так и для духов природных локусов – лешего и водяного, не говоря уже о черте, чей образ вбирает в себя большинство функций других мифологических персонажей.

Мифологический персонаж – не статичный, законсервированный в традиции образ, это некая совокупность вариантов, а потому следует помнить о вариативности одного и того же образа в разных ареалах, его эволюции во времени [137]. Русская фольклорная традиция неоднородна, и в местах соприкосновения с соседними культурами может наблюдаться взаимовлияние, и потому севернорусская традиция, граничащая с финно-угорской, будет отличаться от южнорусской, соседствующей с украинской и белорусской традициями. Так, на Русском Севере русалка представляется страшной косматой женщиной, расчесывающей у воды волосы, а на юге России – молодой красавицей, умершей неестественной смертью и выходящей из воды на Русальную неделю. И, опять же, в позднем фольклоре мы можем наблюдать смешанный образ русалки, сформировавшийся под влиянием книжности и массмедиа – водяную деву с рыбьим хвостом.

Дьяволов много, всех «полуденных, полунощных, водяных и древяных» не счесть, но попытаться стоит. В первых трех главах мы поговорим о духах жилых построек и природных локусов – тех, кто по ночам шуршит в избе и плещется в бане, и тех, кто подстерегает неосторожного путника в лесной чаще и у воды. Четвертая глава посвящена ходячим покойникам, встающим по смерти из гроба; пятая – обольстительным мифологическим любовникам; шестая – сложному, всеобъемлющему образу черта; седьмая – людям, обладающим демоническими свойствами, и, наконец, восьмая – мифологизированным человеческим состояниям, болезням и смерти.

Со временем страхи никуда не делись, лишь видоизменились, порождая разнообразные мифологические нарративы, построенные по модели традиционных быличек. Насмотревшись передач про аномальные явления, современный человек начинает видеть в небесах светящиеся шары НЛО, а в лесу, где некогда бродил леший, – снежного человека. Функционально близки к быличкам и детские страшилки, позволяющие пережить приятное чувство страха перед иррациональным. Красные руки, гробы на колесах и прочие гротескные демоны, оживленные детским воображением, появятся в последней главе.

Итак, вообразим, что на дворе – ненастная осенняя ночь, в трубе свищет вечер, под окошком нечисть скребется, а вы сидите у печи и слушаете про то, как бабушка водяного видала и как колдуна черти таскали…

Глава I
В ночной избе, в черной бане
Хозяева домовые, овинные, банные

Полночь. Мыши засвистели,
Глухо крякнул домовой…
Н. С. Гумилев. Леопард

Стучит, гремит Кикимора от утра до вечера,
свистит, шипит Кикимора со вечера до полуночи…
И. П. Сахаров. Сказания русского народа

Не черен, не зелен, но таков, каков я

В серых сумерках в избе страшно: в оконце месяц подглядывает, тихонько пошуршивают мыши, а на чердаке кто-то скрипит и вздыхает. Вдруг – трам-тарарам! – шум, ерзанье… Загремит чугунками, вылезет из-под печки черный ком – кубарем покатится. Подумаешь: кошка! А кошки-то дома и нет… Скорей свечу зажигай, чтобы хозяина вспугнуть, он света боится – как-никак нежить.

В поздних этиологических легендах происхождение домового связывают с падшими ангелами, ставшими духами-хранителями локусов, или утаенными детьми Евы. Все, кого Адам с Евой постеснялись показать Богу, стали «силой темной: лесовыми по лесам, водяными по водам, домовыми по домам…» [83. С. 87]. Однако в архаических верованиях домовые духи или божества связаны с культом предков, поскольку домовой ведет свой генезис от первого хозяина дома – это родовой дух, оберегающий потомков. Если при закладке дома не была принесена строительная жертва, то первый вошедший в новый дом вскоре умрет, после чего его душа станет мифологическим хозяином-покровителем [121. С. 124], именно поэтому в новый дом первыми пускают кошку или петуха².

Вместе с тем домовой – тень нынешнего хозяина, сверхъестественный двойник, показывающийся в его облике. «Он такой маленький мужичок, на хозяина похож» [59. С. 13] – каковы хозяин или хозяйка, таков и домовой. «А бывает, домовой обращается и в людей, и в зверей. Раз девушка одна рассказывала: поговорила она дома с отцом, выходит, а он во дворе стоит. Девушка в дом – отец спит. А знать, тот, во дворе который, домовой был» [163. С. 19]. Не случайно гибель духа-двойника означает смерть хозяина или кого-либо из домочадцев, а само столкновение с ним – верное предвестье кончины.

Вера в домового духа-покровителя является общеславянской. У южных славян он предстает в зооморфном, змеином облике – это домовая змея: змия-стопанка (болг.), змиjа-чуваркуча (серб.), у западных славян, из-за близости европейской традиции, это малый народец, подпольные карлики-краснолюдки [50. С. 154]. У восточных славян домовой дух бывает зооморфным – это ласка, заплетающая лошадям косички: «Само-то ведь дед-домовой, это ласка, зверек такой. Ушки черненьки. Она скотину нову не любит, завьет гриву-то <…> Это-то домовейко и был, ласка-то» [162. С. 45], а также домовой уж, жировая змея, или любой другой гад: «Домовой хозяин есть. Он бывает и крысой большой, и гадом» [162. С. 45]. При этом зооморфные образы домового могут быть обособленными, восприниматься как самостоятельные персонажи, или, напротив, наслаиваться на антропоморфный образ³.

Помимо змеи и ласки, в обликах домового проявляются черты коня, петуха и других животных, связанных со строительной жертвой. Так, в быличке домовой давит человека, обернувшись теленком [166. С. 3–4]. Еще одно популярное воплощение домовых духов, в том числе овинника и банника, – черная кошка или собака. «Смотрю: кот на двери черный! Глазишши такие, светлые! Шипел-шипел – раз! – на меня. И задавил, лапами-то за горло» [165. С. 67]. Или: «Вот с этого подполья (вот как теперь с места не сойти) подпольницу высвистнуло – и из подполья вылезло и вот плывет по земь ко мне, волосы черные и долгие, вот такие черные и долгие, и плывет, вот такие когти, ко мне, вот так плывет – во, из подполья-то. Будто бы как собака така, с темными глазами, так ко мне плывет» [121. С. 159].

Наиболее устойчивым в русской традиции является мужской антропоморфный облик домового: его стереотипный образ, вышедший за пределы традиционной культуры и популярный в медиа – «маленький дедушка, и борода длинная-длинная, по полу аж волочится» [161. С. 80]; «низенький, толстой, борода вот эка» [165. С. 63], однако в фольклоре домовой может изображаться в самых фантастических и гротескных обличиях. «Видит, кто-то вышел мохнатый – и такой верзила! Зыбку качает с ребенком. И хохочет, и хохочет! Лицо белое-белое, а сам весь чернущий» [165. С. 61].

Вместе с тем домовой хозяин невидим и свое присутствие обозначает звуком. «А то было с печки соскочит неизвестно что: с печки на шесток, с шестка на пол и копытцами защелкает, а ничего не видишь» [166. С. 4]. Показывается он и в облике неявственного призрака – и тогда говорят, что домовой постенью ходит, т. е. это некое кошмарное видение, по ряду косвенных признаков ассоциирующееся с давящим человека домовым.

«Есть такой постень – черт, нечистая сила. Входит он в щель окна, в форточку. Лежишь в темной избе, а он тут и войдет. Давит грудь. Я раз держала его в руках, так словно ноги собачьи, а тает как воск. Твердишь молитву, а он не отходит. Прошлую неделю сноху оттаскал за волосы, схватил за груди, хотел бросить на кровать. Ну, тут спрашиваешь: “К добру или к худу?” Он твердит: “К ху…” или “К до…” – и все жужжит, жужжит, и делаешься недвижима. Говоришь, читаешь молитвы и чувствуешь себя хорошо. Постень приходил к нам часто, когда мать болела, в прошлом году» [247. С. 178].

Нередко его облик приобретает демонические черты, напоминающие об иномирной, нечистой природе домового – это шерсть, рога, длинные когти, страшная физиономия, холодное тело черта. «И вот как ночь, так мне страшилище казалось. Вот даже не описать. Длинные волосы, лицо какое-то страшное, страшное обязательно. Вот типа обезьяньего что-то такое. Похоже на обезьяну, но не обезьяна. Прямо видно, что бородой обросло, как борода. <…> Заденешь, как сталкивать-то станешь – холодное-холодное» [59. С. 13]. В одном из мифологических рассказов также дается подробное описание монструозного, давящего мужика домового: мохнатого, когтистого, с красными, как огонь, глазами и двумя рядами черных зубов [215. С. 143].

Множественные наименования домового указывают на его статус предка, главы дома, и тогда он хозяин, батаман, дедушко, суседко; места обитания: дворовой, подпольник, клетник, хлевный, запечник – или функции: гнетко, лизун, навной [136. С. 101–103]. Может показаться, что это имена разных домовых духов, выполняющих какую-либо специфическую задачу, но по сути это раздробление единого образа домового.

Домовой не ограничен в передвижении и возникает в самых разных уголках крестьянского подворья, но центральный локус, связанный с домовыми духами, духами очага, – печь и припечное пространство, голбец, поскольку культ предков перекрещивается с культом огня [203. С. 223], и «хозяин огня» является в том числе мифологическим предком-покровителем. Если заглянуть в голбец, можно увидеть домового. «Раньше-то вот подвалы, голбцы зовут, голбцы. И вот двери-то были в голбец-то вот за печью. Ходили. Она [бабушка] легонечко наклонилася: суседиха там зыбочку качает, говорит: “А-а! А-а!” Синенький огонек горит, как свецка…» [59. С. 14].

Также домовой не прочь поселиться в красном углу, либо, напротив, в темных, тараканьих углах: на чердаке, в подполе, откуда по ночам доносятся странные звуки, вой, топот и шуршание, а то и вылезает страшный подпольник, ведь «батаман в подполье живет, не в доме» [59. С. 18]. Домовой не терпит, когда кто-то ложится на его место или поперек «тропы домового» в доме – так, в облике страшного черного кота он душит мужика, который улегся прямо на тропе [165. С. 67]. За пределами избы домового, вобравшего в себя все производные образы духов хозяйственных построек, можно встретить в хлеву, где он ухаживает за животными или мучает их. И, конечно, ничто не помешает домовому прописаться в квартире: современные рассказы о сверхъестественном описывают проявление невидимой беспокойной «сущности». «В городских квартирах он тоже водится. Жили где-то студенты (я вот не помню точно). К ним повадился батаман. Они и перестукивались с ним. Вот сидят они, говорят: “Чисто денег нет. Хлеба не на что купить”. Он откуда-то свистнул и притащил деньги им» [59. С. 14–15]⁴.

Как и вся нечистая сила, домовой показывается по ночам, в сумерках – в любой части двора. То за печью завозится, заухает, то в яслях зашуршит… Увидеть духа во плоти гораздо проще на святочной и пасхальной неделе, нежели в иные дни. «Раньше их было много. <…> Как церкви разрушили, так они и исчезли. Ночью надо смотреть было суседку. В страшные вечера казались» [59. С. 18].

Не стоит обижать домового, ведь из всей нечисти он один ближе к людям, чем к Сатане, его демоническая натура сглаживается. «Домовушка должен быть тот же шишига, то ись дьявол, по крайности прежде был шишигой, а теперь, видится, обрусел» [195. С. 246]. Тем не менее в разных традициях домовой может в той или иной степени проявлять как патронажные, так и «полтергейстные» функции [136. С. 120]. Региональные описания домового разнятся: на Русском Севере особое распространение получает образ домового-хозяина, без которого «дом не стоит» (что не исключает его негативных проявлений), в то время как ближе к южнорусским областям – образ беспокойного, проказливого духа, с чьим пребыванием в доме вынуждены мириться. Примечательно, что в локальных восточнославянских традициях (например, в Полесье) злокозненный домовой сближается с чертом, ходячим мертвецом [47. С. 146].

В ипостаси покровителя домовой следит за домом, обеспечивает его благосостояние. Так, чтобы завести дружбу с ним, рекомендуют, как и в случае с запродажей души лешему, самому встретиться с хозяином. Для этого сохраняют свечу и красное яйцо с пасхальной заутрени, а затем ночью, до петухов, идут в хлев, где произносят слова: «Дядя дворовый, приходи ко мне, не зелен, как дубравный лист, не синь, как речной вал, приходи таким, каков я, – я тебе христовское яичко дам!» [88. С. 158]. Предполагается, что домовой явится к заклинающему под видом его двойника, и уж тогда с ним можно будет договориться.

У хозяина, который дружен с домовым, во всем угождает ему и угощает, все спорится: скотина ухожена и накормлена, в доме ладно, богатство не переводится⁵. До сих пор живы реликты подношений домовому в виде молока с печеньем, которые ставят в угол в надежде, что кто-то их отведает, но в традиционной культуре к кормлению предка относились серьезно. «Пищу специально оставляли непокрытой на печи, чтобы ее могли есть домовые или покойники» [163. С. 21]. На Ефрема Сирина (7 февраля), «домовые именины», домового ритуально кормили, чтобы он берег скот [287. С. 147].

Но можно ли обуздать вредоносного домового?

К добру или к худу?

В некоторых случаях домовой воспринимается как нечистая сила, беспокойный дух, лишившийся связи с родом и оттого опасный. По этой причине нельзя оставлять домового в старом доме, его обязательно приглашают с собой в новый: «Домовой, домовой, поедем со мной!» [59. С. 14]. Перевозят хозяина в горшке, лапте, валенке или в чем придется – смешно-то смешно, еще скажут, что хозяйка «чортей в корете по улицы возит» [112. С. 83], но покинутый домовой, горюющий на пепелище очага, к которому он привязан, – существо страшное и одинокое. Главное случайно не стравить двух домовых, своего и чужого, оставленного прежними хозяевами.

«Приехали новые хозяева со своим домовым, тут и сошлись два домовых. Старый нового выгоняет. Вот и пошла у них вражда. Наступит, быват, ночь, пойдут плетками хлестать по стенам, и идет шум по всему дому. Думали, думали хозяева, как избавиться от старого домового, и надумали, открыли дверь и сказали: “Уходи, уходи, у нас свой хозяин”. Так и прогнали» [163. С. 52].

С другой стороны, в севернорусских областях возникает понимание домового не как хозяина рода, а как хозяина постройки [136. С. 112]. Если люди селятся в чужой дом, не попросившись у домового, он начнет их изводить: скидывать ночью с кровати, мучить скотину, греметь и пугать. Счастья в доме не будет – он скоро сгорит. «Как вечер, бывает, ходит наверху. Никого нет. Все стучит в переднем углу и кашляет. Год не прошло – дом сгорел. Гореть начал с переднего угла. Весь совсем сгорел. Потом новый дом на том месте построили – опять все не по ладу: стучало все, скотина дохла, куры не неслись, молоко портилось – все плохо» [59. С. 16]. Недовольный домовой выживает новых хозяев из дома, подобно полтергейсту-кикиморе. «У ней в доме, как полночь, все гремит во дворе, на повети, так и дрогнешь!» [166. С. 5]. В таком случае остается лишь попроситься у домового, поднести хлеб-соль и надеяться, что он примет жильцов.

Свой хозяин водится в каждом доме, даже в нежилой избе, «есть и отшельники-домовики: они поселяются в пустых фатерах, в которых проезжие и прохожие останавливаются на роздых» [190. С. 198], и потому ночевать, не спросившись у него, нельзя. Другое дело, что существо, обитающее в нежилом доме, куда ближе к злому духу или нечистому мертвецу, нежели к домовому хозяину.

«Однажды мужичок заблудился. Шел-шел, кругом никого, и вдруг увидел избушку. Заходит, видит: икона в углу висит, мужик и молвит: “Матушка-избушка, пусти меня ночевать, спаси от темной ночки!” Лег спать. Вдруг ночью кто-то его стал швырять да по избе таскать… Мужик так испугался, что сразу нашел дорогу домой. Говорят, это его домовой так отделал, то ли не понравился ему мужичок, то ли разрешения переночевать спросил только у избушки, а надо было к нему, хозяину, обратиться» [161. С. 91].

Этот мотив повторяется и в рассказах о лесной избушке, где на постой просятся у лешего.

Известно, что домовой не только следит за хозяйством и ухаживает за животными, но и мучает скотину, которая ему не по нраву – мастью не вышла, ведь каждый домовой питает пристрастие к определенной масти: вороной – если он сам вороной, пегой – если сам пегий. «Если он лошадку любит, он ее расчешет, размажет, не любит – все от нее заберет и гоняет по хлеву» [59. С. 15]. «Разве это лошадь, это кляча» [195. С. 249] – отзывается недовольный домовой о новой лошади; про таких животных говорят, что они пришлись «не ко двору». «А у меня серых овец не любила [ласка], дак все гоняла овец до ноци, не любила <…> Заберется на спину и гоняет» [162. С. 45]. Домовой всю ночь гоняет нелюбимую скотину, причем загнать ее он может до смерти, не дает есть, щиплет, щекочет – так, что наутро та в мыле и вся дрожит, – обмазывает грязью, губит приплод, выщипывает шерсть, как кикимора: «Спина вся обглодана, шерсти нету у овец» [32. С. 110]. Вредить подобным образом может и чужой домовой, по злобе напущенный колдунами.

Чтобы домовой не мучил скот, в хлеву нужно держать козла, которого он боится. «Она [ласка] козлиного духу не любит. Козла надо, вонючего козла» [161. С. 105]. Отмечается, что склонен гонять животных именно зооморфный домовой в виде ласки: «Вобще-то дедушко добрый, это, говорят-де, зверек такой есть – ласка, вот он обижает» [161. С. 79]. Действительно, есть локальная тенденция к разграничению ипостасей домового-доможила – духа-покровителя, живущего в доме, и дворового, который ухаживает за скотом в хлеву или, напротив, мучает его [103. С. 325]. Однако чаще всего номинации домовой и дворовой являются синонимичными, относящимися к одному персонажу, и лишь в некоторых областях происходит их четкое различение [136. С. 101].

Ночами домовой изводит и животных, и хозяев. «Спать боюсь. Только глаза закрою, так Тихон Трифонов из погребца выходит и целоваться лезет, с бородой такой» [31. С. 100]. Он пугает, расцарапывает лицо в кровь [163. С. 26] и сильно, до синяков, щиплется: «Руки все в пятнах синих. Так если нигде не ударялась – так что? Домовой кусат» [163. С. 24], причем щипки и укусы либо ничем не мотивированы, либо служат наказанием за неправильное поведение или предупреждением о грядущих бедах: «Домовой давить будет, если двойной такой синяк, скажут, домовой укусил – это перед покойником» [162. С. 40].

Помните серию картин И. Г. Фюссли «Ночной кошмар», где отвратительного вида демон-инкуб восседает на груди спящей, удушая ее и наводя чудовищные видения?.. В европейской традиции популярны представления о марах, давящих людей во сне; у западных и южных славян подобным промышляет демон змора [127. С. 343], а у восточных славян – домовой, это его персонажеобразующая функция. И действительно, по ночам домовой наваливается на человека, душит и «гнетет» его во сне, оправдывая прозвище – гнётушка: «Это гнётушка гнетет» [162. С. 41]. Некоторые информанты пытаются логически объяснить свои кошмары: «Меня тоже давливал. Давливал. Но это прилив крови» [166. С. 7], но мы-то знаем, что это не сонный паралич, а домовой. На кота тоже не следует грешить: «Меня всю ночь давил домовой. Лежу я на спине, подходит ко мне котик. Я говорю: “Котик, котик!” – и глажу его. А он говорит: “Я не котик, я домовик!” – да как придавит меня!» [138. С. 282].

Почуяв, что домовой давит, нужно спросить: «К добру или к худу?» Иногда он молчит, иногда отвечает: «К добру, – дак хорошо, а к лиху, – дак плохо» [161. С. 92], но последующие радостные или горестные события всегда связываются с его ночными предвестьями-удушениями. «Давит – это предвещанье. Сыну было у меня четырнадцать лет, в школе учился. Сына я в больницу отправила: чесотка у него была. Я на печку легла. Вдруг ко мне старик лезет. А от мамы я знала: “К худу ли, к добру ли?” Я спросила, а он: “К худу. Шестнадцать лет будет и умрет”. Два года прошло, и Шуру задавило у дома трактором» [59. С. 18]. Отогнать домового-душителя, как и любого черта, можно крепкой матерной бранью, ведь ничего иного спросонья в голову и не придет.

Получается, в русской традиции прогностическая и «полтергейстная» функции домового сосуществуют [136. С. 129]. Уже упоминалось, что перед смертью хозяина домовой показывается в зримом облике, а также начинает стенать, выть и плакать по ночам, сближаясь в этом контексте с божеством судьбы. «А еще быват, домовой на жердоцке плаце, вое. Это не к добру ведь. У меня плакал, дак братьев двух убили» [162. С. 44]. Ревут домовые и перед всеобщим бедствием – пожаром.

«Дом один сгорел. В которую ночь сгорел, в ту ночь домовой вышел из этого дома в одиннадцать часов. Все оглядывался и ревел: “У-у-у!” А соседка видела его – в белом халате – и побоялась сказать, предупредить хозяев, что гореть будете. И ночью сгорел двухэтажный дом. Все сгорело. Сами в окошко выскочили и не знают, как и от чего загорелось» [260. С. 241].

Определенное значение имеет прикосновение домового: если он касается человека голой, холодной рукой – это дурной знак, но если мохнатой, теплой лапой – это к добру [121. С. 179], тот же смысл считывается и при гадании на Святках, где домовой дух-оракул, приоткрывая судьбу гадальщиц, должен погладить их по заду⁶. Также среди физических проявлений симпатии домового можно назвать плетение кос, их домовой «нализывает» или заплетает не только любимой скотине, но и хозяину с хозяйкой, если он к ним благосклонен. «У меня мама была. У нее косу вила суседиха. <…> Засуслит – не можно никак расчесать. Остригать не велели: говорят, голова заболит» [59. С. 17]. В славянском фольклоре заплетать волосы человеку или животному могут самые разные мифологические персонажи, но генетически мотив заплетания волос связан с мотивами прядения ниток и тканья, что в большей степени характерно для домовых духов-покровителей [71. С. 224].

Отдельная группа сюжетов связана с взаимоотношениями домового и человека. Домой, как леший и водяной, падок до прекрасного пола – тем более что утаскивать возлюбленную в лес или подводный дворец ему не нужно, она всегда под боком, – и даже является женщинам в облике умершего мужа, присваивая функцию мифологического любовника. «Мужа убило, я по нем плакала. Он как будто приходил ко мне. Дворовой аль кто» [162. С. 25]. В одной бывальщине домовой дух, подобно огненному змею, до смерти замучил старую деву, которая решилась-таки выйти замуж и избавилась от заплетенных им косичек – проявления нежичьей любви. «На другое утро надо было венчаться – пришли к невесте, а она лежит мертвая и вся черная: дворовушко ее и задавил» [153. С. 41]. Ту же «неумолимую любовь» выказывают и домовые духи женского пола [273 С. 136] – домовихи, дочери домового, но сведения эти довольно редки, в схожих рассказах упоминается «гуменникова дочка», которую парень, покрестив, берет в жены [164. С. 298].

Как самый близкий к человеку нечистый, домовой уносит недобрым словом помянутых, нежеланных детей и тайно воспитывает их вместо горе-родителей: тогда говорят, что ребенок «похищен царем домовым» [83. С. 94]. «Мать свою дочь прокляла. Подполянник и затащил ее к себе в подполье» [274. С. 326]. Если мать, родив неподъемную двойню, в сердцах скажет: «Хоть бы одну-то подпольник взял» [235. С. 68] – он утащит девку в подполье, где она, проклятая матерью, незримо проживет бок о бок с семьей, пока ее не выдадут замуж в подполье чужое.

1.Лавкрафт Г. Ф. Вестник. Перевод Н. Л. Шошунова.

2.Представления о духах локусов, ведущих происхождение от строительной жертвы, распространены у южных славян. Стоит только измерить тень человека и поместить мерку в основание постройки, как вскоре тот умрет и по смерти станет опасным духом, стерегущим место, к которому привязан. Таких духов называют таласм [126. С. 156].

3.В пределах одной и той же традиции домовой может одновременно осмысляться и как антропоморфный персонаж-предок, и как зооморфный – уж, ласка. Однако та или иная группа мотивов будет соотноситься с конкретным образом: к примеру, домовой-ласка связан только со скотом, в рассказах о предвестье будущего он не встречается [136. С. 119].

4.Здесь, вероятно, информант вспоминает знаменитую историю о барабашке – полтергейсте, который проявил себя в московском общежитии. Проживающие там девушки смогли наладить с ним контакт, после чего барабашкой заинтересовалась передача «Очевидное – невероятное». Несмотря на то что мы не можем полностью отождествить домовых духов традиционной культуры с городскими полтергейстами, некоторые сходства в их поведении все-таки прослеживаются.

5.Вместе с тем неожиданные блага, обрушившиеся на человека, могут толковаться как влияние нечистого духа-деньгоносца, искусственно выведенного колдуном. Он носит своему хозяину деньги, молоко и масло, оставленные без благословения, и в целом являет собой гибридную форму домового духа, хотя, безусловно, приобретает негативные коннотации и соотносится с чертом. Подробнее о «денежном змее» см. в пятой главе.

6.Еще о связи домовых духов с гаданиями см. в статье: Криничная Н. И. Домашний дух и святочные гадания. Петрозаводск, 1993.