Buch lesen: «Лето’08. Музыка слов»

Schriftart:

Корректор Сергей Барханов

Дизайнер обложки Евгения Язвенко

ISBN 978-5-0051-2146-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Я незаметно на дереве, в листьях,
Наполняю жизнь свою смыслом,
Пряду свою тонкую нить.
Нас очень много на дереве рядом,
И каждый рожден шелкопрядом,
И прядет свою тонкую нить.

А моря до краев наполнялись по каплям,
И срослись по песчинкам камни,
Вечность – это, наверно, так долго.
Мне бы только мой крошечный вклад внести,
За короткую жизнь сплести
Хотя бы ниточку шелка» (c).

Цикл
«Лето’08»

И иногда, закрывая глаза,
я вижу ту красоту,
которую не облачить ни в одни слова мира.
Стоит только попробовать,
и красота утонет в словах,
так и не сказав миру
о главном.

Суть сути

И у меня непременно родится твой сын. Как айсберг в глубине морей,
я выношу его в своем нутре, и под утро буду гладить по щеке, шептать
«amore mio» впервые по-настоящему. В красоте его синеньких вен, его
улыбок, взрослений, качелей я буду искать острова запретных плодов
и вкушать, не боясь Бога. А он, как котенок, будет мурлыкать и пропускать
сквозь пальцы мои замечанья. Я стану старше и научу не ранить, а главное —
не раниться, огибая любой север, чужой север, любя разных и всяких.
Он станет сильнее, чем я, и уже к полудню жизни откроет мне тайну,
для чего я открывала глаза, искала по темным углам правду, твой сын,
мой мальчик, любимый мальчик. Когда он дышит во сне, на кухне
стоят часы, и я боюсь шевелить губами в немом «крепче», боюсь спугнуть,
разбудить, нарушить завет; он внутри, мой сын, твой мальчик.
У меня непременно будет он; суть в том, что я вытравлю в нем свои масти,
оставив почву лучшим побегам, победам его я буду предпочитать его радость,
и в нежной коже, мраморной коже, следов не оставив, словно лезвием острой
пики, я нарисую ему счастье. Привет передам из гордой страны, где люди все вместе,
но каждый сдыхает как может. В рифмах о кафель в ванной вдребезги распадаться
и срастаться в единый атом, зная, что меня теперь двое; в твоем сыне я вижу все,
что так хотела видеть в себе, если бы ты был рядом. А знаешь, он тоже такой же,
словно в нем каждая драма – заранее травма, которой не хватит места во мне.
Это жестоко; не просто ребенок, а замысел перед Богом и против Бога за все больное,
что было во мне из-за тебя. Когда он дышит во сне, я слышу свой голос, и мне
пятнадцать, и я в платье из синего шелка стою на перекрестке веры и правды и выбираю
веру. Когда он дышит во мне, планета стоит на месте, и я разрастаюсь – меня
вдвое больше; когда он дышит, ты знаешь, счастье – это странное слово, словно забытое
всякой Библией мира, – становится ощутимо. Как скальпель по коже его движенья,
я бы боялась за каждое слово его из слов, что лучше не говорить вовсе.
Я бы растила его в нем самом, самым ярким солнцем в своей орбите,
самым честным словом в любой молитве, мой мальчик
с косыми глазами, с твоими руками, твой сын. Не от тебя.

Господи Боже

Господи Боже. Тоненькой веткой на алтаре моря, где в волнах стонут дельфины и у прибоя солнце вплетает в русые косы ленты из золота и песка. А тоска. Тоска с каждым годом только светлее. Господи Боже. Камнем по коже мне чертит карту волна за волною. Волна за волною. Сосуды и вены – переплетенье дорог и путей. Во мне, словно платье потуже и голубое, как небо, на шею. На тело. Большим древом во мне прорастет твой лучший побег.

Господь честный. Я падаю в травы и в белых пуантах. На голых скалах танцую тебе. На алтаре. И на меня смотрят звери с больными глазами. Но эти травы, что пахнут домом, все заслоняют. Во взгляде – звоном цветов и московской пыли. Ты знаешь, Боже. Я знаю точно, что лучше вовсе не жить, чем жить с чекою в ладони. Есть две границы – честь и честность, и в каждой из них своя смесь из запахов йода и мирры. А мир на край встает и тонкой лентой, развязанной кем-то, в моем пшеничном проборе рисует твои имена.

Господь вечный. С плеч слетает вуаль. Робким утром меня провожают в путь и машут платками из алого шелка. Из льна и кожи – мой сарафан. Только бы не было нам так больно. Твоим детям. И будь благословен каждый из нас, кто попал в твой плен из тепла и света и назад не оглянулся. Горячим ли летом, бездонным ли морем, в любом доме и под любой крышей этой огромной планеты. Есть крест, который давно не снаружи, а у меня в груди. Господь честный. Пусть как и прежде. Я буду стоять лицом к миру. Прошу, куда бы ни шла, ты только меня не покинь. И на любой дороге. Бескрайней дороге.

Я хочу слышать твой голос.

И видеть твой образ.

Аминь.

В каждом вздохе

B звон травы в детских пальцах твоих,
мне приснилось, что ты в них,
в этих странах без концов и начал,
без причалов, границ и условий труда.
Мне приснилось, что ты по ночам,
как монета о кафель, стушишь
и за стенкой будишь детей.
И чаек крикливых гул оглушает
тебя под утро, а вода – через край,
как по нотам и как по ножам.
Закрываешь глаза, раздеваясь дотла,
в самолетное кресло впиваясь зубами,
что везет как угодно и только туда.
На сухом берегу море пляшет канкан,
губами ревнивых волн измеряя
шелк волос и твой стан.
На берегу мне приснилось, что я стою
и жду тебя там. И в моих руках все,
что ты сможешь взять от мира.

А мне – крещеный ребенок,
на лбу – мирра.
И твоих шагов звон в каждое утро,
под плеск волн и слов – как в мае цветы,
но не на гроб, а в путь,
в котором смех из детского рта,
и под босыми ногами – трава.
А я…
Я с тобой,
в каждом вздохе,
жива.

Рай

Слепое утро обойму памяти в фарфоровый пласт плеч.
Я бы хотела лечь на пыльном полу, собирать губами
остатки твоих встреч с мной, волосы стричь – короче
или длинней, отрезки путей пройти, на улицах бесконечных,
как вены, дороги машин, все это руками ближе к себе.
Прижечь рубец раскаленным металлом, выше взлететь,
тонуть в море по горло, в котором каждый оттенок пахнет
домом и хлебом. И вот на парапете стоишь босыми ногами,
ты давишь узоры тротуаров, спешишь успеть. В эфир суешь ладонь,
а воздух давит на больное чувство реальности, словно кто-то
большой кидает на тебя взгляд, а ночью уже раздевает дотла,
выгорая рядом. И долбаный вечер пахнет Москвой в середине
мая. С тобой – раем. Облезлым чувством, как будто бы я,
слепая, бегу зимой по дороге в чулках и кедах, и мне пять лет,
и каждая косточка в два раза короче, а платья длинней.
А в форточке утром – прямые дороги и воздух, и ощущение шелка
внутри. Принцесса – пять лет, косые глаза, чужая страна и странный
картавый язык. Распахнутый низ. Я помню каждый свой этот каприз.
Трава под ногами, и на лопатках – родинки врозь. Взгляды – ввысь.
И ставни квартир – словно пустой приморский пирс.

Я бы хотела любой ценой твой вкус смешивать, скашивать время,
чтобы тянулось дольше, чем край небес. Любой смешной жест
забирать себе и лелеять тысячи лет. Тишину островов
в глубине морей, и по кускам под нами узоры стран,
а из окна под утро – узоры рек. Длину домов, широту дорог
и, может, еще высоту небес. Даже обрывов бездонных – край.
В любом метре любой земли
с тобою мне – рай.

Свежесть

И тут все зелено кругом – и люди, и небо. И за окошком март хмурый,
как гребень волны в океане. Платье износиться в пыль,
и я останусь стоять на проспекте, греться и по углам
собирать правду. А ты все звал, но не плыл навстречу
не дюймом пальца, длиной пялец судьба заигралась
и сплела паутинистый холод. В буднях, которые насквозь
пробиты щебнем дорог, километраж на руле в цифрах отмечен.
А им – в тайне от Бога – самим ловить эту боль и сокращаться.

А там все зелено – поля и мысли, только в подъезде звон
ключей будит под утро, всплеск эйфории и нерожденный
твой сын, которому я бы варила кашу и ложкой большой
в детский рот по нотам пихала бы мир – непонятный,
но все же живой. И если стоять на пороге и не дышать совсем,
кажется, перестаешь чувствовать свежесть травы в носу
оскоминой из детства с легким пушком и в старушечьем платье
об заклад; знаешь, где бы нас ни забыли, всегда есть одно место —
апрель в широте дорог.

И как тут зелено – звонкие вопли – над головой белые чайки,
ну а внутри словно тихо, словно на кухне мраморной чайник
с жарой последнего лета внутри. Ты представь, как только пахнет
это последнее лето мира, и мы гуляем до пирса – вечером там
такой ветер, что умираешь при каждом вздохе, взвод легких,
словно затвора, и с осокой длинной в твои прозрачные – будто
графины на юбилей – пальцы.

И в нас все зелено – от волос до душ, а на коже – верста за верстой
ломоть несмытых следов; можно не ждать или ждать совсем,
только бы дрогнула тетива волос твоих, выходя на пирсе из волн,
где твоя нерожденная дочь каждый день, засыпая в сети простыней,
на подоконник кладет венок из осколков и самых честных моих слов,
и молится Богу, прося: «Спи крепче, я буду всегда твоей», – с миррой
из зеленых, как волны, глаз. Ты не придешь, а зря, в круглом раю Бог
уже воздвиг монумент из лучших мгновений твоих, и там, знаешь,
так тепло, как изо рта в рот в детстве конфету давать.
И слишком ярко от пышности дней и от звона цветов —
очень свежо.

Когда появилась ты

Когда появилась ты – я выжил. С крыш доносился шум птичий, я слышал, как годы плыли мимо лица, слепца делая счастливее, но не зорче. То же самое чувство и воздух дрожал рядом с висками, обрываясь на короткие паузы в пространстве, латая дыры в обшивке, но я выжил. Когда появилась ты, утро запахло летом, а ветер смыслом. Все неслось рядом, локтем толкая в спину, но не ближе чем на дюйм пальца, и появилась ты на горизонте, вынимая легким движеньем взгляда меня из диапазона смерти; ты не знала, но каждый вечер, не уступая, клала в кровать, накрывала, целовала в лоб нежно, как мать сына; тебя не было рядом, но градом сыпалось все со стен и неба, когда я один знал, что ты не рядом, но много глубже.

В лужах сыростью пахло и маем, край подкрался сзади и душил, зажимая веру, а утром в старом дворе я кормил стаи, тая от томного звука весны; и пахло раем, хлебом, холодным московским ветром, и знаю, что где-то вечно ты засыпала под вечер и что там – Бог видит – светлее и проще, поля зеленей, гуще рощи деревьев. Когда появилась ты – я вышел к свету, в сторону жизни брести шагами тише, но дальше и точно в сторону жизни.

Я рос. Менял мысли и стрижки. За окном распахнутый мир манил к себе пальцем. Я шел на встречу с миром и знал, что вовсе не страшно и фронт любой в этом мире войн для меня обозначен алым, черным флагом твоих смуглых кос. Знаешь, ближе к рассвету город совсем другой. Я просыпался так рано, что вой собак еще стихать не успевал. Я шел и видел разные лица, кастеты, спицы в спинах вместо хребтов, волны видел, над головой – птицы. Ты знаешь, я проснулся так рано и еще с порога почувствовал запах веры, самый сильный запал, в день, когда стали длиннее минуты и мир слепой ослеп еще хлеще от своей чистоты. А я… я выжил, когда появилась ты.

К маме

О чем расскажет она, когда мне исполнится тридцать.
Придет и сядет. Стул напротив. Деревянные ножки, кривая спинка.
Мама, за окном – май. И внутри май. Только сказать нечего.
Храм у фундамента постарел, постарели дворы, умерли люди.
Боже, сколько прелюдий в каждом их вздохе. А для нас – все в цветах.
И ты приходи, днем или ночью, стучись в дверь, я открою точно.
Буду, быть может, лучше. Точнее – точеной. А лучше – только с тобой.
О чем ты расскажешь, мама, когда стены храма начнут осыпаться.
Когда этот бойкий город вдруг станет душным, не хватит места
и асфальт – весь в зеркальных лужах. Слушай, ведь жизнь, по сути,
один затяжной прыжок в май душный. Еще – сплошные раны.

Странно. Вот на кухне ты ставишь цветы в стакан
граненый. Не плачь о людях,
их Бог рассудит. С безудержным смехом,
эхом от стен домов.
А ты дай мне обет, что не уйдешь рано.
Соседям скажи, пусть нас никогда не будят.
И за окном песней рассвет сонный.
Потому что вдруг если,
мир неполный
без тебя будет.

Летний озноб

Летний озноб. И в росе – пальцы ног.
Мы бежали навстречу. По встречной,
но вдоль дорог.
Пыль с облаков. И в цветах – пальцы рук.
Мы летели, как птицы. Нас где-то ждут.
А мы не спешим,
и стоя, оскал души оголяя перед тобой,
мне Бог простит.
И все расскажет морской прибой.

Память нельзя отнять

И как ползет вверх прохладой минут, словно на ровное разделяет,
и выносит на поверхность греться лопатками к солнцу, загорелой
душой с морем наперевес, помнишь ты? Как падали вниз слова
и травы у окна под домом несбывшихся надежд, неоправданных встреч,
и в какой-то миг воздух дрожит и обрывается рядом, и кажется, все
сходится в единой точке мостов, а это просто среди ночи бетон
темноты за окном скрипит, и кто-то близкий теперь связкой ключей
гремит и обнимает, засыпая ближе, чем мог ты, но тебя не было здесь,
а был ты там; помню я каждый твой финт и радость людей в твой
детский рот ложкой дегтя на порчу метров, и что в городе твоем зеленей
поле цветов, а дом стоит на холмах, шатаясь по сторонам, и вот обрываются
внизу провода, и, не дойдя до дома, кто-то в лифте встречает рассвет,
и что от этого не легче ни на дюйм, но отчего-то ближе и смелей.
И смотрит вдаль, томно закатывая к северу ладони и погружаясь дважды
туда, куда так мечталось упасть с концами вдоль границ и безграничной
уснуть между рук, в белых майках, с простреленным одиночеством лбом;
я не мешаю тебе, но смешиваю внутри невероятный хлам, смещаясь к югу
истин и правд, на круглой земле, чтобы нам на подносе ни давали на
завтрак; память нельзя отнять так просто, как свободу выбора и совесть
жить важным, а не святым; и если даже этот самый жгучий грех прорастает
внутри, гарантий нет, что когда-нибудь что-то станет иначе, перевернувшись
в воду с высоты верной самой веры и не дойдя до дна никаким углом.

Я – здесь

Я – здесь.
Я – где звезды, на блюде небесном готовые бисер иллюзий разжечь.
Где сумрак – в пыли искупались пороги и чаек пространная дикая речь.
Я – здесь.
Я – где утро, кудрявые кроны и своры гудящих сверчковых комет.
Где солнце – от стареньких штор оконце небрежно к обеду избавит сосед.
Я – здесь.
Я – где полдень, в цветении суток, в кипении сотен молящихся рук.
Я – здесь.
Я – где полночь и сомкнуты веки в шумящих потоках разбуженных лет.
Я – здесь, где прощаются память и души.
Здесь, где окончится мой светлый век.

Бессмертие

Твое голубое белье под тяжестью ткани. Брань из форточек. Ты на корточках
слушаешь Курта. В перекрестках. Фасадах стен цветет душное лето.
Мы согреты, и из наших ртов вылетают ответы
на все вопросы всего мира. Без звука. За окнами душно.
Темнеет поздно. Постой немного в такой позе.
Бог рисует с тебя натуру. Под утро, когда ты устала,
я рассказала богу, что совершенство в немногом.
И этот воздух между нами – вовсе не воздух. А остров свободы.
Я бы тебя спасала, если бы мы тонули, если бы падали вниз.
С карнизов мира немыми птенцами. Я бы тебя спасала.
Вечер. Плечи сгорели. Твои. Лямки на платье сползли
до земли. До экватора тела. Ложись и спи, чтобы вниз полетела
вся истина мира. А я поднимаюсь с колен. Взгляд бросаю на север,
фасады стен. Твою шею. Ты греешь меня своими словами.
Смотри. Все зацветает внутри. Трава на асфальте. Морская пена.
Прости, но сегодня твое голубое белье
мне стало священней Эдема.
И вся правда мира так эфемерна.
Когда ты спишь на моих руках,
мне кажется, я бессмертна.

Олимп жизни

Я поднимаю себе
выше планку, крыши домов, траекторию взгляда. Я прощаю себя
за боль и за все, что казалось раем. Я снимаю призму с глаз, одежду —
с нутра, чтобы идти туда, где маленький мальчик на пороге за меня
подставляет спину пулям и смерти. И не боится. Сколько лезвий нужно
узнать на вкус, чтобы понять, что в ножах нет правды. Время забилось в угол
дальний – меня не ломает, но ломит тело косточкой каждой. И только вода чище
и зеленей в море под нашим миром, с миррой соленой на лбу.

Я поднимаю себе
бокал – за лучшее все, что было когда-то во мне. С точки зрения жизни все лучшее
в ней есть повод поднять бокал. Я разбиваюсь, как порох ломкий, о плечи тех, кто дорог
пока, и там, где кончится эта суть, всегда начнется другая. Я знаю – тут было все,
и в позвонках всегда остаются гвозди сомнений. На память – лето восьмого года
и счастье жить чище. А он, в кого я так редко верю, спасет, в дом на зеленый, как море,
холм принесет и оставит под дверью спать тонким смыслом. И тише там. И точно светлее.
Там, где твой дом, – мое спасенье.

Я поднимаю себе
суть к горлу. И задыхаюсь под утро в вине и масле. На грудь медом дальний остров,
который не видно отсюда, снизу. В подолах платья мир новый, огромный, и ты будешь
ждать вечность, словно одно мгновенье. Это море в тебе дует на горизонт пылью,
основы ломаются. Ты у истоков стоишь – волосы ветром растреплет.
И лишнее оставит за порогом, а все, что поднимала в себе на Олимп жизни,
меня донесет на коленях теплых и рядом положит. Пока в идеальном этом мире
ты на самом краю обрыва во сне тихо сопишь.

Океаны

А океаны.
Слова и страны.
Все подо мной крепкой лозой
и лентой из льна
сплелось и в волосах
застыло ветром.

А океаны.
Словно капканы,
ловкие души душат
в сетях безграничной свободы
быть собою.

А океаны.
Нутро все в ранах,
а по дорожкам вен
в свой безумный плен
уже двинулся караван,
предвкушая конец
путей.

А океаны.
Сплошная нирвана
на каждом вдохе и выходе
рьяно травами и цветами.
Плетут причалы
на твоих щеках
для моих рук
и губ.