Zitate aus dem Buch «Серебряный герб»
Разгильдяйство мое продолжалось месяца три, даже больше, и за это время я раз навсегда всем своим сердцем почувствовал, какая смертельная скука с утра до ночи искать развлечений; я увидел, что быть шалопаем — это мучительный труд, что безделье не только позор, но и боль.
Даже ту краткую повесть, которую вы сейчас прочитали, мне было так приятно писать. Ведь стоило мне сесть за письменный стол, взять перо и придвинуть к себе чистую бумагу, и мое далекое детство сразу вернулось ко мне, из старика я превратился в мальчишку
По молодости лет, по наивности я, как и всякий юноша, приучил себя думать, что у красивых девушек и мысли и чувства красивые, и мне было больно расстаться с этой благодатной иллюзией. Сколько впоследствии знал я красавиц с ничтожными
мозгами и мелкими чувствами!
Но беда была в том, что на первых порах он не мог догадаться, какие слова скверные, какие хорошие. Нисколько не стесняясь,
произносил он такие слова, от которых дерево и то покраснело бы. А случись ему сказать, например, "штаны", или "наплевать", или "шиш", и он, спохватившись, ужасно конфузился: - Уй, виноват, извиняюсь!
Но она взяла пять узеньких листочков бумаги, написала на них старательным почерком "Азия", "Африка", "Европа", "Америка", "Австралия" и приколола их булавками в разных концах нашего большого двора. Кухня для биндюжников оказалась Америкой,
крыльцо усача Симоненко - Европой. Мы взяли длинные палки и пошли из Азии в Америку. Чуть только мы очутились в Америке, Маруся нахмурила лоб и сказала:
- В Америке главные реки такие-то, главные горы такие-то, главные страны такие-то, климат такой-то, растения такие-то.
А потом сказала:
- Повтори.
Я вместо ответа заплакал. Лучше бы она побила меня! Путешествовать - значило для меня мчаться по прериям, умирать от желтой лихорадки, выкапывать древние клады, спасать прекрасных индианок от кровожадных акул, убивать бумерангами людоедов и тигров, и вдруг вместо этого меня ведут от бумажки к бумажке и заставляют, как в классе, зубрить какие-то десятки названий!
Лучше боль, чем неправда. Лучше даже смерть, чем неправда.
Раздобыв на толкучке кое-какие учебники и программу шестого класса, я стал по вечерам заниматься алгеброй, латынью, историей, и, странное дело, оказалось, что гимназический курс удивительно легкий, когда изучаешь его без учителей и наставников, не в стенах гимназии, а в "Вигваме".
Он поворачивает ко мне лохматую голову, и вдруг его чахлые, тонкие губы
искажаются ужасом.
- Ты... ты... ты!.. - говорит он, задыхаясь от гнева, и хватает меня за плечо.
Я гляжу на него с изумлением, и тут мне становится ясно, что теперь мне не будет пощады!
Потому что пирожок у меня с мясом! Сегодня же, как нарочно, пятница, а Мелетий тысячу раз говорил нам,
чтобы по средам и пятницам, особенно великим постом, мы,
православные, и думать не смели о мясе,
ибо господь бог будто бы обижается, если мы съедим в эти дни кусочек ветчины или, скажем, говядины.
Я этому не слишком-то верил: неужели господу богу не
скучно заглядывать каждому школьнику в рот!
Но Мелетий уверял нас, что это именно так, и горе тому нечестивцу,
который сегодня (в пятницу!) дерзнул предстать перед ним с мясным пирожком - нарочно, чтобы поиздеваться над ним, да-да-да!
Непрожеванный кусок этой преступной еды так и застрял у меня в горле.
Я понял, что мне прощения нет и не будет, но все же лепетал механически:
- Батюшка, простите, пожалуйста!
Мне самому его прощение было не нужно, но на Рыбной улице во флигеле, в доме Макри, жила моя мать, молчаливая, печальная женщина,
и я знал, что моя ссора с попом будет для нее большим несчастьем.
Уже два года он занимается в классе очень прибыльной коммерцией: страхует нас от единиц и двоек. Перед каждым особенно страшным уроком - перед письменной алгеброй или устной латынью - вы идете к Окуджалле и вносите в его кассу пятак. Если вы получите удовлетворительный балл, ваш пятак остается в кассе; если же кол или двойку, Окуджалла сразу же облегчит ваше горе, ибо его касса сразу же выдаст вам пять или шесть пятаков. Если вас не вызвали, ваш пятак пропадает. В свою пользу Окуджалла удерживает очень скромный процент.
"Не дико ли, - думаю я, - что этот взяточник, у которого во всем его доме нет ни одного куска сахару, ни одной крошки хлеба, заработанных честным трудом, с такой искренней ненавистью кричит о "ворюге", "польстившемся на чужое добро".
