Buch lesen: «Мимишка»

Schriftart:

На обложке: И. А. Гончаров с собакой Мимишкой. Фотография М. Б. Тулинова. 1860 г. (PD-CC0)

ISBN 978-5-0060-1939-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вступление

Тут уж ничего не попишешь: дни мои подошли к концу. Чувствую, что жизнь уходит из меня, и понимаю, что скоро уж совсем уйдет.

Мой хозяин, блестящий писатель, написал об одном из своих персонажей: «Он предчувствовал близкую смерть и боялся ее». Я тоже предчувствую близкую смерть, но не боюсь ее. Нет, я отнюдь не хорохорюсь, стоя у края могилы. Просто у нас, животных, дела обстоят не так, как у людей: мы не верим в загробный мир и не терзаемся сомнениями и раздумьями, что будет потом. Мы знаем, что потом, после смерти, ничего не будет, а если ничего не будет, то чего тогда и бояться?

Вместо страха неизбывно во мне другое: меня переполняет сожаление, что надо расставаться с миром, с жизнью, с хозяином. Это тоскливое ощущение пробирает меня, как холод, и я вся дрожу. Хозяин думает, что я мерзну в физическом смысле, и закутывает меня в свой старый сюртук; я смотрю на него с благодарностью и со слезами, он гладит меня по шерстке и тоже едва не плачет. Я закрываю глаза; он думает, что я забылась сном, и оставляет меня в покое.

Но я не сплю. Я вспоминаю.

Я слышала, что у человека перед смертью вся жизнь проходит перед глазами; по словам, это явление не зависит от желания самого умирающего. Опять-таки у животных не так. У нас более напряженные отношения со временем; обыкновенно мы живем только в настоящем и только настоящим, а значит, чтобы оживить в памяти события прошлого, требуется желание и более того – напряженное усилие.

Вот я и прикладываю усилия, чтобы вспомнить свою жизнь, пережить ее заново от начала до конца в собственной памяти. Для такой непростой мысленной работы мне необходимы тишина и уединение, – как я в этом отношении похожа на своего хозяина, который не может без них творить, – и потому-то я и делаю вид, что погрузилась в забытье, чтобы он оставил меня одну.

Мне слегка неловко за эту маленькую хитрость, но, думаю, она простительна, особенно в моем нынешнем положении. Должна же я подвести счеты! У меня была вполне счастливая жизнь, и возвращение в прошлое скрашивает мои последние дни и отвлекает от тоски.

События и лица вертятся в моей голове; время перемешало их, как карты, а отчасти и стерло. Но я выуживаю их из памяти, восстанавливаю и приставляю одно к другому, как в пасьянсе.

Пасьянс большей частью сходится: мысли и образы последовательны, и вроде бы прошлое, имеющее место в моих воспоминаниях, совпадает с тем прошлым, что было в действительности.

Хотя должна признаться сама себе, что возможны, а если начистоту, то неизбежны неточности. Не всегда и не все удается мне расставить в соответствующем хронологическом порядке; иногда я путаюсь и остаюсь в недоумении, что за чем следовало.

Впрочем, погрешности мои, смею думать, окажутся самыми что ни на есть незначительными. К тому же имеется в моем распоряжении еще одно утешение: мои мысленные, или внутренние «мемуары», как я в шутку определяю свои воспоминания, дальше моей головы не уйдут: я их, «мемуары» эти, составляю исключительно для себя, а значит, имею право на недостоверность.

Но, пожалуй, это объяснение избыточно: даже если бы и хотела, то как бы я могла поделиться своими «мемуарами» с другими? Ведь – еще одно чрезмерное пояснение – даром речи я не обладаю: собака есть собака. И здесь совсем не имеет значения, что я своим происхождением совсем не похожа на других собак, да и вообще на других существ.

Не смущает меня и то обстоятельство, что подчас воспоминания о моей жизни превращаются в рассказ о моем хозяине. Как бы ни была высокопарна эта мысль, мой хозяин – это и есть моя жизнь.

Итак, я должна начать с самого начала: со своей первой встречи с ним. Он мне сразу понравился…

Глава первая
Как я появилась

I

…Он мне сразу понравился. Люди обычно в таких случаях говорят: с первого взгляда. У собак по-другому: первое впечатление о новом знакомом складывается у нас по запаху. Так вот он очень хорошо пах. Чем-то терпким, от чего приятно щекотало в носу и хотелось чихнуть. Потом я узнала, что это табак: он обожал хорошие сигары. А еще – от него пахло добротой.

Люди думают, что доброта, злобность, трусость и прочие качества не пахнут, но это не так. Если бы они знали, какую правду о них может выдать их запах…

Но ему ничего плохого скрывать было не нужно, он к себе располагал. Поэтому когда он взял меня на руки, поднес, почти вплотную, к своему лицу, произнес с улыбкой какую-то фразу – я тогда еще не понимала человеческую речь, – я изловчилась и лизнула его в нос. Он весело рассмеялся.

Я была еще щенком, когда попала к нему. Свою жизнь до этого счастливого момента – а это был, как я позднее многократно убедилась, самый счастливый, определивший мою безбедную судьбу момент, – свою жизнь до этого я помню плохо. Неудивительно: не зная языка людского, я запоминала образами, а не словами, а разве образ, не закрепленный в словах, долговечен и вообще жизнеспособен? Только если яркий или значительный!

Восстановить то, что было до первой моей встречи с хозяином, мне помогли его разговоры с другими людьми: он любил говорить обо мне, а я любила слушать, потому что он говорил в основном приятные вещи.

– Я прекрасно помню, когда ее впервые увидел, – поведал он однажды одному господину, кивая в мою сторону. Я поняла, что речь обо мне, и навострила уши. Господин пришел к хозяину еще засветло, а теперь за окном была уже почти ночь, я клевала носом, но пропустить рассказ о себе просто не могла. – Мне принес ее мой племянник Виктор. «Вот, дядюшка, – сказал он. – Полюбуйтесь, какое премилое создание. Вы, помнится, сетовали на одиночество: примите же, если соблаговолите, в дар сие существо: пусть станет вам верным другом». «Вот уж друг! – сказал я. – Этакая кроха – разве ж в ней может вместиться столько дружбы и понимания, сколько мне требуется?» Я взял ее в руки, а она своим мокрым язычком лизнула мне лицо. Мне стало весело, и я решил оставить ее у себя.

– Действительно, кроха, – заметил гость, глядя на меня колючими глазами. От него пахло холодом, как от снежного сугроба, не желающего таять весной. Я предпочла отвернуться от его взгляда.

– По сравнению с тем, какой я ее впервые увидел, это уже настоящий голиаф. А тогда это такая блоха мелкая была! – воскликнул хозяин. Но я не обиделась на блоху: я же знала, что он любя и в шутку: у него вообще отменное чувство юмора. – И такая была легкая и худая: кожа да кости! Видать, несладко ей до меня приходилось.

Я прислушалась: ну-ка, ну-ка, что там было до него? Мой хозяин продолжал:

– Племянник рассказывал, что купил ее у уличных мальчишек, а вы знаете, какой это народец: жестоки они к тем, кто безобиден и не может ответить на их проказы. Ее отняли от матери, кормили, я уверен, какой-нибудь дрянью, если вообще кормили, и будущее ее ожидало самое незавидное. Помните, как у нашего, с позволения сказать, друга в рассказе «Муму» – занятная, к слову, вещица, хотя и кровожадная: дворник утопил собачонку в Москва-реке, чтобы потрафить барыне. А Мимишку мою утопили бы мальчишки в Неве, чтобы потрафить собственному любопытству: а как живое существо умирает, как глядит в глаза смерти?

Тут я в очередной раз осознала, сколь повезло мне с моим хозяином; в порыве благодарности и нежности я подползла к нему и лизнула туфлю. Гость засмеялся:

– Как будто бы понимает, от какой участи вы ее спасли!

– Конечно, понимает, – обиделся за меня хозяин.

Беседа после этого еще продолжалась, но оказалась скомкана, и вскоре гость наконец распрощался и ушел. А хозяин посадил меня к себе на колени, и я там и заснула, убаюканная его поглаживаниями. Снилась мне мама, потому что о ней упомянули в разговоре: «отняли от матери».

Мама… Во сне мне вспомнились первые жизненные ощущения, которые связаны были, естественно, с нею. Она была для меня чем-то необъятно большим, теплым, наполненным вкусным молоком. Она являлась для меня всем; весь мир состоял из меня и из нее. Даже мои братья и сестры, которые, без сомнения, были фактом действительности, чему доказательством служило то, что они копошились рядом, толкали меня в бок и пахли не так, как я и мама, даже они не входили в мой мир, а существовали будто бы за его пределами.

А потом у меня прорезались глаза. Тут же обнаружилось, что мама и братья с сестрами имеют не только запах, но и внешний вид, у каждого – свой; открылось, что мир – гораздо больше, чем я думала, и, как следствие, неуютнее. Впрочем, думаю, каждое существо испытывает рано или поздно подобное потрясение, так что не стоит об этом особо распространяться.

Хотя – все-таки должна заметить – пространство, что предстало передо мной, было не очень-то приглядным, – это я сейчас понимаю, оценивая сохранившийся в памяти вид. Это был какой-то пустырь, вокруг высились горки мусора и поблескивали озерца помоев. Говоря проще – кучи и лужи. Лежали мы с мамой подле одной из куч на грязном, рваном тряпье – какая-то добрая душа, видно, постелила, и на том благодарствуем.

Что до запахов, то я уже упомянула про помои. Как говорили древние и как иногда повторял за ними мой хозяин, но по другим, разумеется, поводам: sapienti sat (мудрому – достаточно).

Могла ли я предполагать, что с помойки, где взяла начало моя жизнь, я попаду в теплую, уютную, хотя и несколько беспорядочно обставленную квартиру. Вот уж действительно из грязи в князи. Если бы собаки могли улыбаться, я бы улыбалась во сне, уютно размещаясь на коленях у хозяина.

Снилась мне уже не мама, а как раз то, что я сплю на коленях у хозяина. Сон мало того что отобразил действительность – он совпал с нею и от этого стал еще слаще.

II

Того человека, которому мой хозяин рассказывал обо мне, звали Александр Васильевич Никитенко. Он был его близким другом, но я его недолюбливала. Впрочем, вместо союза «но» в предыдущем предложении уместнее и правдивее смотрелось бы «поэтому». Да, вынуждена я признаться сама себе, это ревность: мне ничуть не хотелось ни делить внимание своего хозяина с кем-нибудь еще, ни видеть его дружеское расположение к кому бы то ни было. Вида я, однако, не показывала, чтобы его не расстроить.

Никитенко, профессор и литературный цензор, всегда был подтянут, гладко выбрит, как с иголочки одет, что, несомненно, должно было внушать окружающим доверие. Люди если и чуяли, как я, исходящий от него холод, то принимали его за рассудочность, за трезвый взгляд на вещи.

Однако мой хозяин главного обо мне Александру Васильевичу так и не сказал. Он был осведомлен, что тот ведет дневник и лелеет в мыслях его публикацию. Вот поэтому-то хозяин и старался в беседах с ним не откровенничать: всегда был против того, чтобы его частная жизнь стала достоянием гласности.

Другое дело – еще один его друг, Иван Иванович Льховский. Этот, высокий, худой, держал себя иногда чересчур развязно: придет и сразу чуть ли не ляжет с ногами на диван, – но хозяин много и безо всяких утаек и околичностей говорил с ним по душам. К нему я была более благодушна. Я его не то чтобы любила, но жалела, потому что знала, что ему суждено рано умереть: хотя он и был молод и жизнерадостен, от него пахло близкой смертью – едва уловимым душком гнилого мяса. Так в итоге и получилось; и когда он через несколько лет умер, я скорбела вместе с хозяином.

Со Льховским он и обо мне говорил больше, чем с Никитенко или другими гостями, и за это я Льховского тоже выделяла. А больше всего запомнился самый первый разговор. Иван Иванович недавно вернулся из кругосветного путешествия на корабле со смешным названием «Рында» и весьма удивился, встретив меня дома у хозяина.

– Что за милое создание? – спросил он.

– Племянник подарил, – ответил хозяин.

– Вроде бы породистая какая-то. Не пойму только, что за порода. Что ж он, занялся разведением собак?

– Вовсе нет. У уличных мальчишек купил. Подбегают к нему: «Барин, купи собачку, а то утопим!» А что до породы – то врать не буду: не знаю. В собаках я не шибко силен. Да и неважно это. Важно, что друг это хороший. Да, Мимишка? – обратился он ко мне, и я радостно забила хвостом, но не потому что он произнес мою кличку, а потому что сказал, что я друг, и не в том саркастическом, предполагающем обратный смысл тоне, как в разговоре с Никитенко величал автора «Муму», а искренне и по-доброму. Только он так умеет! Что до вопроса породы, то я была с моим хозяином положительно согласна: неважно это; я, кстати, так и не выяснила, за неимением желания, какой я породы.

– Мимишка? – переспросил Льховский. – В вашем «Фрегате «Паллада» упоминается какая-то Мимишка. Вам так нравится эта кличка?

– Да нет, – возразил хозяин, – это дело вовсе не вкуса. Корень залегает глубже. Сейчас, сейчас.

Он порылся на столе, заваленном книгами, отыскал нужную и раскрыл ее. У него зачастую на столе бывал беспорядок, но он этим не озадачивался и всегда находил искомое. Между прочим, другой знаменитый русский писатель, тот самый, что «Муму» написал, упорядочению пространства вокруг себя, наоборот, придавал слишком большое значение и не брался за перо, пока все вещи не раскладывал строго по местам. Это я знала, разумеется, со слов моего хозяина: он о нем много говорил, не мне, разумеется, а третьим лицам.

– Так, где тут это у меня, – листал хозяин книгу. – А вот! В одной из глав – вы наверняка должны помнить, раз уж даже Мимишку соблаговолили запомнить, что, разумеется, не может не тешить мое авторское самолюбие, – значит, в одной из глав я даю в сравнении, как пробуждаются утром английский дворянин и русский помещик. Англичанин – собран, не тратит много времени, стремится скорее уйти с головой в новый день: столько дел его ждет. Я прочитаю, с вашего позволения.

– Сделайте милость. Ваши сочинения меня всегда радуют, особенно в вашем собственном прочтении.

– Благодарю. – Мой хозяин уселся в кресло и, прокашлявшись, прочел несколько предложений: – «Новейший англичанин не должен просыпаться сам; еще хуже, если его будит слуга: это варварство, отсталость, и притом слуги дороги в Лондоне. Он просыпается по будильнику. Умывшись посредством машинки и надев вымытое паром белье, он садится к столу, кладет ноги в назначенный для того ящик, обитый мехом, и готовит себе, с помощью пара же, в три секунды бифштекс или котлету и запивает чаем, потом принимается за газету». – Мой хозяин поднял глаза от книги и прибавил: – И так далее, по заведенному распорядку. У русского же все не так. Сколько его ни тормоши, русский пробуждается только когда «не стало бы уже человеческой мочи спать» или если дурной сон приснился. – Хозяин снова принялся читать: – «Проснулся он, сидит и недоумевает, как он так заспался, и не верит, что его будили, что солнце уж высоко, что приказчик два раза приходил за приказаниями, что самовар трижды перекипел. «Что вы нейдете сюда?» – ласково говорит ему голос из другой комнаты. «Да вот одного сапога не найду, – отвечает он, шаря ногой под кроватью, – и панталоны куда-то запропастились…» – Он отложил книгу и задумчиво улыбнулся. – И выясняется, что «сапог еще с вечера затащила в угол под диван Мимишка».

На этом слове я приподняла голову: задремала, потому что он при мне уже не раз читал вслух свой «Фрегат» и я, зная все наперед, заскучала, но, услышав свою кличку, подумала, что меня подзывают. Хозяин мое движение заметил.

– Не про тебя, Мимишка, – улыбнулся он мне и снова отнесся к гостю: – Как видите, ничего выдающегося. Собачка, утащившая панталоны, только названа и непосредственно в повествовании не появляется. Как вы справедливо заметили, она упоминается – и только. Но все кажется простым и не заслуживающим внимания лишь на первый взгляд. А корень, повторюсь, намного глубже.

– Расскажите же. – Видно, Льховского начинала утомлять многословность моего хозяина, коей тот иногда грешил, и он проявил нетерпение.

– А я к этому и веду, – хозяин был спокоен и продолжал развивать мысль. – Я вас уже посвящал в особенности, присущие моей творческой сути. Белинский сказал: «Художник мыслит образами»; давно его уже нет с нами, а эта мысль плотно засела во мне, потому что как нельзя лучше ко мне подходит. Когда я пишу, я вижу перед собой в фантазии тех, о ком пишу. Не слишком преувеличу, если скажу, что вижу всех моих персонажей перед собой чуть ли не в натуральную величину. И не только их настоящее, мною описываемое, но и всю их историю – от рождения до смерти. Вижу предысторию рисуемого мной момента. Сейчас вот работаю над романом «Художник» – хотя больше ленюсь, а не работаю, – и что вы думаете! Этот проклятый Волохов – один из героев, я вам рассказывал программу романа – прямо-таки не дает мне покоя: он приходит ко мне в кабинет!

Хозяин разволновался; мне хотелось его успокоить, попытаться убедить, что никакой Волохов к нам в кабинет не заходил, – именно к нам, а не к нему, потому что я всегда рядом, – лишь необъяснимое колыхание воздуха иногда случалось, но Волохов ли, существовавший только в воображении хозяина, был тому причиной? Позднее я поняла, что именно он, но тогда я была еще юна и мало чего знала.

– Так а что Мимишка? – Льховский нетерпеливо вернул моего хозяина к теме разговора, хотя хозяин от нее и не отступал, а был на пути к главному.

– И Мимишка то же самое! Рисуя сцену с пропавшим сапогом, я ясно видел не только барина, недоумевающего, куда тот запропастился, но и предшествовавшую ей картинку: маленькая собачка, играя, хватает пастью этот злосчастный сапог, рычит, таскает его по комнате, представляя, возможно, что в зубах у нее охотничья добыча – цыпленок или утенок. Кличут ее Мимишка, это озорное существо, с черной головою и спинкой, белой грудкой и белыми же лапами, с живыми глазами-бусинками, с большими висячими ушами. Никого не напоминает? – Он кивнул в мою сторону.

Льховский был удивлен такому повороту, но лично я его предугадывала: по-другому и быть не могло, недаром же судьба нас с хозяином свела.

– Хотите сказать, – произнес Льховский, – что вы представили Мимишку сначала в своей фантазии, а потом она, через годы, явилась к вам в действительности, в плоти и крови?

Мой хозяин довольно кивнул.

– Да! Потому-то я ее и оставил у себя. И дал ей такую кличку: другой дать уже не мог. Не имел права.

Льховский покачал головой.

– Выходит, природа воспроизвела вымысел? – спросил он, заведомо зная ответ.

– Да, – повторил хозяин. – Вы сейчас вправе ссылаться на психологию, на то, что мог иметь место обратный процесс: мол, я увидел ее, – он опять показал на меня, – и решил, что именно такой представлял ту Мимишку из «Фрегата «Паллада» несколько лет назад. Здравая мысль, но поспешу ее отвергнуть: я еще отдаю себе отчет и знаю, что все было именно так, как я вам рассказывал: сначала – воображение, потом – действительность.

– А еще говорят, что скучно жить на этом свете! – воскликнул Льховский, переиначив цитату из Гоголя.

– Кстати о кораблях и о скуке, – переменил предмет беседы мой хозяин. – Вы наверняка не скучали в своем путешествии, – по собственному опыту сужу, – как скоро собираетесь описать его в путевых очерках?

– После вашей «Паллады» любые очерки будут смотреться блекло, – польстил моему хозяину Льховский. Он ни жестом, ни взглядом не выдал своего неверия, но все-таки, я думаю, не поверил в мое происхождение из вымысла. Поэтому с такой легкостью встретил перемену темы.

Хозяин поморщился в ответ на хвалебную реплику, от чего добродушное лицо его постарело.

– Полноте вам! – досадливо махнул он рукой. – Не обо мне же речь. Помнится, когда я способствовал вашему устройству на корвет «Рында», мы заключили устное соглашение с одним, но очень важным условием. Если вы запамятовали, то мы уговорились, что во время вашей кругосветной одиссеи вы будете записывать свои наблюдения, а по ее окончании придадите им литературную форму и издадите книгу. – Хозяин опять разгорячился; он любил Льховского, видел в нем ум и талант, и ему было жаль, что творческие силы его молодого друга, побежденные ленью, не находят приложения. – Я даже обещал вам содействие, уже замолвил слово в журналах. Что ж вы: занимаетесь?

– Занимаюсь, – не моргнув глазом соврал Льховский: да, я сразу определила, что он именно соврал. Угадывавшаяся в нем внутренняя развинченность не предполагала за ним усидчивости, без коей не рождается книга.

Хозяин тоже, полагаю, не поверил Льховскому: уж больно краток был его ответ: ясно было, что за этим словом – «Занимаюсь» – не стояла правда, оно, напротив, прикрывало ее отсутствие, как фиговый листок. К тому же лень и развинченность…

– Уж будьте добры, – попросил, однако, хозяин. – Должен выйти толк. И на «Палладу» мою тоже не стоит кивать. Я, кажется, в одном из писем к вам говорил, что у нас взгляды на мир разнятся, поэтому и очерки – мои и будущие ваши – будут явлениями разного характера: они, если позволите, будут дополнять друг друга. Вы смотрите умно и самостоятельно, не увлекаясь, не ставя себе в обязанность подводить свое впечатление под готовые и воспетые красоты. Это мне очень нравится: хорошо, если б вы провели этот тон в ваших записках. Ваш взгляд, приправленный юмором, умным и умеренным поклонением красоте, и тонкая и оригинальная наблюдательность дадут новый колорит вашим запискам, какого и в помине нет в моих.

Хозяин оседлал своего любимого конька, и глаза его разгорелись огнем вдохновения; он поднялся из кресел, заходил по комнате, заложив руки за спину; в мыслях он уже видел строки, что будут выходить из-под пера Льховского.

О вопросах литературного творчества он мог рассуждать до бесконечности. Льховский, разумеется, тоже знал за ним такую особенность; в ожидании его длинного монолога он незаметно – но не для меня – зевнул одними скулами и прикрыл глаза рукой, словно собираясь вздремнуть, благо занимаемый им диван к этому занятию располагал.

Однако хозяин не стал продолжать, вспомнив, по-видимому, что примерно то же самое и в тех же выражениях он уже писал Льховскому в письме, когда тот еще путешествовал и слушал музыку морских волн, – я знаю содержание почти всех его писем, потому что он обычно проговаривает вслух то, что пишет.

Про музыку волн это, кстати, не я придумала. «Певучесть есть в морских волнах», – заметил Тютчев в одном из своих последних стихотворений, которое очень нравилось моему хозяину, и он, я чаю, жаждал вновь услышать ее, эту музыку, прочитав заметки Льховского, и по этой еще причине подталкивал его к их написанию.

Но бросив взгляд на своего друга, на то, как он развалился на диване, мой хозяин понял, что его надежды напрасны и никакой книги с вытисненной на обложке фамилией «И. И. Льховский» не появится. «Не нашего замеса, не писательского», – пробормотал он, поглаживая меня по шерстке, когда гость покинул нас.

Пока же тот был еще налицо, мой хозяин сказал ему, подытоживая:

– Так что постарайтесь, я вас прошу.

Льховский отнял руку от лица и вздохнул.

– Да я бы с радостью, – сказал он. – Но не хочу браться ни за что серьезное: боюсь, что не успею.

– Это отчего же? – Хозяин словно бы успокоился, как будто внутренне отряхнулся от ненужных ожиданий, как собаки отряхиваются от воды, и опять расположился в креслах.

– Боюсь, что помру скоро! – (Выходит, и сам Льховский знал это о себе, не только я!)

– Вы эти разговоры бросьте! – хозяин не принял это предчувствие Льховского всерьез. – Сначала меня похороните. Да книгу еще прежде того напишите. Глядишь, – улыбнулся он, – и вы вызовете к жизни какой-нибудь свой вымысел.

Льховский тоже улыбнулся, но такою грустною улыбкой! Я посмотрела на него с жалостью; он перехватил мой взгляд и, я это явственно заметила, понял его значение.

Прощаясь перед уходом, он потрепал меня по шерстке, поглядел мне прямо в глаза и опять печально улыбнулся – на этот раз его улыбка была обращена только ко мне и показалась мне многозначительной и тоскливо-заговорщицкой.