Вернулся художник домой. Он подошел к статуе, и, о, счастье, о, радость: статуя ожила! Бьется ее сердце, в ее глазах светится жизнь. Так дала богиня Афродита красавицу-жену Пигмалиону.

Миф о Пигмалионе, «Легенды и мифы Древней Греции»

Вчера я был у доктора с визитом. Обедали скучно, с наигранным интересом разговорились о политике, затем перешли в залу и расположились у камина. Доктор набил толстую самокрутку, комнату заволокло спиралями голубого дыма. Моим вниманием завладела картина, украшающая освещенную стену залы. Грубое полотно покоилось внутри позолоченной рамы, покрытой лепестками летних цветов. Пейзаж, застывший на холсте, узнал бы любой житель нашего городка. Это было известное место: восточная часть песчаного берега, обрывающаяся узкой тропой, ведущей к зеленым холмам. Впрочем, холмами эти заросшие скалы отнюдь не являлись. Так их по глупости заклеймили матросы, избрав две вершины в качестве ориентира.

Над каменными выступами возвышались робкие корсиканские сосны, упитанные дубы, буковые деревья с крепкими корнями и мохнатые пихты, поселившиеся на небольшом ровном участке. Одна скала упиралась в песчаный пляж, другая омывалась изумрудными водами Средиземного моря. Одна вершина указывала в сторону сказочных марокканских земель, другая устремлялась к континенту. Зеленые скалы тянулись друг к другу, словно возлюбленные, встретившиеся после долгой разлуки. Две вершины сходились у самых облаков, однако едва заметная дистанция сохранялась между ними. Художник подловил идеальный момент: утреннее солнце на мгновение замерло в точке соприкосновения и соединило разрозненные пики. На заднем плане вдаль убегала прозрачная морская гладь. Местные прозвали эти каменные холмы «Орфеем и Эвридикой».

Девушка в черном платье бежала к зеленым скалам. Ее левая нога была согнута в колене, белоснежная ступня на миг зависла в воздухе. Каждый пальчик был ясно прорисован: здесь мастер поработал тонкой кистью. Мягкий шелк черного платья подрагивал на ветру. Девушка заплела свои каштановые волосы в узел на затылке. Собранные пряди блестели на солнце. Я не видел ее лица, но представлял необыкновенную красавицу, прекрасную и воздушную, словно лепесток белой розы. Такие девушки редко встречаются на пляже или на городской площади. Ты видишь их лишь со спины, но уже сходишь с ума.

Я много раз слышал эту историю от разных людей. История стала городской легендой. О той девушке болтали уличные артисты, бродяги, торговцы на рынке, горбатые старухи и дети лесорубов. Художника звали Матиасом. Лет десять назад он перебрался в эти края, построил себе хижину в черте города и огородил ее низким заборчиком. Жилище это удовлетворяло всем потребностям затворника: один вход, один выход, железный умывальник, грубая мебель, соломенная крыша, четыре окна по периметру и лес в трех минутах ходьбы. Задний двор Матиас превратил в мастерскую. Наигравшись в вышибалы на мостовой, довольные мальчишки с измазанными лицами прибегали к хижине поглазеть на гения за работой. Матиас низко склонялся над холстом и не обращал на них никакого внимания. Кончиками пальцев левой руки он держал глиняную палитру, а его правая рука свободно скользила по холсту, закрепленному на трехногом мольберте.

Тусклые и обыденные картины людского быта волшебным образом переплетались со сказочными сюжетами Матиаса, и на свет появлялось новое творение. Кисть художника издавала приятный шорох, превращая намеченные контуры в живой рисунок. По началу Матиас мало писал с натуры и работал от рассвета до заката на заднем дворе.

С каждым днем у забора собиралось все больше зевак. Они перешептывались и указывали пальцами в сторону мастера. В те годы волосы Матиаса были черными как уголь и плавно спадали на его худые плечи. Лоб Матиаса покрывался испариной во время работы. К концу дня на закатанных рукавах его рубашки появлялись крупные пятна свежей краски, а штаны и вовсе меняли цвет. Смуглые щеки художника прятались за густой щетиной завивающихся волос. Под ногтями у Матиаса всегда скапливалась грязь, он не боялся запачкать руки.

Матиас редко выбирался в город. Иногда он выставлял свои картины на фонтанной площади возле часовни и, подзаработав деньжат, устремлялся к бару на улице Бланко. Держатель бара, тучный усатый старикашка по имени Освальдо, полюбил Матиаса за его кроткий нрав и заказал у него портрет в полный рост. Матиас управился за неделю. Он приходил в бар до открытия, работал пару часов в кабинете хозяина на втором этаже, затем в одиночестве напивался и уходил. Хозяин бара остался доволен и целый месяц бесплатно поил художника выпивкой, а жена хозяина пекла для Матиаса аппетитные сырные лепешки. Портрет и по сей день висит в кабинете на втором этаже бара, а заведением теперь управляет старший сын покойного Освальдо.

Через три месяца после приезда Матиас перестал показываться на заднем дворе хижины и перенес свои полотна в дом: пришло время писать с натуры. Несколько дней художник бродил по городу в поисках достойного пейзажа, пока рыбаки не показали ему «Dos montanas», «две горы».

─ Я приду на берег с рассветом и дождусь того момента, когда солнце окажется между двумя вершинами. Этой картине не будет равных, ─ говорил Матиас.

Он хотел написать море, хотел написать рассвет, хотел обрисовать каждое деревце на склоне зеленых скал, но он и не думал о девушке. Матиас пришел на песчаный берег засветло. Серебристые звезды незаметно исчезали с просыпающегося неба. Художник подошел к воде и помочил ноги. Он не носил сандалий, в любую погоду ходил босиком. Городская пыль пристала к его ступням, и Матиас смыл ее морской пеной. Через час показалось солнце. Холодное небо постепенно разгоралось. Матиас замер на месте. Оставалось дождаться подходящего момента, чтобы понять, как солнечный свет ляжет на береговую линию и скалы.

Солнце приближалось к сходящимся вершинам, и Матиас установил мольберт так, чтобы скалы образовали арку перед его глазами. Деревянные ножки зарылись в мягкий песок. Художник скинул с плеча холщовую сумку. На песок вывалилось содержимое: кисти, палитра и набор масляных красок в металлической коробке.

Три дня подряд Матиас приходил к морю на рассвете и не притрагивался к полотну. На четвертый день он наметил солнечный круг и приступил к работе. Матиас решил изобразить солнце по центру холста, затем перейти к скалам и затемненным деревьям, а под конец спуститься к берегу и закончить композицию.

Почти два месяца Матиас писал картину. Он взялся за кисть в начале июля, а отложил ее лишь в конце августа. Впервые Матиас ощутил полную свободу на холсте. Его правая рука двигалась с уверенностью опытного живописца. Долгие годы изнурительного труда вместились в эти пару месяцев. Картина производила потрясающий эффект: гигантская вилка пронзает аппетитное солнце двумя высеченными зубцами, нежное розовое небо раскинулось над вершинами, редкие дымчатые облака пропитались огненным оттенком.

Матиас работал по три часа в день. До пристани было пятьсот шагов, и рыбаки не беспокоили художника, поглощенного процессом. Когда солнце уходило выше, он писал по памяти. Но как только на пляже показывались люди, Матиас вытирал кисточку тряпкой, укладывал свои принадлежности в холщовую сумку и уходил в хижину. Он шел через оживающий город, ступая шершавыми ступнями по раскаленному асфальту. Владельцы небольших кафе и пивнушек предлагали ему завтрак, но Матиас отмахивался и продолжал свой путь. В дождливые дни он не показывался на берегу: запирался в хижине и подбирал оттенки для изображения лесного массива.

Случалось, что Матиас терял сознание и падал на песок. Картина высасывала из него все силы. У него раскалывалась голова, болели глаза, но работа продвигалась вперед. Матиас бросил пить и стал ложиться пораньше, сразу после заката, чтобы просыпаться со свежей головой. Порой он устраивал себе выходные и на голодный желудок уходил в «Dos montanas», изучал узоры листьев на раскинувшихся деревьях и питался лесными ягодами. Матиасу было за тридцать, он выходил на пик своего мастерства. Ранние полотна виделись ему лишь грубыми черновиками, пробой пера перед чем-то большим.

Солнечный свет затемнял скопища деревьев. Взгляните на утренние «Dos montanas» из центра города, и зеленые скалы покажутся вам черными и безжизненными. Матиас расположился в нескольких шагах от подножья. Ветер доносил до его ноздрей запах цветущего леса. Когда Матиас закончил основную часть картины, невозможно было определить, кто у кого срисовывал: художник у природы или природа у художника. Ослепительный и согревающий рассвет! Творение Матиаса вырывалось за рамки его грубого полотна. Казалось, именно он создал эти горы, этот песок, эти неповторимые узоры лесного ковра. Но в душе у Матиаса царила пустота.

Он знал, что его талант достиг долгожданного расцвета, как знал и то, что жизнь проносится мимо. Ни родных, ни близких у Матиаса не было. Сколько лет он искал себя, подбирал заветный ключ, и вот наконец дверь распахнулась. Матиас оглянулся назад и ясно увидел свой путь, путь изгнанника.

Он вспоминал, как во время уроков отсиживался на последней парте и молчал. Приносил в школу фанерные дощечки, отшлифованные наждачкой, и коробку с красками. Слюнявил кисточку и устремлялся за пределы душного класса. Дощечки отбирали – Матиас рисовал прямо на парте. Потом его лупили и заставляли оттирать волнистые каракули. Матиас бесился; уничтожал свое художество, закусив губы. На следующем уроке мальчик орудовал простым карандашом. Мокрое дерево хранило профиль его матери под стопками тетрадей…

Дети играли в поле, носились друг за другом, прятались в густых зарослях… А Матиаса игры не интересовали. Он часами рассматривал полевые цветы, переворачивал их на свету, подносил хрупкие бутоны к лицу, вдыхал бодрящий аромат. До темноты любовался голубизной неба, мысленно сравнивал проплывающие облака с лесными зверями, наблюдал за тем, как ветвистые узоры теней меняются в течение дня, следил за солнцем. Матиас запоминал…