На рубеже

Сквозь тусклое стекло

Прощай, лазурь Преображенская

И золото второго спаса,

Смягчи последней лаской женскою

Мне горечь рокового часа.

Прощайте, годы безвременщины,

Простимся, бездне унижений.

Бросающая вызов женщина!

Я – поле твоего сраженья.

Прощай, размах крыла расправленный,

Полета вольное упорство

И образ мира в слове явленный,

И творчество и чудотворство.

Б. Пастернак «Август»

Неделю настраивался на этот выезд. Никогда не любил светских раутов, но есть мероприятия, уклоняясь от которых рискуешь навредить карьере. Тоня успокаивала и подбадривала как могла. Я знал, и ей не очень-то хотелось идти, но приглашали с супругой. Она купила вечернее платье и посетила салон красоты, в чем, на мой взгляд, надобности не было.

– Ладно, не ворчи, – улыбалась она, – возможно, будет даже весело.

В ответ я обреченно фыркал, а она продолжала говорить что-то про вкусности и хорошее вино.

Я отдраил машину и вырядился в черное. Тоня великолепна в неброско переливающемся платье, с изысканной прической и приветливой улыбкой. Я поймал себя на мысли, что все стерплю за возможность ею такой полюбоваться.

– Honey, you’re wonderful tonight!¹

– Та дорогая была блондинкой, – улыбнулась Тоня, – а лирический герой напился на вечере, и ей пришлось вести машину…

– Я ж не об этом! – рассмеялся я.

Она в последний раз предложила взять такси, чтобы я мог расслабиться и выпить. Но я отказался.

У Мешкова уже полно народу, хотя мы до безобразия пунктуальны. Хозяин – низенький, толстенький, красномордый и лоснящийся – облачен в черные брюки и серый пиджак на белоснежную рубашку без галстука. Встречал гостей лично, каждому пожимал руку или хлопал по плечу, одаривал широкой улыбкой и говорил приятности. Его нескладная половина с волосами мышиного цвета, уложенными в учительскую прическу, приветствовала дам, чмокая воздух над их ушами. Моя жена тут же угодила в костлявые объятья, а я не избежал Мешковской лопатообразной ладони и хлопка по согбенному плечу.

Если бы в углу гостиной стоял аквариум, где мирно плескался бы кашалот, его бы вряд ли заметили. Мы с Тоней под руку прошествовали вглубь зала, протискиваясь между знакомых и незнакомых. Играет тихая инструментальная музыка.

– Не будь таким мрачным, а то с нами никто не сядет.

Вероятно, места распределены заранее. Узрев свободный диванчик, я предложил Тоне присесть. Пока единственное развлечение я находил в беззастенчивом рассматривании людей. Колючие взгляды (не лучше моих), силящиеся найти в любом повод для усмешки или хоть какое несовершенство. Тоня прекрасна в своей скромности, и никто из ослепительных дам не мог ее затмить, но я замечал, с какой завистью многие смотрят на нее, и во мне закипала ярость. Голова кружилась от ароматов духов, шуршания платьев, сдержанного смеха, манерных речей и фальшивых улыбок.

Наконец позвали к столу. Мы думали, будет фуршет, но все оказалось традиционным. Тарелки терялись среди ножей и вилок, с которыми я не ведал, как обращаться. Единственная радость, на которую уповал, грозила ускользнуть.

– О, мой друг! – Мешков как из-под земли вырос. – У меня для Вас особое место! Познакомьтесь с дорогим гостем, – он простер руку в сторону высокого, невообразимо худого человека с редеющими, но длинными волосами неопределенного цвета, высоким лбом и бесконечной шеей, – Владислав Зорин, специалист по оптической физике, – он подмигнул мне, – и его очаровательная супруга Надежда.

То была приземистая, полненькая женщина, больше похожая на мать Зорина, чем на жену. Крупным чертам не хватало места на кукольно-круглом лице. Контраст между супругами ошеломляющий.

– Мы знакомы, – впервые за вечер я улыбнулся, протягивая Зорину руку.

Он, его жена, Тоня и Мешков в немом изумлении уставились на меня.

– Простите, не припомню, чтобы встречал Вас раньше, – нахмурился Зорин.

– Мы не встречались, – ответил я, отодвигая стул для Тони, – но я знаю Вас.

Когда Мешков поспешил к другим гостям, мы сели за стол. Тоня справа от меня, Зорины – слева. Какое-то время прошло в молчании. Я пялился в пустую тарелку, и Тоня, не дождавшись галантности, положила себе того и сего. Зорин ухаживал за супругой, она что-то щебетала высоким, плоским голосом.

– Откуда же Вы меня знаете? – не утерпел Зорин.

– От Марии Феоктистовой.

С правой стороны громкое молчание, с левой – звяканье вилки о тарелку. Я скосил глаза на Тоню, перехватил ее удивленно-вопросительный взгляд и едва заметно кивнул.

Зорин молчал, пока жена не вывела его из ступора. Я не слышал, что она спросила, и не понял, что он ответил. Вероятно, они общались так же, как мы с Тоней, обходясь не только без слов, но порой и не глядя друг на друга.

– Надо же, – выдохнул он, а затем принялся испускать такие выдохи очередями, будто отсмеиваясь или отплевываясь, – вы были знакомы?

– Разумеется, – хотел добавить: «если я знаю о Вас, мы были даже друзьями», но промолчал.

– Странно, что она рассказала обо мне – мы в последнее время не общались, – Зорин схватил вилку и стал крутить ее, как ударник палочку.

– Она и не рассказала, – отозвался я, с удовольствием накинувшись на салат.

Зорин все больше озадачивался. Я невольно упивался его мучением, а когда мне наскучило, бросил:

– Читал о Вас.

Почувствовав укоризненный взор Тони, я подмигнул ей и стал ждать продолжения. Определенно, вечер преподносит сюрпризы.

– Может, расскажете по порядку? – Зорин унизился до просьбы перед дрожащей тварью.

– Охотно, – я проявил милосердие, – но давайте сначала поужинаем, хорошо? На пустой желудок речь не льется.

– Хорошо, – смиренно скривился он, и мы стали молча есть.

История, которую я вовсе не собирался поведать ему целиком, произошла пять лет назад, когда я трудился простым маркетологом и не был женат, а Мешков еще не выкупил свою долю предприятия, и никакие спецы по оптике нам не требовались. Той весной у меня возникло чувство, что я стою на пороге новой жизни. При тогдашнем раскладе и перспективах обозримого будущего, взяться ей было неоткуда. И я решил отыскать ее сам.

В городе мне никогда не нравилось: летом жарко и пыльно, зимой – грязный снег и скользкий асфальт, весной и осенью одиноко, хоть и людно. Поэтому я решил взять отпуск и поехать за город – приятель посоветовал снять комнату в доме одной старушки, которая уже много лет живет одна и сдает комнаты всем желающим, что обеспечивает прибавку к скудной пенсии. Старушку звали Раиса Филипповна. Я позвонил ей накануне приезда. Она обещала подготовить комнату и ждать с утра.

Странно брать отпуск в середине марта. Подумав немного, я решил взять не полный, а двухнедельный, предвидя удушающие будни в летнем городе.

Собрав в большой рюкзак самое необходимое и оставив машину в гараже, я пешком приехал к Раисе Филипповне. За городом зимой дивно: снег искрился иссиня белым, я не заметил на нем ни песчинки, ни следа. Дороги заметены так, что от них остались узкие тоннели. Пока шел между двумя сугробами выше меня ростом, встретил двух человек. Тишина оглушала, воздух звенел морозом, лес чернел вдали, ветви поскрипывали на ветру.

Дом старушки далеко от дороги, и казалось, у нормального человека не хватит терпения добраться. За железным забором рычал премилый ротвейлер.

– Серьезный пес, – констатировал я, проходя в заметенный двор.

– Не бойтесь, – Раиса Филипповна закрывала за мной ворота, – он быстро к людям привыкает. Сами понимаете, страшновато одной, в глуши. Теперь не верится, что когда-то здесь было много народу. Муж с сыновьями строили.

Я хотел спросить, где они теперь, но не решился. Дом двухэтажный, но вовсе не выглядит хоромами. С виду крепкий, уютный, но не роскошный. Внутреннее убранство и вовсе убогое. Ремонт не делали лет тридцать, однако все презентабельно благодаря аккуратности хозяйки. Мебель старая, темно-коричневых тонов, полированная, тяжеловесная; на стенах ковры, на комодах и тумбочках ослепительно белые салфетки. Цветов мало, и те чуть живы, хотя и не желто-сухие.

При первом осмотре дом показался ужасно запутанным, но меня спасли, поселив на втором этаже. Там всего четыре комнаты, не перетекающие одна в другую постылой анфиладой. У каждой своя дверь, общий холл.

– Три спальни и гостиная, – проинформировала хозяйка, – там вряд ли будет удобно, обычно никто не заселяется. В самой дальней живет девушка, но ее не видно и не слышно. Остальные две свободны, выбирайте.

К сожалению, обе комнаты оказались тесными. Первая – узкая и длинная, можно сказать, спартанская: кроме стола, кровати и шкафа ничего нет. Вторая почти полностью занята большой кроватью и комодом. Я выбрал первую из-за привычки расхаживать по комнате, хотя и там не разгуляешься.

Раиса Филипповна предложила чая, и я не отказался после долгой и нудной дороги в одиночестве.

– Вы, наверное, замерзли, – предположила она, – агония зимы уж больно сурова.

– Да, иначе и не скажешь. Особенно когда привыкаешь ездить в машине.

– Вы могли бы привезти ее сюда, у меня гараж.

– Не знал, – растерялся я, – да и зачем? Еще увязнешь где-нибудь…

Непривычно в будний день, с самого утра быть не на работе, а сидеть в чистой, просторной кухне, пить горячий, крепкий чай и видеть из окна не грязно-бурую полосу дороги с колеями от колес и вереницу машин, а чистый заснеженный дворик. Утро солнечное и, если бы не жгучий мороз, очень приятное. Зимняя сказка ушедшего детства.

Первый день я провел, читая в новой комнате. Ноутбук взял, но модем оставил дома – устал от интернета на работе. На крайний случай есть мобильник. Свобода и безделье, столь вожделенные и ожидаемые, свалились таким богатством, что первое время я не знал, как с ним поступить. Я ходил по тесной комнате, полушепотом разговаривая с собой, думая мысли, которые давно хотел передумать, но не хватало времени, а теперь, когда его в изобилии, мысль не выстраивалась в четкую линию и рвалась на куски. Я испугался, что окончательно отупел или стал думать рекламными слоганами.

Часа в три Раиса Филипповна постучала ко мне и пригласила пообедать.

– Обычно мы обедаем в три, но можете есть в любое время, у себя или на кухне – как удобно, – она стояла на пороге, чистенькая, сухонькая, очень маленькая, с аккуратной прической, в темно-синей юбке и зеленой вязаной кофте.

Я признался, что голода не ощущаю, но решил составить компанию хозяйке.

Мы спустились на кухню. За столом сидела коротко стриженная, очень худая девушка, которая назвалась Машей. За обедом говорила мало, ела еще меньше, и я почти не замечал ее. Раиса Филипповна рассказывала обо всем на свете, я слушал в пол-уха, думая о своем. Обед оказался таким непривычно обильным, что я еле дополз до комнаты. Давно не ел первое и второе сразу. Все очень вкусно, натурально и тоже напоминает детство – только тогда и питаешься нормально.

На следующий день, продрав глаза в одиннадцать, я позавтракал чаем с бутербродами и пошел прогуляться. Все-таки интересно, где доведется жить две недели. На улице стремительно теплело: буквально вчера от мороза сводило скулы, а сейчас снег течет с крыш, и солнце припекает так, что в пуховике жарко.

Поднимаясь в свою комнату, я встретил Машу на лестнице. Поздоровались и разошлись. Интересно, почему она здесь? Неужто кто-то кроме меня решил так же провести отпуск? Она, вероятно, не учится и не работает, если постоянно дома, вряд ли иногородняя – тогда уж в столицу ехать, а не в такую глухомань. В общем, поразмышляв о ней пару секунд, я выбросил эти мысли из головы и уселся в кресло с книгой. Как давно мечтал об этом! Тишина! Покой! Никуда не бежать! Никуда не спешить, ни о чем постороннем не думать, никакого интернета! Даже телефон отключил.

За обедом Раиса развлекала нас содержанием газетных статей, в правдивость которых свято верила, и пересказами телесериалов. Я, будучи ярым противником телевизора, предложил дамам посмотреть «нормальное» кино в моем ноутбуке. Раиса Филипповна недоверчиво отмахнулась, а Маша не отказалась и спросила, какие фильмы есть. Я припомнил несколько, и она заинтересовалась.

– Ну, это вы уж сами, у меня без того пять сериалов, а еще и почитать хочется, и по хозяйству надо хлопотать, – улыбнулась Раиса Филипповна.

– Тогда стукни, как соберешься смотреть, – бросила Маша.

Меня царапнуло, что она обратилась ко мне на «ты», но я не стал придираться.

Часов около восьми я постучал к ней. Ее комната, пожалуй, не больше моей, но если моя длинная и узкая, то ее – абсолютно квадратная, и почти все пространство заняла двуспальная кровать, уткнувшаяся в комод, а у левой стены притаился шкаф.

– Наверное, у меня удобнее будет, – предположил я.

– Ладно, – она протиснулась между кроватью и комодом и последовала за мной.

Пока я копался в ноуте, Маша разглядывала «мою» комнату, спрашивала, что читаю, надолго ли приехал, чем занимаюсь. Моя дневная колючесть пропала, и я спокойно отвечал на вопросы. Она задавала их так просто и почти по-детски, что мне расхотелось даже мысленно ругать ее за чрезмерное любопытство и невоспитанность.

– А ты? – в свою очередь спросил я.

– А что я? Я тунеядец. Тоже люблю посидеть в тишине, почитать хорошую книгу и посмотреть нудный фильм с плохим концом.

– Но чем-то ты ведь платишь за комнату, – я подкапывался к роду деятельности, которая меня не слишком интересовала.

– У меня хорошие покровители.

– Почему же ты не с ними живешь?

– Надоели.

Коротко и ясно, что тут скажешь…

– А не урежут тебя в средствах, не обидятся?

– Не думаю.

Я внимательно посмотрел на нее. Она стояла у окна в полупрофиль ко мне.

– А училась где-нибудь?

– На русской филологии. И даже учительствовала.

Я недоверчиво охнул. Она промолчала, так и не повернувшись в мою сторону.

Смотрели «Куджо», которого я скачал еще летом. Маша читала книгу и сказала, что фильм неплох – для фильма.

– Ясно, книга всегда лучше.

– Не всегда. «Бриджит Джонс» мне больше в фильме понравилась, книга тупая и скучная.

– Неужто филологи читают «Бриджит Джонс»? – усмехнулся я.

– В оригинале – читают.

Я что-то изобразил на лице мимическими мышцами, но и это осталось без внимания.

– А смотрят в оригинале? У меня есть несколько фильмов без перевода, – наконец сказал я.

Маша согласилась подтянуть инглиш вместе и спросила, какие фильмы есть. Выбор показался ей странным, но главное, что он есть.

– Если мне взбредет в голову посмотреть что-то среди дня, тебя можно беспокоить?

– Можно.

Оставить ей ноут, пока сам читаю, я не решился. Я ведь ее знать не знаю…

Однако с каждым днем узнавал все лучше. Мы не только смотрели вместе фильмы, но и находили много тем для разговора. Маша знала кучу историй, видимо, почерпнутых из книг, но, что более ценно, она была прекрасным слушателем, а такое качество я встречал редко. Мне нравилось делиться с ней мыслями и рассуждениями, ход которых у многих вызывал зевоту уже на второй минуте. Ее жизнь оставалась для меня столь же туманной, как в первый день знакомства, но могу сказать точно: избалованности или ветрености я не замечал. Напротив, она была такой серьезной, что даже рассказанные ею анекдоты наполнялись двадцатью смыслами и дышали подтекстом.

Однажды днем, когда я сидел на полу, уткнувшись в монитор, а Маша стояла у окна, привалившись плечом к стене и сцепив руки за спиной, я задал дурацкий вопрос: о чем думаешь? Признаться, сам ненавидел такие вопросы, потому что постоянно о чем-то думал, но не умел выразить кратким предложением цепь мыслей в конкретный момент. И все же, сначала спросил, а затем подумал.

– Такое чувство, что стою на пороге новой жизни, – отозвалась она, не поворачиваясь, – как семь лет назад. Я заканчивала школу и не знала, куда идти и чего хочу. Был январь. С одной стороны, жаль расставаться со многим: с учителями, с жизнью школьницы. Но с другой, мучительно хотелось перемен. И новая жизнь началась: я поступила в институт, встретила большую любовь. Конечно, я не думала об этом, стоя у окна тогда. Я просто смотрела на заснеженную улицу, на серый день… Знаешь, бывает в конце января чувство, что пахнет весной? Хотя впереди февраль и непонятный март. И вот я стояла, грустная, противоречивая, задумчивая, глядя на этот январь из окна своей одинокой закрытой комнаты, в которой не было ни стерео, ни компьютера, и это казалось нормальным. Была тишина, и я отчетливо слышала шаги новой жизни. Мне не хотелось, чтобы она скорее началась, – хотелось ухватить само чувство, присмотреться к нему, потрогать, подержать в руках… написала стишок, выразила ощущения. Это было и концом, и началом. Концом потому, что я довела чувство до записи, а началом потому, что запись стала поэзией.

После окончания института жизнь опять изменилась. Но все прошло мимо сердца, Маша не успела ни то что ухватить, но приглядеться к этому ощущению. Когда момент настал, она была измочалена и думала о другом. А так хотелось, чтобы и события и чувства совпали, оставив время на осознание, чтоб успеть приготовиться, посмаковать!

– Сейчас дежа вю?

– Пожалуй. Сейчас как тогда. Только комната чужая, окно другое, да и я уже не та. Новая жизнь, идет вовсю, а до сердца не доходит! И вдруг… чувство. Я на пороге великих свершений. Мучительно захотелось сжечь старые дневники, удалить с компа старые рассказы и стихи, фотографии людей, которые причинили мне боль или которых не хочу вспоминать. Надоело жить среди хлама, задыхаюсь, тесно и душно здесь! Надоело за все цепляться! За семь лет столько всего случилось! Целый ты случился. Это прекрасно, но устаешь от себя. Хочется стать другим…

– Если ощущение появилось, то и перемены не за горами. Ты, наверное, сама так считаешь или уже творишь их.

– Хочешь сказать, затем и приехала сюда? – я почувствовал на себе ее взгляд.

– А зачем же ты приехала?

Она промолчала и опять уставилась в окно. Я не сказал, что в ее монологе отразились мои мысли и чувства, – приберег для себя, как заветную теплоту на сердце. Приятно ощущать незримую, негласную близость.

Было пасмурно. Плюсовая температура держалась несколько дней, потому снег таял, оставляя черные проплешины на некогда белом фоне. Угрюмо-серое небо металлически контрастировало даже с этим изъеденным, набрякшим от влаги снегом. Весело пел южный ветер, лелея аромат весны в прозрачных крыльях.

– Может, прогуляемся? Погода хорошая, тебе полезно подышать, – предложил я, закрывая ноут.

– Почему это мне полезно? – Маша подозрительно прищурилась.

– Потому что бледная ты, как моль в обмороке, – я проигнорировал ее привычку цепляться к каждому слову, хотя порой она раздражала, но я объяснял ее длительным изучением словесности. Все же, общаясь с ней, я не чувствовал напряжения от необходимости следить за словами. Раз уж на то пошло, за речью надо следить всегда, и это не пустой официоз, а искренняя вежливость, которая, по словам Бетховена, стоит дешево, но ценится дорого.

– Я бы с удовольствием прогулялась, – ответила Маша, отходя от окна, – погода и впрямь отличная. Пойдем?

– Конечно. После обеда уже никуда не хочется.

Она рассмеялась и ушла к себе. Я спустился на первый этаж. Вскоре появилась и Маша. Мы надели пуховики и вышли на улицу. Места здешние моя спутница знала куда лучше меня, хотя я и тратил по два часа в день на их изучение. Из этого я заключил, что Маша либо всю жизнь провела здесь, либо живет у Раисы Филипповны давно. Маршрут я доверил ей и за разговором совершенно не замечал, куда мы шли. Людей встретили от силы двух, и мне казалось, Маша избегала мест, где их водится больше.

– К тебе никто не приходит? – спросил я, когда мы аккуратно обходили лужи на дороге.

– Кто, например?

– Ну, друзья, родители… разве у тебя никого нет?

– Есть. Но сюда никто не приходит, – ее тон дал понять, что обсуждать эту тему она не желает.

– А мне стоило немалого труда отбиться от визитеров, – я пытался избежать неловкой паузы, – трудно было объяснить, почему собираюсь проводить отпуск в одиночестве в забытом Богом месте, да еще в марте.

– А зачем кому-то что-то объяснять?

– Ну нельзя же просто уйти, не сказав ни слова! – усмехнулся я.

– Почему? Порой легче выпросить прощение, чем разрешение.

Я назвал ее взбалмошной. Она ответила, что жизнь слишком коротка.

– Я итак проводила много времени, ублажая чужие чувства, а о себе мало думала. Если тебе что-то по-настоящему нужно – иди и возьми.

– Может и так. Но нельзя же плевать на близких!

– Плевать не надо. Важно знать меру и четко понимать, о ком на самом деле думаешь. У меня есть двоюродная сестра – сейчас ей шестнадцать. Она как-то выдала, что по ее мнению, начать заниматься сексом, не сказав об этом предкам, будет нехорошо.

Я расхохотался.

– Ну да. Если она залетит или заболеет – виноваты будут они!

– О чем и речь. Когда тебе по-настоящему что-то нужно, спрашивать не будешь, просто сделаешь, как хочешь, и все. Не думай, что я соплячек призываю к распущенности и непослушанию. Надеюсь, ты понял, что я хотела сказать.

– Понял. Но сестра у тебя забавная! Представляю реакцию ее родителей, если бы она у них на такое разрешение испросила!

Родительская участь видится мне ужасно печальной. Можно сказать, распускаешь собственную жизнь до нитки, чтобы связать ее для нового человека, а он вырастает настолько сложным и непостижимым, что не можешь до него дотянуться, не можешь ничего о нем понять, а душа болит, и любовь к нему остается самой сильной на свете. Ведь любовь даже самых распрекрасных детей к родителям никогда не будет такой. А в какой-то момент поймешь, что знаешь о своем чаде в разы меньше Васи Пупкина – чадо нервы твои бережет, чтоб жил спокойно. Наверное, это очень грустно.

– Надо же! – выслушав меня, воскликнула Маша. – Так все расписал, будто уже отец со стажем!

– Нет, еще даже не женат. Просто из наблюдений.

– Хорошим папой будешь. И маме твоей повезло, – никакого сарказма в ее голосе не было, что удивило немного, – а моим не позавидуешь. Они уж оставили попытки понять меня, но любить не перестали.

– Зачем же добавляешь им боли? Неужели сложно позвонить и сказать, где ты? Просто сказать, все в порядке, жива – пару слов, и они успокоятся.

Маша вздохнула.

– Они знают, что жива, но не знают, где. Никто не знает.

– Ты так хотела?

– Да. Сначала хотела тебе наврать – сочинить историю, что приехала из другого города, ищу работу и перебиваюсь с горячей кружки «Магги» на бэпэшку, но передумала.

– Да кому я тебя выдам! – рассмеялся я.

– Дело не в этом. Я просто люблю сочинять, но пожить в придуманном редко удавалось. Вот и возник соблазн поселиться в собственной сказке. Но почему-то стало лень, да и Раиса при желании разоблачит.

На второй неделе моего пребывания у Раисы Филипповны температура доползла до семи тепла, и хозяйка решила устроить субботник. Мы с Машей охотно помогли ей сжечь завалявшийся под снегом мусор. Мусором назывались «лишние» ветки и травинки. Потом оказалось, что у Раисы Филипповны есть еще одна непонятная нам с Машей то ли стариковская, то ли советская причуда: она не выбрасывала бумажный хлам, а складывала его под ванну или в сарай. По весне горы картонных коробок и бумажных упаковок выгребались из мест зимнего заключения и сжигались за сараем. Смысла сего мероприятия мы так и не уловили и, похоже, Раиса Филипповна сама не очень понимала, зачем усложняет себе жизнь, хоть и пыталась нам что-то втолковать. Мы старательно выволакивали из сарая все, предназначенное для сожжения. С костром возился я, поэтому на какое-то время отключился от происходящего вокруг.

Маша появилась с большой коробкой из-под обуви.

– Это мой хлам, – пояснила она, – Раиса ушла сериал смотреть.

Я вскинул на нее страшный взгляд: и ты макулатуру собираешь? Она поняла и рассмеялась:

– Можно и так сказать. Помнишь мой спич про обновление?

Я кивнул, придерживая деревяшкой разлетающиеся листы и золу.

– Лелеять воспоминания надоело. По крайней мере, с дневниками и стихами можно разделаться. Такое чувство, что я хороню себя в них и не даю будущему войти. Марлевую повязку надо раз в три часа проглаживать утюгом, иначе она превратится в скопище бактерий, и носить ее станет опасно.

Она открыла крышку, и моему взору предстали две стопы тетрадей. Маша схватила верхнюю и, разорвав пополам, бросила в огонь.

– Точно жалеть не будешь? – нахмурился я.

– Точно.

Она ушла в сарай и вернулась со стулом, уселась возле костра, взяв на себя сожжение собственного прошлого.

– Может, хочешь побыть одна? – вдруг осенило меня.

– Да нет… это неважно. Присядь, если хочешь, а то как-то нехорошо, я сижу, а ты стоишь.

Не дожидаясь ответа, она вскочила и скрылась в сарае, выволакивая еще один стул. Я не без удовольствия присел у костра и отбросил деревяшку-мешалку.

– Будто все эти годы у меня была низкая энергетика, и я лишь пассивно воспринимала жизнь, не принимая ни в чем участия. Теперь, когда личность худо-бедно сложилась, я четко осознала все этапы и поняла, что дало мне то или иное событие, не хочу быть наблюдателем. Хочу новизны. Представить не могу, какой она будет, – тем интересней. Но я должна чувствовать, что открыта для нее. Это не очередная фантазия «проживи жизнь на бумаге – и нечего бояться». Это не трусость – немногие заглядывают так глубоко в себя, как я, пока пишу. Теперь переходим к практике.

Она встала и прошлась по поляне, нетерпеливо ожидая, пока сгорит очередная тетрадка. Мы сожгли не меньше десятка. Я тоже иногда вставал, топтался по двору, думал о своем. Нам было комфортно и говорить, и молчать вместе. В какой-то момент я так погрузился в свои мысли, что не сразу заметил, как Маша рухнула на стул и начала сползать с него, заваливаясь на левую сторону. Я подскочил к ней и увидел, что она ужасно побледнела, глаза закатились, и вся она будто обмякла. Я не на шутку перепугался, подхватил ее на руки и отнес в дом, еле дооравшись до Раисы Филипповны, которая всем существом окунулась в грохочущий телевизор. Я положил Машу на диван в гостиной, потому как нести ее наверх показалось нецелесообразным: оставить одну страшно, а проверять каждые пять минут, не пришла ли она в себя, – неудобно. Не преувеличу, если скажу, что был в панике и не знал, что думать. Но сильнее поразило другое: Раиса Филипповна, казалось, ничуть не удивилась такому повороту. Я ожидал, что она разохается и разахается, будет верещать, кидаться из угла в угол и заламывать руки, но она только сказала:

– Я уж думала, все кончилось.

Мы накрыли Машу пледом, Раиса дала ей понюхать нашатыря, но не подействовало. Потом она поднялась в Машину комнату и принесла какие-то пузырьки.

– Ты иди, голубчик, я сама справлюсь, – вдруг она вспомнила обо мне, а я все это время стоял, как истукан, с интересом наблюдая за ее манипуляциями.

– Может, врача вызвать?

– Нет, это уже бесполезно. Я потом тебе объясню. Иди, мой хороший.

Я послушно ушел. Костер почти погас, рядом стояла открытая коробка с одной стопкой тетрадок и парой блокнотов. Минуты две я пялился на нее, не зная, что хотел высмотреть, потом взял одну тетрадь, открыл, полистал. Размашистый почерк с сильным наклоном, даты выделены маркером, каждый день расписан на несколько страниц. Понятно, почему тетрадей много. Знаю, нехорошо читать чужие дневники. Почерк при ближайшем рассмотрении оказался неразборчивым, нужно привыкнуть и вчитываться в более спокойной обстановке. Хотя куда уж спокойней? Сиди и читай. Но я не мог.

Опять поплелся в дом, узнать, не вернулось ли к Маше сознание. Оказалось, что вернулось, но она еще слишком слаба, поэтому Раиса попросила меня проводить Машу наверх.

– Пожалуйста, дожги все, что осталось, ладно? – одними губами сказала она, когда мы добрели до комнаты.

– Дожгу, не беспокойся, отдыхай, – я накрыл ее пледом и хотел уже выйти в коридор.

– Нет, это очень важно, – остановила она меня, – если несложно, дожги сегодня, ладно? Не хочу, чтобы что-то осталось…

Она замолчала. Молчал и я, не зная, как реагировать.

– Хорошо, прямо сейчас все сожгу, костер еще не погас. Ты, главное, не волнуйся, лежи.

Я вышел во двор и разворошил потухший костер. Окно Машиной комнаты выходит на лужайку. Вскоре в нем появилась и сама потерпевшая. Я бросил пару тетрадок в огонь, поймав ее взгляд, а когда она исчезла, схватил толстый квадратный блокнот и сунул его в задний карман джинсов. Я ненавидел себя в тот момент, не понимал, зачем мне нужны чужие тайны, что хочу найти в этих дневниках. Я пообещал себе, что обязательно сожгу все. Но позже. Посмотрев еще раз на окно и убедившись, что Маша задернула шторы и не собирается меня контролировать, я сгреб коробку с оставшимися тетрадками и притащил к себе.

Записи в блокноте начинались с середины мая 2000го. Описания длинные и приправлены километражем диалогов. Такие записи можно читать как роман. Я незаметно для себя погрузился в то забытое время, почувствовал ветер перемен, о котором говорила Маша, стоя у окна в моей комнате, проникся атмосферой. Выпускные экзамены, окончание школы, неясная дорога впереди… когда-то и я через такое проходил, но по-другому и многое забыл. 23го мая 2000го на страницах замаячили какие-то братья-рокеры, к которым Машу привела подруга. День расписан подробнейшим образом – с разговорами и Машиными мыслями об этих ребятах. Здесь было все: книги, которые она читала, люди, с которыми общалась, проблемы в семье, болезнь мамы, экзаменационные нервы, раздумья о будущем, легкое сожаление о прошлом и такое наслаждение настоящим, несмотря на все его сложности и стрессы, которое только в семнадцать и возможно. Много восклицательных знаков, многоточий, прерывающихся мыслей. Когда блокнот закончился, я открыл коробку и схватил первую попавшуюся тетрадь. Она и оказалась продолжением:

«27 июля.

Катя попросила позвонить братьям и помирить их с ней, если вдруг они поссорились. Она в этом не уверенна, но ее озадачило, что никто из братьев не поздравил ее с днем рождения, хотя знали число и, якобы, ничего не забывали. Я долго собиралась с силами, весь день меня трясло и колотило, что я объяснила вступительной нервотрепкой и окончанием экзаменов, завтрашним собранием поступивших и прочей ерундой.

Позвонила. Трубку взял Влад. Уж не помню, как начала этот тягостный разговор. Наверное, тонко намекнула, что Катя в замешательстве из-за их забывчивости. Влад удивился то ли замешательству, то ли забывчивости, но обещал перезвонить Кате и разобраться. Спросил, как у меня с поступлением. Я ответила, завтра будет видно. Заявил, что на филологических факультетах только учатся да спят, на большее сил не хватает. Я ко всему готова. Душа жаждет подвигов и новизны. Душа Влада, насколько я успела заметить, стремится к легкой и по возможности веселой студенческой жизни, а трудностями тяготится. Быть может, я ошибаюсь. В общем, вполне мило поболтали».