Buch lesen: «В царстве пепла и скорби»

Кеннет У. Хармон

Schriftart:

Данное издание опубликовано при содействии Taryn Fagerness Agency и Литературного агентства Синопсис.

Перевод с английского Михаила Левина

* * *

Посвящается Ребекке со всей моей любовью
А также Патрисии Столти – чудесному другу и чудесному писателю

Этот мир – за что
любить его?
За поля осени,
Подсвеченные в сумерках
Вспышкой молнии.
– Минамото-но-Ситаго

Глава первая

Смерть шла за Микой Лундом неотступной тенью.

Она присутствовала на инструктажах и совещаниях в виде пустых стульев и скамеек. Она слышалась в разговорах людей, уставших воевать. Даже во сны его ночь за ночью вторгалась смерть, и снился ему брат Ливай, убитый на Гуадалканале, и мать, умершая вскоре после этого от разрыва сердца.

Мика выпрямился на жестком сиденье бомбардира в кабине «Б-29» и вздохнул. За плексигласовым фонарем кабины краской на холсте синели волны Филиппинского моря, и между клочьями белой пены на гребнях волн вспыхивало солнце. Но красота окружающего мира не могла развеять мрачное настроение Мики. Слишком часто он видел, как друзья камнем падают с ночного японского неба навстречу неизвестной судьбе, к волне огня, с ревом проносящейся по бомбардируемому городу.

Сидящий у него за спиной коммандер Адамс поднял нос самолета вверх.

– Как там температура двигателей? – затрещал его голос в интеркоме.

– Четвертый слегка перегревается, – ответил голос бортмеханика, – но держится на двухстах тридцати.

Чем ближе к Хонсю, тем сильнее менялась атмосфера в кабине. Шуточки и треп прекратились, изможденные лица напряглись. Вдали появились темные очертания острова. Мика взял интерком:

– Коммандер, подходим к Сикоку.

– Вижу. Все по местам.

Самолет миновал Сикоку, и из моря возникли серые очертания Хонсю. Берег по правому борту был накрыт тяжелым дымом.

– Гляньте, парни, – сказал коммандер Адамс, – это Осака горит. Ребята из четыреста сорок девятого ее вчера вечером навестили.

Он накренил машину влево. Внизу лежало Внутреннее Японское море – пролив, отделяющий Хонсю от Сикоку и Кюсю и соединяющий Японское море с Тихим океаном. Пролив пестрел песчаными островками.

– Идем на Хиросиму. Готовы вводить данные в прицел, лейтенант Лунд?

– Так точно, сэр! – отрапортовал Мика.

Он стал задавать значения скорости, высоты, температуры и атмосферного давления. Закончив, сверился с математическими таблицами справочника для синхронизации прицела и скорости самолета. Остановился, взял микрофон и высказал не дающую ему покоя мысль:

– Командир, а зачем мы тут занимаемся разъяснительной работой? Не лучше бы нам было бросать на врага бомбы, а не листовки, предупреждающие его, чтобы убегал?

– От листовок рабочие заводов разбегаются, и это снижает выпуск военной продукции.

– Если этих рабочих убить, выпуск военной продукции и вовсе прекратится.

Адамс улыбнулся:

– А ты здорово джапов ненавидишь.

– После того, что они сделали с моими родными? Ненависть – это предыдущая стадия.

Впереди появилась Хиросима. Расположенный на берегу широкой плоской дельты реки Оты веерообразный город распростерся на шести островах, образованных семью рукавами речного русла. Город окружали волнистые спины зеленых холмов. Каждый раз, пролетая над Хиросимой, Мика вспоминал Беллингэм. Над районом Накадзима-Хонмати держалась странная желтая дымка, как над пустыней после песчаной бури.

Из-под самолета стали вырываться клубы серого дыма.

– Осколок поймали от зенитки – низко заходим, – сказал командир. – Передаю управление бомбардиру.

Мика наклонился к прицелу бомбосбрасывателя. Возле берега реки Мотоясу блестел медью на солнце зеленый купол Выставочного центра. Мика подрегулировал зеркало, измеряющее переменный угол приближения к цели, и навел его на Т-образный мост Айои. Тут весь корпус бомбардировщика встряхнуло. Зазвучал из интеркома пронзительный голос бортмеханика:

– Авторотация на четвертом двигателе!

– Отменяем бомбометание? – спросил Мика.

– Нет, – ответил Адамс. – Наводи на цель.

– На трех двигателях точности не будет.

– И черт с ней, это же листовки.

С металлическим скрежетом раскрылся бомболюк. Если Мика рассчитал верно, бомбы вылетят в тот момент, когда самолет будет находиться в намеченной точке над мостом.

Самолет взмыл вверх, выпустив груз.

– Сход бомб! – доложил Мика и резко обернулся посмотреть на их падение. В этот же самый момент детонационный шнур разорвал бомбы, и миллион листовок разлетелось в небе как конфетти. Мика потянулся к микрофону, чтобы доложить об успешном разлете листовок, и ноздри его дернулись от запаха чего-то горелого. В кабину тянулся сероватый дым.

– Поставить створки капота на третьем двигателе и достать огнетушитель! – приказал командир. – Если огонь дойдет до лонжерона, нам крышка!

Мика глянул на лежащий у ног парашют. В случае посадки – верная смерть от голода, пыток, обезглавливания. Уж лучше умирать на своих условиях. Однако сейчас, когда возможность смерти стала реальной, оказалось, что решимость его пошатнулась.

Самолет шел на север над горами Тюгоку. Адамс сказал в микрофон:

– Разворачиваемся. Если дальше идти на северо-запад, придем к Японскому морю, а там наших подлодок нет, эвакуировать нас некому. Единственный наш шанс – вернуться назад. Если доберемся до океана, нас может найти подлодка или патрульный гидроплан.

Дым стал гуще, Мика закашлялся. Разъедало глаза, они слезились. Адамс завершил вираж, и теперь самолет снова шел на Хиросиму – вот уж чего Мика видеть не жаждал. От горящего крыла доносился треск. Мика повернулся к командиру – у того костяшки пальцев побелели на ручке управления. Мика подобрал с пола парашют. За пультом бортмеханика все было скрыто дымом.

– Не дойдем до океана. Включай сигнал тревоги, – велел Адамс. – Готовимся прыгать.

Грянули три коротких звонка, и командир потребовал от каждого члена экипажа в переднем и заднем отсеке подтвердить получение приказа.

– Выпустить переднее шасси! – Адамс закашлялся и показал на Мику. – Как только шасси выйдет, вываливайся из машины. И особенно теплой встречи не жди.

С металлическим скрежетом опустилось переднее шасси, дверь отъехала на пару дюймов, и ее заклинило.

– Гребанное шасси! – выругался командир. – Видимо, пожар повредил гидравлику. Значит, каждый вслед за Микой через бомболюк.

– Через соединительный лаз с надетым парашютом не пролезть, – напомнил Мика.

– Снять парашют, пролезть в бомбовой отсек и там надеть его снова, – ответил Адамс.

Мика зажал парашют в руке и пополз к переднему бомбовому отсеку. Закашлялся, вдохнув дым, в глазах помутнело. Верхнюю губу залило слизью из носа. Мика пополз через клубы дыма, сдвинулся направо, к нижней пулеметной турели.

– Ты тут, Бливинс? – спросил он, проползая мимо штурманского стола.

Ответа не было.

Мика стукнулся о переборку, провел руками по стали, ища люк, ведущий в негерметичный бомбовой отсек. Открыл его, пахнуло холодным воздухом. Мика пропихнул в лаз парашют, пролез следом сам. Мир закружился, и Мика закрыл глаза. Головокружение миновало, Мика опустился на узкий карниз, окружающий створки бомболюка. В самолете ревел ветер, угрожая высосать Мику прочь. Он замешкался, внимание привлек дым, проникающий в лаз. Где все ребята? Они ж должны были идти прямо за ним?

Он натянул лямку парашюта на левое плечо, и тут раздался громоподобный треск, самолет тряхнуло, и Мику бросило в открытый люк. Пальцы левой руки ухватились за край, сталь содрала кожу, небо окрасилось кровью. Мика вывалился в люк, а самолет застонал раненым зверем и унесся прочь, оставив человека в пустоте.

Изо всей силы вцепившись в парашют, Мика пытался поймать болтающуюся правую лямку. Сердце ухнуло куда-то вниз, как на американских горках. Леденящий воздух сковывал пальцы, но они продолжали ловить лямку. Еще чуть-чуть. Уже почти.

Его ударило мощным порывом ветра. Парашют вырвался и закувыркался – уже не достать.

Земля летела навстречу зелеными и коричневыми бликами. Небо переливалось, как в летнюю жару воздух над асфальтом. Мика хватался за пролетающие облака, будто это чем-то могло помочь. Внизу, уходя к холмам, раскинулись здания Хиросимы. Синие реки сшивали между собой острова, как лоскуты одеяла. Пылающее наверху солнце потускнело, и человека накрыло завесой тьмы.

Глава вторая

Утренний бриз качнул фурин, и раздался тихий стеклянный звон. Киёми Осиро улыбнулась ветряному колокольчику. Она бы подождала вешать фурин до лета, но Ай очень просила сделать это пораньше, и на этот раз Киёми была рада, что уступила капризу восьмилетней дочери – приятный звон отвлекал от мыслей о войне. Она вывесила остальные футоны на перилах веранды, и белые простыни повисли как призраки-юрэи, выдохшиеся после целой ночи погонь. Но она и не надеялась найти футоны чистыми, когда вернется домой с завода: с улицы Како-мати, где работали мобилизованные студенты, снося дома и возводя противопожарные барьеры возле правительственных зданий, летела желтая пыль. От этого зрелища Киёми замутило, и сразу же к этому добавилась исходящая от грязи вонь и ощущение песка во рту. С далеких синих холмов прилетели два коршуна. Охотники парили над городом, крича «Пи-йоройро, пи-йоройро!» Тени коршунов пролетали по бумаге сёдзи, и Киёми вспомнила старую примету: если по бумажной двери пройдет тень птицы, это предвещает гостя.

Ай вылезла из дома в носках, держа в одной руке гэта, а в другой – холщовый тревожный мешок. Киёми не успела сделать выговор, как Ай развернулась и крикнула в дом:

– Я ухожу! – И обернулась, застенчиво улыбаясь: – Ой, мама, простите меня!

– Так, погоди-ка. Ты опаздываешь из-за бабушки с дедушкой?

Кровь бросилась в лицо Ай, щеки слегка порозовели. Киёми не могла не улыбнуться, глядя в темные искренние глаза дочери. Хотелось протянуть руку, прижать Ай к себе, ощутить, как бьется ее сердце, почувствовать ее дыхание. Услышать цветочный запах бархатистых волос, обнять и не отпускать никогда.

– Ты так и собираешься весь день проходить в носках?

– Прошу вас, простите мою ошибку.

Ай разжала руку, гэта стукнулись об пол веранды. Девочка их надела и выпрямилась, как солдат по команде «смирно».

– Я готова.

Киёми оглядела дочь и сжала зубы. Ай полагалось бы надевать в школу матросский костюм, а не мешковатое серое монпэ и деревянные башмаки. Война всех их превратила в крестьян.

Киёми тронула деревянную плашку на поясе Ай с гравировкой имени и адреса девочки, чтобы власти могли найти Киёми, если их с дочерью разлучит воздушный налет.

– Пакет первой помощи у тебя с собой?

Ай подняла свою тревожную сумку.

– Собран и готов.

– А где стеганый капюшон?

Ай уставилась на собственные ноги:

– В школе.

– Ты забыла принести его домой? А если бы бомбардировщик вернулся и сбросил бомбу? Тебе было бы нечем защитить голову.

– Прошу вас простить мою небрежность.

Ай подняла глаза, ища сочувствия.

– Что-то ты много извиняешься сегодня. – Киёми протянула руку. – Пойдем.

Отодвинув щеколду боковой калитки, Киёми вывела Ай на Тэндзин-мати. Они, держась за руки, прошли этой тихой улицей мимо домов и лавок. Столпившиеся здания оставляли узкий проход, их мрачные деревянные стены и черная черепица крыш усиливали меланхолию военного времени.

– У меня ночью был кошмар, – объявила Ай.

– Все тот же?

Ай кивнула.

– Кто-то гнался за мной в темном доме.

Гэта стучали по брусчатке, стук отражался эхом от зарешеченных окон.

– Вы меня слышите, мама?

Киёми уверенно улыбнулась дочери.

– В твоем возрасте я тоже мучилась кошмарами. И мой дядя Хидэо мне сказал, что кошмары вызываются злыми духами. И еще сказал, что каждый раз, когда я просыпаюсь от плохого сна, надо попросить Баку, поедателя кошмаров, чтобы он проглотил этот сон. Тогда кошмар превратится в доброе предзнаменование.

– И это правда?

– Тебе надо будет самой попробовать.

– Хорошо, мама. Я попробую.

Они свернули на улицу Накадзима-Хондори в направлении Мотоянаги-мати и реки Хонкава. Улица, кипевшая жизнью, отходила от Старого Саниосского шоссе. Здесь толпились покупатели, била ключом жизнь в магазинах. А сейчас дул ветер, щелкал перед пустыми зданиями канбан, и взывали к опустевшей Хиросиме вывески магазинов.

Мать с дочерью миновали закрытый ставнями обувной магазин Яно, писчебумажную лавку Савамура, лакокрасочный магазин Омото. Киёми остановилась перед закрытым книжным магазином Тада, вспоминая, как проводила тут долгие часы, листая книги. Господин Тада добыл ей контрабандой экземпляр «Сестер Макиока» еще до того, как правительственные цензоры окончательно запретили эту книгу.

Господин Хамаи подметал тротуар возле своей парикмахерской – одного из немногих заведений, выживших в обстановке военных лишений. Увидев Киёми и Ай, он улыбнулся.

Киёми остановилась перед ним и поклонилась.

– Доброе утро, господин Хамаи.

Господин Хамаи прижал метлу к груди и поклонился в ответ.

– Доброе утро, Киёми-сан и Ай-тян. Какой чудесный день сегодня!

– Как идут ваши дела?

– Самым наилучшим образом. Спасибо, что спросили, Киёми-сан.

– Доброго вам дня, – сказала Киёми и, снова поклонившись, двинулась дальше.

Ай приблизилась к ней и прошептала:

– А почему заведение господина Хамаи все еще работает, когда столько других закрылось?

– Магазины не могут работать, если им нечего продавать. А стричься мужчинам все равно нужно.

По улице прогрохотал армейский грузовик, взметая колесами пыль. В кузове стояли солдаты с усталыми лицами. Они совсем не были похожи на тех гордых людей, что маршировали когда-то по улицам города к гавани Удзина, отправляясь на войну, а публика встречала их криками восторга и взмахами флагов с изображением солнца.

Возле бывшего магазина одежды Матоя Киёми свернула в переулок, ведущий к школе, увлекая за собой Ай. В переулке царил полумрак, и Киёми невольно вздрогнула, раздумывая над вопросом Ай. Обычно девочка никогда не спрашивала о войне, будто если о ней не говорить, то ее и не будет.

В конце переулка вновь показалось небо, приветливый и теплый солнечный свет. Слева в молчаливом покое раскинулось кладбище, и черные надгробия поглощали утренний свет. Справа на детской площадке национальной школы Накадзима праздновала новый день молодая жизнь. Слышались радостные крики и детский смех. Двухэтажное деревянное строение уходило вдаль в виде буквы Г. Часть площадки была превращена в Сад Победы. Площадка казалась больше, потому что детей с третьего класса и старше эвакуировали в храм Соходзи в районе Мирасака-тё. Мальчишки, похожие в противовоздушных капюшонах на маленьких самураев, боролись друг с другом. Другие запускали волчки или играли в шарики. Девочки играли в «апельсины и лимоны», в дзянкэн или просто стояли, болтая и глазея на мальчишек.

– В чем дело? – спросила Киёми.

Ай глянула на площадку и снова на мать. В черных глазах стоял вопрос.

– Что-то случилось?

– Норио хвастался, что у него отец – герой войны.

– Хай. Он флотский офицер.

– А мой отец?

Киёми заколебалась. Ей очень не нравилось врать дочери, но родственники со стороны ее отца считали, что так будет лучше всего.

– Он пропал без вести в боях в Китае. Почему ты спрашиваешь? Я тебе уже говорила.

Ай ногой оттолкнула камешек, тот запрыгал по земле.

– Мой настоящий отец – Дзикан?

Киёми ощутила дрожь под ложечкой, будто взлетела сразу тысяча бабочек. Она предвидела, что этот день настанет… и все равно не ожидала его так быстро. Она прикинулась, будто не поняла:

– Мне непонятен твой вопрос.

– Я слышала, как это обсуждали баа-баа и одзиисан. Они говорили, что мой отец приехал из Токио.

– Хай. Мы познакомились до войны.

– Вы были женаты?

– Не были.

– Почему?

Киёми потянула Ай за руку, увлекая за собой.

– Поговорим об этом в другой раз.

– Вы его любили?

Киёми вспомнила тепло его губ в парке Хибия. Мускулистую руку у себя под блузкой, скольжение мягких пальцев вверх по ребрам. Через несколько месяцев она стояла одна на мосту Рёгоку в свете полной луны. У нее в руке поблескивал кинжал, а голос в голове уводил прочь от невидимого мира.

– Он был хороший человек, – соврала Киёми второй раз за утро. Она показала движением головы на ожерелье Ай – цепочку с серебряной луной. – Вот это он мне подарил.

Ай потрогала маленькую луну в ямке у себя на шее. Ожерелье было самой большой ее драгоценностью.

– Вы друг друга любили?

Киёми вздохнула – дочь задавала трудные вопросы. И очень несвоевременные.

– Баа-баа говорит, что у вас внутри живет червь.

– Червь? – моргнула Киёми.

– Хай. Червь печали.

Киёми подавила смешок.

– Червь печали? Глупости. У меня нет причин грустить, когда у меня такая дочь.

– Мама, а война когда-нибудь кончится? Я хочу на лошадиную ярмарку.

– На лошадиную ярмарку? В Сираити?

– Хай.

– И зачем ты туда хочешь?

– Сладкой ваты поесть.

– Сладкой ваты? – Киёми усмехнулась невинному желанию дочери. – Потерпеть придется, любовь моя. Мы сражаемся за Императора, и только Император решит, когда война кончится.

– Мия говорит, что скоро здесь будут американцы.

Киёми остановилась и огляделась – не слышал ли кто-нибудь.

– Никогда такого больше не говори никому. И не всякому слуху верь. Рот – ворота, через которые приходит беда.

– Я понимаю, мама.

На краю школьного двора Ай приподняла клапан тревожного рюкзака.

– Что вы мне положили в бэнто?

– А что бы ты хотела там увидеть?

Ай поднесла к губам палец:

– Может быть, тэндон?

– Понимаю. Значит, мне надо было съездить к океану и наловить креветок, а потом сбегать в горы за дикими кореньями?

– Это было бы самое приятное.

Киёми уронила руки вниз.

– Что скажешь про рисовые шарики?

На лице девочки выразилось разочарование.

– Опять?

– Это лучше, чем червь печали.

Ай улыбнулась и поклонилась:

– Сайонара, мама.

Вопреки привычке прощаться с дочерью поклоном, Киёми нагнулась и поцеловала Ай в щеку.

– Сайонара, любовь моя.

Ай растворилась в толпе детей, а Киёми, глядя ей вслед, подумала о вишнях, растущих вдоль берегов Хонкавы. Ей рисовались цветы, розовые снежинки, ложащиеся на тихие воды, и вспоминалось, как уплывают они в гостеприимные объятия моря.

Глава третья

Ссутулившись, Киёми подошла к трамвайной остановке «Мост Айои», где толпились на бетонном пятачке ожидающие. Если она прямо сейчас не сядет на трамвай, то опоздает на работу на завод «Тойо Кёгё». Не то чтобы ее за это уволили – правительству нужен каждый трудоспособный работник. Но начальник, господин Акита, может начать ее унижать перед остальными рабочими, чтобы увидеть ее слезы. Но не дождется. Больше никогда ни один мужчина не заставит ее плакать.

Людей на бетонной платформе объединяли общие невзгоды. В основном здесь стояли женщины двадцати или тридцати с лишним лет, одетые в мешковатые монпэ и блузы, с темными кругами под глазами на исхудалых лицах. Немногочисленные мужчины были одеты в рекомендованную правительством джинсовую форму, краги и армейские шапки. Но вид у них был такой же недокормленный, как у женщин. Все молчали, будто гости на собственных похоронах. Киёми недоставало довоенной обстановки, когда женщины летели по тротуарам в кимоно или европейских платьях, волосы завиты, губы ярко накрашены. С тех пор как правительство объявило все западное злом, эти платья и кимоно стали ненужной роскошью, и кэмпэйтай, военная полиция, требовала от женщин ношения рабочей или крестьянской одежды.

Толпа покачнулась, как пшеница под ветром, головы обернулись в сторону Соколиного города. Абрикосово-темно-зеленой полосой вылетел трамвай, гремя по рельсам и упираясь дугой в провод. Люди на остановке подобрались, готовясь лезть в вагон, но трамвай, и без того переполненный, пролетел мимо, не сбавляя скорости.

Киёми покрепче сжала ручку тревожной сумки и двинулась на мост. На середине пути она остановилась поглядеть на Мотоясу, положив ладони на шершавый бетон перил. Прохладный южный бриз нес солоноватый привкус Внутреннего моря. Старик на песчаном берегу с плеском закинул в воду невод со свинцовыми грузилами. Ближе к мосту женщина склонилась к воде, проверяя ловушку для угрей. На каменной набережной столпились дома, отделяющие город от реки, и вороны облепили их крыши, оглашая воздух резким карканьем своих жалоб. По реке в сторону устья скользила лодка устричника, ее двигали длинными шестами два рыбака, и кожа их от долгого пребывания на ветру и солнце напоминала красное дерево. Еще дальше раздувались на фоне желтой дымки паруса рыбачьих лодок, подобные бедуинским шатрам под ветром пустыни.

Здесь, на мосту, можно было бы почти забыть о бедах мира, но Первая благородная истина гласила, что жизнь полна страданий, и для Киёми так оно и было. Она вспомнила разговор с Ай. Свекры всегда считали, что Ай не должна даже слышать о давнем любовнике Киёми, и это вообще был их план – скрыть детали прошлого Киёми от ее дочери. С какой стати они решили сейчас передумать?

Это их предательство так ее взбесило, что загорелись щеки, но Киёми подавила это чувство, начав глубоко дышать и сосредоточившись на раскинувшемся перед ней пейзаже. Моно-но аварэ, быстротечность всего сущего – вот что останавливало внимание, пока Киёми фиксировала это утро у себя в памяти. Были бы цветущие вишни столь же прекрасны, если бы цветы эти жили долго? Эта река и люди отзывались бы так же глубоко в ее душе, не знай она, что и они когда-нибудь исчезнут, словно унесенные ветром? Жизнь – иллюзия, и ничего больше.

Она двинулась дальше. До завода «Тойо Кёгё», расположенного в Футю-тё, было еще две-три мили. Если повезет, она успеет дойти за час.

На востоке косые лучи солнца упали на зеленые вершины гор Танна и Сира, и с восходящим солнцем Хиросима ожила. Тротуары заполнились народом, в основном идущим на работу на заводы. Щелканье гэта напоминало перестук дятлов. Со стальным скрежетом проносились трамваи. Грохотали военные грузовики, воняя горелым моторным маслом, от которого на языке оставался вкус дыма. Машин не было из-за дефицита бензина, но улица все равно кишела эвакуированными. Некоторые семьи тащили ручные тележки, другие ехали в фургонах, и деревянные колеса скрипели в такт топоту лошадиных копыт. Петляли среди пешеходов велосипедисты, едущие в основном на ободах, потому что шины износились в хлам. Эвакуированные направлялись в горные деревни, где их ждали родственники. Правительство таких действий не одобряло и посылало солдат возвращать людей обратно. Но чем больше городов подвергалось уничтожающим атакам, тем меньше могли военные помешать бегству. Хиросиму огонь зажигательных бомб пока щадил, но никто не думал, что так будет всегда.

К дверям центра раздачи продовольствия вытянулась очередь. Чего ждали сегодня люди? Может быть, вонючих сардин или темного риса. Выдачу куда более популярного белого риса правительство прекратило уже давно. И чем отчаяннее становилось положение с едой в доме Киёми, тем чаще она задумывалась, почему ее свекровь Саёка отказывается стоять в очереди за выдачей. Это больная гордость заставляет ее задирать нос над пустым ртом? Киёми сама готова была терпеть любые трудности, связанные с ленью свекрови, но страдания Ай были для нее невыносимы.

Она шла уже час, ноги ныли от усталости, голод резал живот тупым лезвием, и вдруг тихое утро распороли сирены воздушной тревоги. Птицы шарахнулись прочь, улетая к горам. Люди на тротуаре останавливались, вглядываясь в небо. Позавчера был воздушный налет, и его хорошо помнили. Три женщины побежали к неглубокой канаве. Там уже спрятались двое мужчин и жестами показывали им: «Сюда! Быстрее!»

Киёми пошла дальше. Если американские самолеты стаей, то канава не защитит, а вот если добраться до завода, есть шанс уцелеть.

Густое гудение моторов «Б-29» слышалось со стороны залива. Киёми прищурилась на солнце. Одинокий бомбардировщик шел в сторону города, сверкая алюминием фюзеляжа, и за ним змеями тянулись инверсионные следы. Загрохотали зенитки на горе Футаба. В небе расцвели серым и белым разрывы снарядов, но далеко от американского самолета. Киёми проследила путь машины к мосту Айои. В мозгу вспыхнула картина: Ай рядом с игровой площадкой, и кровь отлила от мозга, голова закружилась. Киёми прислонилась к телеграфному столбу.

Из-под самолета вылетели, кувыркаясь, черные палочки.

Бомбы!

Киёми глянула на опустевший тротуар, подавляя порыв бежать обратно к Накадзима-Хонмати. Неужели в этот день ей суждено обнять своего мертвого ребенка?

Бомбы развалились, заполнив небо листовками, и тревога отпустила Киёми. «Б-29» улетал прочь от города на северо-запад, отмечая свой путь следом черного дыма. Значит, армейские зенитки смогли подбить огромную машину?

Когда Киёми подходила к грузовому порту Восточной Хиросимы, листовки укрыли город. Киёми остановилась. Решиться ли прочесть листовку? Кэмпэйтай хватала всех, кто читал американские сообщения. Убедившись, что на нее никто не смотрит, Киёми наклонилась и подняла одну. На одной стороне был рисунок – бомбардировщики, сбрасывающие бомбы, – и названия десятка городов, в том числе и Хиросимы. На другой стороне было написано по-японски:

Прочитай внимательно, поскольку это может спасти жизнь тебе или твоему родственнику или другу. В ближайшие дни некоторые или все города, перечисленные на обороте, будут уничтожены американскими бомбами. В этих городах расположены военные объекты либо заводы и фабрики, выпускающие военную продукцию. Мы решительно настроены уничтожить все средства милитаристской клики, которыми она пытается затянуть эту бесполезную войну. Но, к сожалению, у бомбы нет глаз. В соответствии с гуманной политикой США американские ВВС, не желая причинять вред невинным людям, предупреждают население о необходимости эвакуироваться из указанных городов и тем спасти свою жизнь. Америка воюет не с японским народом, а лишь с милитаристской кликой, этот народ поработившей. Мир с Америкой принесет народу Японии свободу от милитаристской клики и ознаменует рождение новой и лучшей Японии. Ты можешь восстановить мир, потребовав нового и лучшего руководства, которое закончит войну. Мы не можем обещать, что только эти города будут атакованы, но некоторые или все из них будут атакованы обязательно. Поэтому внемлите предупреждению и немедленно эвакуируйтесь.

Киёми скрипнула зубами. Ложь, все ложь! Где была гуманная политика Америки, когда ее самолеты сожгли Токио и убили ее тетку и дядю? Они не хотят убивать невинных людей? Так зачем тогда убивать матерей с детьми и стариков, которые уже шевелиться могут с трудом, не то что винтовку держать?

– Эй, вы! Немедленно бросьте это!

К ней бежал человек в штатском, размахивая руками, на лбу его блестел пот. Киёми выпустила листовку из рук.

– Это бомбы! – сказал подбежавший, повысив голос. – Новые бумажные бомбы, которые взрываются в руке!

– Прошу вас меня простить, мне очень стыдно.

– Вы ее прочли?

Киёми покачала головой:

– Зачем бы это мне?

– Точно не прочли?

– Конечно, не прочла! Мне пора, я на работу опаздываю.

Она поспешила прочь, оглядываясь через плечо – не идет ли он за ней. Вокруг люди выходили из укрытий. На их лицах, следящих за кружащимися листовками, читалось любопытство.

Сирены воздушной тревоги стихли, снова зазвучал стонами, стуками, скрежетом промышленный город, и люди вернулись к обыденным делам. Киёми вспомнила Ай. Напугал ли ее этот самолет? Ай такая смелая девочка. Киёми улыбнулась, мысленно представив себе, как Ай стоит на детской площадке и грозит американским летчикам кулаком.

Снова натянув лямку тревожной сумки, Киёми пустилась в путь. Солнце поднималось из-за холмов, согревая улицы, у Киёми на висках выступил пот, и она остановилась. Мысли побежали быстрее, когда она попыталась осмыслить посетившее ее предчувствие.

Снова завыли сирены – с севера шел на город «Б-29», оставляя за собой шлейф черного дыма, и на крыле его мелькало что-то красное. Пожар! Да, это был огонь. Как это может быть? На тротуаре толпились люди, подняв к небу изумленные лица. Трудно было поверить своим глазам, видя превращение грозного бомбардировщика в летящего калеку.

Киёми двинулась дальше на завод, но с каждым шагом трепетала все сильнее. Она заставила себя отвернуться – глазеть на это казалось недостойным, – но любопытство тянуло, как магнитом, обращая ее взор вверх, к небу. Внимание Киёми переключилось с погибающего самолета на другой предмет: темное пятно, с каждой секундой становящееся все больше.

С неба падал человек.

– Господи! – прошептала Киёми.

Летчик хватался за воздух, будто надеялся, что под его руками возникнет лестница. Киёми было подумала, не отвернуться ли от происходящего ужаса, но это казалось недостойным. Пусть этот человек ее враг, но его храбрость заслуживает уважения.

Она проследила траекторию его падения до пустыря метрах в пятнадцати, где вились по сухой земле плети тыквы каботи. Он падал беззвучно. Тело глухо стукнулось о землю, подпрыгнуло, будто выпущенное пружиной, и замерло среди плетей. Киёми осторожно подошла ближе. Сердце стучало, как барабан тайко. По коже ползли мурашки. Добравшись до пустыря, она ожидала увидеть кровавую груду мяса, а не сохранившееся тело. Киёми остановилась, не дойдя до него нескольких метров. У этого летчика были волосы цвета спелой пшеницы. Глаза синие, как небо. До войны Киёми танцевала с американцами в танцзале «Нити-Бэй» в Токио, вопреки протестам тети и дяди. Ей эти люди Запада казались очаровательными, несмотря на чужие запахи и грубые манеры. И этот упавший летчик был самым привлекательным из виденных ею в жизни американцев. Я с ума сошла?

За спиной послышался топот – к ней бежали четверо кэмпэйтаев, размахивая дубинками.

– Прочь! Прочь от него!

Киёми посмотрела на летчика и подняла сложенные руки.

– Да будет мир с тобой.

– Что вы делаете?

Она обернулась к ближайшему кэмпэйтаю – тот недобро глядел на нее, прищурившись.

– Ничего.

Другой кэмпэйтай показал на нее дубинкой:

– Вы молились за этого человека? Он наш враг!

Она знала, что они могут оттащить ее в камеру, но решила, что сейчас кэмпэйтаи слишком заняты, чтобы с ней возиться.

– Я иду на работу.

– Где работаете? – спросил один из них, криво оскалившись.