Buch lesen: «Люцифер. Том 1»

© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2011

©ООО «РИЦ Литература», 2011

* * *

Часть I

Глава I

Тихий и безоблачный октябрьский день клонился к вечеру. Мраморный утес Траунштейна, высоко поднимаясь над озером Траун, ярко блестел при солнечном закате. С высоты, на которой стоял замок Зебург, открывался прекрасный вид на окрестные холмы, поля и леса, одиноко стоящие домики и маленькие деревни. Местность постепенно понижалась к Гмундену и Альтмюнстеру, где озеро образует многочисленные изгибы и бухты, поросшие тростником. С восточной стороны, до самой воды, выступали причудливые скалы, с запада от замка, до самого озера, тянулся парк, а вдали на высоком утесе, среди деревьев, возвышалась небольшая деревенская церковь. Фасад замка выходил на дорогу, за которой виднелось озеро Аттер в мрачной долине, изрезанной узкими тропинками, ведущими к так называемому «Адскому ущелью» с отвесными и едва проходимыми скалами.

Из множества нарядных дам, стоявших у высоких окон замка, только одна глядела на великолепный ландшафт, расстилавшийся перед ее глазами, который казался еще роскошнее в вечерней тишине и своеобразной осенней окраске. Не довольствуясь этим, она вышла на балкон, отделенный от залы стеклянной дверью, где вид был еще более прекрасный, нежели из окон.

Внимание остальных дам было обращено исключительно на охотников, только что въехавших во двор замка. Слышен был топот лошадей, лай и вой собак, прыгавших вокруг телеги, наполненной дичью. Охотники опорожняли ягдташи, разряжали ружья, разговаривая о сделанных выстрелах, о достоинствах своих собак и лошадей. Более юные стояли под окнами и беседовали с дамами, насколько это было возможно при общем говоре и шуме.

Среди толпы мужчин резко выделялся владелец замка, граф Вольфсегг, своей величественной осанкой, спокойными и сдержанными манерами, которые составляли полную противоположность с суетливостью и неловкостью большинства гостей. Выражение доброты в линиях рта несколько смягчали суровость его строгого, загорелого лица и гордый взгляд; коротко подстриженные белокурые волосы с легкою проседью красиво окаймляли высокий правильный лоб. Над левым глазом виднелся глубокий шрам – след удара сабли. На графе было зеленое охотничье платье с золотыми пуговицами, вышитый золотом жилет, белые замшевые панталоны и высокие сапоги, доходившие ему до колен. В каждом его движении сказывалась уверенность человека, знающего себе цену и обладающего способностью знатных людей ставить невидимую границу между собою и теми, которых он считал ниже себя по положению.

– Что это наш хозяин не думает приглашать гостей в дом! – воскликнул с нетерпением один толстяк, который, судя по его объемистой фигуре, более других должен был ощущать голод. – Где же маркиз?

– Этот верзила Пухгейм также замешкался против своего обыкновения, – заметил другой. – Он всегда одним из первых является к столу.

Владелец замка ничего не ответил, хотя разговор наполовину относился к нему. Он внимательно смотрел на покатую дорогу, обсаженную с обеих сторон каштановыми деревьями, ожидая кого-то. Еще спокойнее и безучастнее самого хозяина казался капуцинский монах, сидевший на каменной скамье у главного входа, со своим нищенским мешком и руками, скрещенными на груди. Голова его была опущена, так что виден был только его обнаженный блестящий череп и рыжеватая борода. Глядя на него, трудно было сказать, погружен ли он в молитву и благочестивые размышления или только дремлет. Но во всяком случае происходивший вокруг него шум не мешал ему, потому что он сидел неподвижно и только раз поднял лицо, живо напоминавшее лисицу своим лукавым и хищным выражением. Это был момент, когда владелец замка взглянул на него. Глаза их встретились; они едва заметно кивнули друг другу. В этом движении был как будто вопрос одного и ответ другого. Затем капуцин поспешно схватил четки, висевшие у него на поясе, и стал читать молитву.

Владелец замка снова отвернулся от него. На дороге показался легкий охотничий экипаж. Рослый барон Пухгейм, сидя на козлах, правил парой серых в яблоках лошадей, которые были покрыты пеной. На задней скамейке сидел старый маркиз Гондревилль с испуганным лицом и напрасно умолял кучера ехать потише. Пухгейм забавлялся боязнью старика и гнал лошадей что было мочи. Он, видимо, поставил себе задачей обогнать всадника на вороном коне, который то ехал сзади, то под деревьями, около экипажа, стараясь опередить его в свою очередь.

Стоявшие во дворе охотники со смехом вышли к ним навстречу.

Пухгейм остался победителем. Он круто повернул экипаж и, остановившись поперек ворот, загородил въезд всаднику, не обращая внимания на жалобный возглас маркиза, который едва не слетел на землю. Затем, насладившись своим торжеством, он быстро въехал во двор под громкие рукоплескания своих приятелей.

– Браво! Поздравляем с победой! – кричали зрители, пожимая руку Пухгейму, который ловко соскочил на землю, бросив вожжи подбежавшему конюху.

– Однако вы мастерски правите!

– Мы все время летели рысью; я решил выиграть пари во что бы то ни стало!

Старый маркиз, изящный человек, с живым и выразительным лицом, не разделял общего восторга. Он вытер платком лицо, поправил измятое жабо и с ужасом взглянул на свое запыленное платье и покрытые грязью сапоги.

– Никогда больше не поеду с вами, барон! – воскликнул он на своем смешанном французско-немецком языке серьезным и торжественным тоном. – В шестьдесят лет человек начинает дорожить жизнью… Моя жизнь принадлежит моему королю…

С этими словами маркиз снял шляпу и почтительно раскланялся с дамами.

Пухгейм спокойно выслушал жалобу маркиза и, вынув из своего кармана старинные часы в серебряной оправе, сказал:

– Каково! Мы поднялись на гору менее чем за десять минут. Вы можете поздравить себя, маркиз Гондревилль. С такою быстротою не ездил еще ни один император и ни один король, даже сам Наполеон!

– Да, если бы Австрия не двигалась таким черепашьим шагом, то Наполеону не так легко было бы справиться с нами, – возразил с горячностью один из дворян.

– Потише, Ауерсперг! Не говори пустяков! – заговорили окружавшие его приятели. – Тебя могут услышать.

Глаза всех невольно обратились на побежденного всадника, который, сойдя с коня, водил его некоторое время по двору, а затем, передав его конюху, подошел к ним.

Это был красивый молодой человек, с черными блестящими глазами и бронзоватым цветом лица, который был очень эффектен при вечернем солнце. В его обращении виден был ум и самообладание.

Он выждал, чтобы утих восторг приятелей Пухгейма, и, подойдя к своему сопернику, протянул ему руку в знак примирения, с вежливым поклоном. На лице его не видно было ни малейшего следа неудовольствия или огорчения.

– Не сердитесь на меня, шевалье Цамбелли, – добродушно сказал Пухгейм, пожимая ему руку. – На войне и в игре счастье изменчиво; сегодня один победил, завтра другой. Вы мне отплатите тем же.

– Если бы дело было только в ловкости, то я не решился бы идти на пари с бароном Пухгеймом, – любезно ответил Цамбелли, – но я рассчитывал на быстроту своего коня; однако, к стыду своему, должен был убедиться, что ваша лошадь, барон, гораздо лучше моей.

Молодой человек говорил совершенно правильно по-немецки, хотя с заметным итальянским акцентом.

Затем разговор перешел на лошадей – предмет, близкий сердцу большинства присутствующих господ; одни разделяли мнение Цамбелли относительно лошадей Пухгейма, другие спорили.

Граф Вольфсегг воспользовался этим моментом, чтобы подойти к главному входу, где сидел капуцин.

– Зажгите канделябры на стенах, – сказал он слугам. – Когда мы сядем за стол, будет совсем темно.

Он стоял так близко возле монаха, что почти прикасался к нему своим платьем.

– Выехал он или нет? – спросил граф шепотом.

– Да, сегодня утром он, вероятно, уже был за Феклабруком, – ответил монах беззвучным голосом, перебирая четки.

– А этот не видел его? – спросил опять граф, указывая глазами в ту сторону, где стояли гости.

– В Гмундене никто не видел его, кроме наших, – ответил монах. – А этот на рассвете ездил куда-то на своей лошади, по дороге к Ламбаху.

– К Ламбаху! С какой целью?..

В этот момент около них проходил слуга.

– Вы ведь побудете еще у нас, отец Марсель, и не откажетесь выпить стакан вина, – сказал громко граф. – Теперь полнолуние, и вам торопиться не для чего.

– Я получил разрешение провести ночь вне монастыря.

Слуга прошел, и граф опять понизил голос:

– Здесь Мартин Теймер из Клагенфурта. Вы должны переговорить с ним. Он только что вернулся из Тироля. В народе сильное брожение. Огонь распространяется из долины в долину, но пока он кроется под пеплом. Необходимо раздуть его, чтобы он вспыхнул и поглотил этого Люцифера.

– Чтобы он опять попал в ад, из которого вышел, – ответил монах, опуская глаза и принимаясь снова за четки.

Владелец замка подозвал слугу, стоявшего в почтительном отдалении, и, сделав последние распоряжения, подошел к своим гостям.

– Зачем мы теряем дорогое время, господа, – сказал он. – Теперь все в сборе, даже шевалье Цамбелли, хотя он не захотел принять участие в нашей охоте. Я надеюсь, что он загладит свою вину. Умный собеседник за столом стоит хорошего охотника в лесу. Дамы потеряли терпение и отошли от окон; только моя племянница Антуанетта все еще стоит на балконе – эта неисправимая мечтательница, которая, верно, ждет, чтобы взошел месяц над озером. Я рассчитывал на вас, молодые люди, что вы займете ее и направите ее мысли в другую сторону, но, видно, нынешняя молодежь никуда не годится!

– Да, пойдемте в замок. Давно пора, – ответили гости. – Дамы могут быть в претензии на нас!

Гости отправились в замок, одни попарно, другие в одиночку; шум их шагов звонко раздавался на широкой каменной лестнице. Наверху уже все люстры и канделябры были зажжены, и их отражение, ярко освещая фасад замка через открытые окна, далеко виднелось в серовато-голубых сумерках.

Позади всех шел владелец замка и молодой человек со смуглым цветом лица. Мужественная наружность графа Вольфсегга, его спокойные движения, решительный и гордый взгляд составляли резкую противоположность подвижности молодого итальянца, его вежливым и несколько натянутым манерам, беспокойному и неприятному блеску его черных глаз.

– Тысячу раз прошу у вас извинения, граф, – сказал Цамбелли, – что, несмотря на свое обещание, я не мог быть в сборном пункте у мельницы Долен и не успел предупредить вас об этом вовремя. Но мой посланец из Гмундена приехал слишком поздно в замок и не застал вас. Я чувствую себя тем более виноватым, что, судя по всему, вы, граф, совсем отказались от участия в политических делах и теперь всей душой предаетесь удовольствиям сельской жизни.

– Я готов простить вас, но с тем, чтобы вы сообщили мне о том, что делается на свете. С тех пор как я удалился от мира, меня еще больше интересует все великое и ужасное, что совершается в нем. Тут, разумеется, играет немалую роль эгоизм, и я в этом случае похож на прибрежного жителя, который с удовольствием смотрит на гибель кораблей. Не имеете ли вы каких-нибудь новостей из Вены или Парижа?

Они остановились в нескольких шагах от монаха.

– Как же, и могу сообщить вам довольно интересные известия. Я сегодня был в Ламбахе.

– В Ламбахе? – с удивлением спросил граф Вольфсегг.

– Да, и виделся там с одним приятелем, который останавливался там проездом из Вены в Париж и дал мне знать об этом; а так как он ехал из Эрфурта…

– Значит, он был при свидании Наполеона с Александром Первым?

– Он видел встречу обоих императоров. Затем Наполеон послал его с депешами в Вену к генералу Андраши, а другие депеши приказал отвезти в Париж императрице Жозефине. Поэтому извините меня, граф, что я не мог удержаться от искушения узнать что-нибудь более верное о событии, которое теперь занимает и волнует всю Европу.

– Одним словом, вы променяли одну охоту на другую. Теперь весь вопрос в том, кто из них загонит зайца – Цезарь или Александр. Однако вас можно поздравить, молодой человек, вам предстоит блестящее будущее. Иметь приятеля, который находится в непосредственной близости к французскому императору, – не последнее счастье. Мне остается только сказать вам, шевалье, пес aspera terrent!

Взгляды обоих собеседников встретились – итальянец опустил глаза.

– Мое сердце не лежит к императору, – сказал он, прижимая руку к сердцу как бы в подтверждение своих слов. – Я родился подданным Габсбургов и надеюсь до конца моей жизни остаться верным австрийцем.

– Аминь, – ответил граф торжественным тоном. – Но мы совсем удалились от предмета нашего разговора. Я и не думал упрекать вас в недостатке патриотизма. Наш император в самых мирных отношениях с Бонапартом, и почему же вам не сочувствовать герою, который, подобно Александру Македонскому, раздает короны… Однако пойдемте к дамам, шевалье. Вы расскажете им об Эрфурте и тамошних празднествах и театральных представлениях. В нашу пустыню еще не доходила весть о них. Это будет для нас как будто сказка из «Тысячи и одной ночи».

– Вы забываете, граф, что я не присутствовал при этом, – возразил Цамбелли, – и могу только рассказать в общих чертах то, что слышал от счастливца, который был еще в полном упоении от всего виденного им.

– Остальное вы можете дополнить своей фантазией. Представьте только себе: два могущественных монарха сходятся во время празднеств при самой блестящей обстановке… Их окружает свита королей… Самый смелый вымысел ничто перед такой действительностью. Я заранее восхищаюсь вашим талантливым описанием, шевалье. Теперь я даже готов благодарить вас, что вы не были на нашей охоте. Известия из Эрфурта! Это будет такой десерт для наших гостей, которого они не ожидают. Но вот мы опять заговорились с вами – смотрите, уже совсем стемнело.

Граф и его гость поспешно поднялись по лестнице и вошли в освещенную залу, где их ожидали с нетерпением.

Во дворе мало-помалу воцарилась глубокая тишина. Прислуга увела лошадей и собак, экипажи были поставлены в сараи. Ночной сторож по обычаю наложил засовы и запер решетчатые ворота, сделанные в крепкой, поросшей плющом стене, окружавшей замок, часть хозяйственных строений и сад. Из-за утеса Траунштейна поднялся месяц, сперва узким блестящим полукругом, посеребрившим края темных туч, которые тяжело повисли над высокими скалами Адского ущелья. Но вот взошел и полный месяц и, медленно плывя по небу, осветил крышу замка и стройную фигуру молодой девушки, стоящей на балконе, которая в своем легком белом платье казалась издали каким-то неземным существом. Должно быть, в зале ее кто-то позвал по имени, потому что она оглянулась, а вслед за тем на пороге балкона появилась пожилая женщина и увела ее с собою.

В это время внизу раздался звонок, призывавший к ужину тех слуг, которые уже кончили свои дневные занятия и не обязаны были прислуживать за господским столом. Капуцин, услыхав звонок, поспешно встал с места и с видимым удовольствием погладил свою рыжую бороду. Егери, конюхи, кучеры и садовники проходили мимо него в низкую комнату за кухней, служившую для них столовой. Капуцин хотел последовать за ними, но тут к нему подошел старик, одетый в черное платье, и, положив ему руку на плечо, сказал:

– Пойдем лучше со мной, брат Марсель, в особую комнату, – мы разопьем с тобой бутылку красного тирольского вина.

– Вы знаете мой вкус не хуже меня самого, мой дорогой кум, – ответил монах нищенствующего ордена. – Ходьба утомляет ноги, от молитвы устает язык, а вино восстанавливает силы.

– Тебя ожидает Мартин Теймер, – добавил вполголоса старик. – По его словам, в Тироле творятся ужасные вещи. Баварцы хозяйничают там не хуже турок.

– Ну, это в порядке вещей, только бы вино не испортилось у них… Что же касается света, кум, то правда давно умерла в нем, – продолжал капуцин. – Короли, принцы, дворяне, бюргеры и крестьяне – все перемешалось, потеряло голову и все идет вверх дном. Свет представляет собой огромный котел, в котором сатана варит кашу и так усердно мешает ее своей лопатой, что она льется у него через край: то потечет огонь и человеческая кровь, то чистое золото, а чтобы поддерживать жар под котлом, он бросает туда целые деревни и даже города. Сатане нужны дрова, но, по счастью, он еще не добрался до виноградников, и это радует меня.

Собравшаяся прислуга внимательно слушала монаха.

– Вы еще шутите, – сказал один из слуг, – а у меня так, право, становится тяжело на сердце, когда подумаю, что делается на свете.

– Я бедный сын Франциска, – возразил монах, – и меня ничто не тяготит; вся моя ноша состоит из этого мешка. Я оставляю его во дворе. Дети мои, смотрите, чтобы кто-нибудь не украл его. Сколько звезд, столько глаз на небе. Они все видят, даже когда молодежь ворует или целуется! Но вы не виноваты в этом, уж так созданы люди, что чувствуют голод и влюбляются…

Прислуга, смеясь, прошла в столовую, а капуцин со стариком повернули в коридор налево.

Старик отворил дверь своей комнаты и пригласил гостя войти в нее.

Стол уже был накрыт, и на нем стояли бутылки и кушанья самого соблазнительного вида.

– Сперва поедим, – сказал капуцин, распуская шнур, опоясывавший его талию, – а потом займемся политикой.

Как в нижнем этаже у прислуги, так и наверху у господ серьезный разговор долго не завязывался. Гости графа Вольфсегга по первому его приглашению поспешили занять свои места за роскошным ужином, и некоторое время в огромной зале слышен был только стук ножей, вилок и звон стаканов и поспешная беготня лакеев, которые приносили и уносили блюда, тарелки и бутылки.

Немало таких веселых дней прошло в замке со времени Аустерлицкой битвы до этой осени, когда граф Ульрих Вольфсегг впервые посетил свой замок после долгого отсутствия. Многим казалось странным, почему граф никогда не приезжал в замок, в котором провел молодость и который недаром славился в целой Австрии своей величиной, великолепным убранством и красивым местоположением между двух озер и скалистых гор, поросших лесом. Каждый объяснял по-своему такое отчуждение, а старые слуги рассказывали о каком-то предсказании покойного графа на смертном одре, которое будто бы напугало его сына и побудило его покинуть дом своих предков. Как бы то ни было, но старый управляющий, который теперь, сидя в своей комнате, распивал красное тирольское вино с капуцином и табачным торговцем Теймером, был очень удивлен, когда в августе получил от графа письмо с приказанием: все привести в порядок и приготовить все необходимое для празднеств, охоты и приезда гостей.

Старый управляющий исполнил в точности приказание владельца, но количество гостей, явившихся в замок вслед за приездом графа, превзошло все его ожидания.

С утра до ночи приходили и уходили из замка люди всех сословий. Являлись не только австрийцы, близкие и дальние родственники, соседи и знакомые, но и люди совершенно неизвестные и даже иностранцы – северогерманцы, русские и англичане. Раз даже приезжал эрцгерцог Иоган из Штейермарка, чтобы принять участие в прогулке по Аттернскому озеру. Одни приезжали на несколько часов, другие на несколько суток; из последних, большею частью дворян, живших по соседству, начиная с Ламбаха и Вельса, Феклабрука и Вартенбурга, образовалось постоянное общество, которое почти безвыездно жило у графа. Замок сам по себе был привлекателен: красивая местность, отличная охота, богатый стол, погреб, который не уступал императорскому, наконец, гостеприимство хозяина и его умная беседа – все это могло иметь для гостей неудержимую притягательную силу. Молодые дворяне, по крайней мере судя по их словам, посещали графа ради его племянницы – красивой Антуанетты фон Гондревилль.

Таким образом, не было, по-видимому, никакого основания находить какую-то особенную причину в наплыве гостей в замок и придавать политическое значение веселым пирам, прогулкам и кавалькадам по окрестным лесам и горам. Присутствие стольких богатых и знатных господ объясняло наплыв простых людей – один привозил любимого слугу или конюха, другой искусного стрелка из своих окрестностей. Странствующие монахи нищенствующих орденов пользовались удобным случаем для сбора подаяний на свои монастыри. Под предлогом помощи графские слуги принимали того или другого из своих родных; местные жители приходили в замок из любопытства.

Простой народ любил графа за его снисходительность и щедрость. Граф не позволял своему управляющему притеснять арендаторов, за что и получил у местных землевладельцев прозвище якобинца. Те же, которые ближе знали графа, говорили, что он проводит в жизнь принципы Иосифа II, несмотря на ту перемену правления, которая произошла при его племяннике Франце II. Простому народу, конечно, не было никакого дела до убеждений графа, и он судил о нем по его поступкам и обращению. Владелец замка был строг, но справедлив, умел обойтись с каждым, говорил при случае народным языком и принимал участие в их радостях и горе. В последние недели граф Ульрих, по-видимому, превзошел самого себя; почти все просьбы, с которыми обращались к нему бедняки, были удовлетворены, старым богатым крестьянам он пожимал руки, недавно во дворе замка был устроен большой праздник для деревенской молодежи, на котором ее угостили на славу. Сверх того, владелец замка при всяком удобном случае вел долгие беседы с народными вожаками о том, что делалось на свете. Он рассказывал им, между прочим, что Бонапарт начал войну с испанцами, такими же простыми людьми, как они сами, крестьянами, пастухами и охотниками и вдобавок истинными католиками. Благодаря этому, говорил он, поднялось общее восстание и французы были побеждены; двадцать тысяч их должны были постыдно сдаться крестьянам… Граф рассказывал так живо, что у его слушателей замирало сердце от волнения, и они говорили, что если французы, чего не приведи Бог, придут в Австрию, то они теперь знают, как принять их… Слова всеми уважаемого владельца замка тотчас распространялись в народе с разными добавлениями и преувеличениями.

Поведение графа никого не удивляло в окрестностях благодаря общей ненависти к Бонапарту, но оно могло показаться подозрительным новому человеку, каким был Витторио Цамбелли, тирольский уроженец из старинного епископального города Триента. Неизвестно, действительно ли Цамбелли обладал такой проницательностью или причиной этого было недоверие, которое он внушал графу, только последний счел нужным предупредить своих гостей, чтобы они были осторожнее в присутствии итальянца, так как он считает его французским шпионом. Вследствие этого в замке с приездом Цамбелли исчезли прежняя веселость и непринужденность в отношениях. Все чувствовали неопределенный страх в его присутствии, несмотря на его любезность с дамами и ловкость обращения. «Посвященные», как называли себя в шутку близкие друзья графа, говорили при нем только о самых безразличных вещах, взвешивали каждое свое слово и останавливали всякую неосторожную выходку молодежи. По счастью, те лица, за которых особенно боялся граф, выехали из замка дня за три до приезда шевалье в Гмунден.

Отказать ему в приеме не было никакого основания, тем более что Цамбелли был принят в Вене во всех лучших домах и на вечерах у первого тогдашнего министра, графа Стадиона, у русского и французского посланников. Таким образом, граф Ульрих не мог исключить Цамбелли ни из одного празднества, не обратив на себя общего внимания таким странным нарушением правил гостеприимства, а, с другой стороны, это было даже небезопасно, если бы Цамбелли был действительно тем, кем считали его, то есть смелым и хитрым слугой французского императора.

В этот вечер, как и всегда, Цамбелли занимал общество. Хозяин дома скоро положил конец скучным охотничьим рассказам некоторых из своих гостей.

– Поговорим о чем-нибудь более интересном, господа, – сказал граф Ульрих. – Ведь вы утомляете дам своими спорами о лошадях и собаках. Не хотите ли вы лучше узнать что-нибудь о событии, которое интересует теперь весь цивилизованный мир. Вот шевалье Цамбелли получил сегодня известия из Эрфурта; если дамы попросят его, то он, наверно, не откажется сообщить то, что известно ему.

– Я видел сегодня утром адъютанта Бонапарта, – сказал Цамбелли. – Я познакомился с ним при дворе итальянского вице-короля. Он был при свидании двух императоров и сообщил мне об этом некоторые подробности. Я охотно передам вам его слова, хотя мой рассказ будет, вероятно, вял и отрывочен…

– К чему это предисловие? Рассказывайте скорее, – сказала одна из дам.

– Я к вашим услугам, – ответил итальянец. – Итак, двадцать седьмого сентября, после обеда, оба императора встретились на дороге; один ехал из Эрфурта, другой из Веймара. Оба вышли из экипажей и шли довольно долго пешком, на значительном расстоянии от свиты, дружески разговаривая между собой. После этого они сели на прекрасных верховых лошадей и с триумфом въехали в разукрашенный город, мимо выстроившихся с обеих сторон императорских гренадеров. Их сопровождала бесчисленная свита; тут были и короли Рейнского союза – Саксонский и Вестфальский, Баварский и Виртембергский, множество других немецких князей, французские маршалы и русские вельможи; народ сошелся из близких и далеких мест, чтобы посмотреть на двух императоров. В тот же вечер знаменитый актер из «Theatre Francais» Тальма играл в пьесе Корнеля «Cinna» перед партером коронованных особ. Когда актер произнес знаменитую фразу: «Soyons amis, Cinna», – оба императора, сидевшие рядом на красных бархатных креслах с золотыми орлами на спинках, пожали друг другу руки…

Цамбелли рассказывал очень плавно, не выражая своего мнения о главных лицах и часто обращаясь к сидевшей напротив него пожилой даме, к которой все относились как к хозяйке дома.

Это была старшая сестра графа Ульриха – Леопольдина Вольфсегг, маркиза Гондревилль, ненавидящая Наполеона и всей душой преданная детям и внукам Марии-Терезии. Она вышла замуж в 80 годах прошлого столетия за маркиза Гондревилля, уроженца Лотарингии, который приехал в Вену с письмом от французской королевы Марии-Антуанетты к ее брату Францу-Иосифу II, по случаю кончины их матери, Марии-Терезии. Затем молодые супруги вернулись в Париж, где маркиза скоро сблизилась с Марией-Антуанеттой, которая находила особое удовольствие разговаривать с нею о Вене и их общих знакомых и даже вызвалась быть крестной матерью дочери маркизы, которая в честь нее была названа Марией-Антуанеттой.

Маркиза, разделявшая все удовольствия королевы, не покинула ее в дни скорби и принимала самое живое участие в горе и заботах королевского семейства. Она была около Марии-Антуанетты в ту ночь, когда рассвирепевшая толпа пьяных женщин и мужчин с пиками и топорами вломилась в Версаль через золотую решетку. Только за две недели до 10 августа 1792 года решилась она выехать из Парижа, да и то по настоятельному требованию своей великодушной приятельницы. Заливаясь слезами, с чувством гнева и ненависти к страшным людям, совершившим государственный переворот во Франции, вернулась она в Австрию к своему отцу с двумя детьми: сыном и дочерью. Муж ее, маркиз, остался в войске эмигрантов под предводительством Конде. С этого момента ничто уже не могло примирить маркизу с революцией и с тем, что имело какое-нибудь отношение к ней, начиная с Робеспьера и кончая Наполеоном. Революция лишила ее поместьев во Франции, обезглавила короля и королеву; при Маренго убили родного брата маркизы, другой был опасно ранен; даже смерть своего отца она приписывала впечатлению, произведенному на него Аустерлицкой битвой. Несколько лет прожила она в разлуке с мужем и в постоянном страхе за его жизнь, так как маркиз, выказавший себя трусом при езде с таким искусным кучером как Пухгейм, в былые времена славился своей храбростью. Наконец, болезнь принудила Гондревилля вернуться домой, и маркиза успокоилась относительно своего мужа; но вслед за тем у ней появилась новая боязнь – за единственного и нежно любимого сына. Молодой Гондревилль вступил в австрийское войско восемнадцати лет от роду, сражался рядом со своим дядей, графом Ульрихом, при Гоэнлиндене и отличился при Аустерлице. Наступившее затем бездействие настолько тяготило юношу, что, получив известие об испанском восстании и высадке англичан в Португалии, он немедленно отправился на Пиренейский полуостров под чужим именем в надежде опять сразиться с Наполеоном, которого ненавидел не меньше матери.

Политические симпатии и антипатии маркизы были слишком известны итальянцу, и он тщательно избегал в своем рассказе всего, что могло задеть ее в том или другом отношении. Но он не достиг своей цели. Маркиза прервала его почти на половине фразы.

– Я не понимаю, – воскликнула она с негодованием, – как может русский император настолько унизить свое достоинство, чтобы подать руку бывшему подпоручику, сыну корсиканского адвоката!

Цамбелли не возражал, но на губах его промелькнула неуловимая улыбка.

– Сестра моя забывает, – сказал хозяин дома, – что талантливый человек вне всяких правил. Sous-lieutenant Бонапарт, благодаря своим блистательным победам, сделался императором Наполеоном, союзником августейшего австрийского дома. Вы должны делать уступку времени, Леопольдина. Что пользы сердиться на комету, которая неожиданно появляется на небе? Со своей стороны я очень благодарен шевалье Цамбелли за его рассказ. Не подлежит сомнению, что это свидание в Эрфурте будет иметь важные последствия.

– Французский император, вероятно, желает вполне располагать своей армией, чтобы выдвинуть ее против Испании, – заметил Цамбелли, – а дружба его с Александром гарантирует его от войны с Пруссией и Австрией…

– С Австрией! – прервал его Пухгейм. – Помилуйте, шевалье, какая нам нужда впутываться в дела Франции. Мы желаем только насладиться дорого купленным миром. Не так ли, господа?

– Разумеется! Барон прав! – воскликнуло разом несколько голосов. – Австрия не желает войны; опыт достаточно показал, что Наполеон непобедим, как Цезарь или Фридрих Великий.

– Господа, вы не поняли меня, – сказал Цамбелли. – Я не сомневаюсь в миролюбивых намерениях Австрии. Но Бонапарт, увлекаемый своим демоном, всюду отыскивает причины для новых битв и побед. Кто может сказать, где он остановится и когда кончит? Принимая во внимание ту невероятную быстроту, с которой он поднялся из мрака и ничтожества, нельзя не удивляться его судьбе. Я убежден, что конец ее будет не менее поразительный. Он не погибнет, как обыкновенный человек. Горе тому, кто становится ему поперек дороги! Император-гигант раздавит его! Наше дорогое отечество после стольких несчастий наслаждается миром; неужели оно захочет подвергнуть себя новым ударам? Разве Австрия может рассчитывать сделать в одиночку то, что не удалось ей в союзе с Россией и Англией?