Будда

Гаутама, как мы теперь знаем, остро ощутил бессмысленность своей жизни. И это неспроста: убеждение в несовершенстве, неправильности, жестокости мира было одним из основополагающих элементов сознания «осевого времени». Те, кто отозвался на его импульс, как и Гаутама, ощущали неодолимое внутреннее беспокойство. Их терзало осознание собственной беспомощности, не давала покоя мысль о том, что они смертны; мир приводил их в ужас и одновременно они ощущали отчужденность от него^{19}. Признаки этого духовного кризиса у разных народов выражались по-разному. Греки представляли человеческую жизнь в виде героической эпопеи, драмы, в которой они стремились к катарсису (очищению) и освобождению. Платон, например, рассуждал об отъединении человека от божественного и жаждал избавиться от нечистоты нынешнего состояния и достичь единения с Благом. Такое же отчуждение от бога ощущали и иудейские пророки VIII, VII и VI вв., которые считали свою политическую ссылку символическим отражением их духовного состояния. Последователям Заратустры в Иране жизнь представлялась в виде титанической борьбы Добра со Злом, а Конфуций сетовал на невежество своей эпохи, которая слишком далеко отошла от идей предков. В Индии Гаутама и монахи-отшельники считали, что вся жизнь есть духкха (страдание): она в корне «неправильно устроена», полна боли, скорби и горестей, а мир стал пугающим, страшным. В буддийских канонических текстах упоминаются «трепет, страх и ужас», который испытывали, попадая в лес, люди, отважившиеся покинуть город и отправиться в путешествие^{20}. Природу было принято изображать как источник зловещей угрозы – примерно такой же пугающей она стала казаться библейским Адаму и Еве после грехопадения. Гаутама покинул отчий кров и семью совсем не для того, чтобы жить в лесу в счастливом единении с природой. Напротив, природа страшила его, внушала «страх и ужас»^{21}. Как позже вспоминал Гаутама, стоило оленю пройти рядом или ветру пошевелить листья на деревьях, как у него от ужаса волосы вставали дыбом.

Так что же произошло? Никому еще не удалось представить внятных причин того скорбного состояния духа, которое дало импульс рождению новой духовности «осевого времени». Ведь и прежде человеческая жизнь была полна страданий и скорби. Так, в Египте и Месопотамии, как свидетельствуют обнаруженные археологами клинописные таблички, подобные упаднические настроения бытовали уже за несколько веков до прихода «осевого времени». Почему нравственные страдания достигли своего пика именно в четырех «осевых регионах»? Некоторые историки объясняют эту удивительную синхронность нашествиями ариев – индоевропейских кочевых племен из Центральной Азии, которые, начиная с III тысячелетия до н. э., неоднократно вторгались в Северную Индию и доходили даже до Средиземноморья. Примерно к 1200 г. до н. э. они окончательно осели на территориях Индии и Ирана, а к концу II тысячелетия до н. э. появились и в Китае. Арии принесли с собой вольный дух бескрайних степных просторов, представления о широких горизонтах и неограниченных возможностях. Как раса завоевателей, они духовно порабощали покоренные народы, возбуждая в их мировосприятии ноты трагической обреченности. Под влиянием ариев произошла смена старых устойчивых и примитивных общественных укладов на новые, но этот процесс шел болезненно, сопровождался жестокой борьбой и умножал горести покоренных народов. Возможно, это и стало одной из причин отчаянных духовных исканий, с которых и начинается отсчет «осевого времени»^{22}. Однако Иудея избежала вторжения индоариев, и оказать влияние на иудейских пророков они никак не могли. Да и само завоевание растянулось по времени на целое тысячелетие, тогда как духовная трансформация началась и протекала поразительно синхронно как в Индии и Иудее, так и в остальных регионах «осевого времени».

Есть и еще один опровергающий довод: тот тип культуры, развитию которого дало толчок арийское завоевание, не имел ничего общего с созидательным духом «осевого времени». К 1000 г. до н. э. арийские племена окончательно перешли к оседлой жизни, и на большей части индийского субконтинента возникли аграрные общины. Они заняли господствующее положение в индийском обществе, окончательно вытеснив старые уклады – так, не сохранилось никаких сведений о коренных доарийских цивилизациях в долине Инда. Вопреки духу динамизма основателей арийская Индия, подобно культурам «до-осевого периода», отличалась крайней статичностью и консерватизмом. В обществе существовало разделение на четыре обособленные ранжированные социальные группы (касты) – их можно уподобить четырем сословиям, которые в более поздние времена возникли в феодальной Европе. Каста браминов объединяла жрецов, служителей религиозного культа. Они же были и самой могущественной силой общества. Следующая каста, кшатрии, представляла собой военное сословие, ее представители осуществляли функции управления государством и защиты от внешних врагов. Вайшьи, еще одна каста, были земледельцами и скотоводами, они занимались хозяйственной деятельностью, приводя в движение экономический механизм. И наконец, шудры – те, кто не принадлежал ни к одной из перечисленных каст. Это были отверженные и рабы, которым был закрыт путь к ассимиляции с индоарийской системой общественного устройства. Изначально принадлежность к той или иной касте не была наследственной: коренной индиец, приобретя необходимые знания и умения, мог рассчитывать впоследствии стать брамином или кшатрием. Однако во времена Гаутамы социальная стратификация уже стала незыблемым освященным традициями устоем – она считалась отражением архетипа вселенского миропорядка^{23}. Изменить его, перейдя из одной касты в другую, считалось невозможным.

Духовная культура индоариев была типичным примером архаических «доосевых» религиозных культур, в основе которых лежали представления о незыблемости сложившегося порядка вещей, которому следовало покорно подчиняться, не предаваясь раздумьям о смысле жизни. Священная истина считалась данностью, которую никому не дано изменить, а потому ее следовало пассивно принимать. Подобное мировоззрение не оставляло места для духовных исканий, что обусловливало статичность духовной жизни. В индоарийском обществе существовал культ наркотического напитка из растения сома, который вводил браминов в состояние экстатического транса – считалось, что так они «слышат» (шрути) откровения, священные тексты на санскрите, известные нам под общим названием Веды^{24}. Эти откровения, как считалось, не внушаются людям богами, а представляют собой извечную мудрость, в которой нашли отражение фундаментальные принципы построения мироздания. Эта вера в универсальный закон, управляющий существованием и людей, и богов, является характерной чертой всех древних религий. В те времена письменность еще не получила развития на Индостанском субконтиненте, поэтому Веды существовали только в устном варианте. Обязанности браминов как раз и заключались в том, чтобы заучивать и сохранять ведические тексты, обеспечивая их передачу от одного поколения к другому, от отца к сыну. Знание Вед открывало доступ и к брахману – глубинному знанию основ и движущих сил бытия.

С течением времени местные индийские наречия полностью вытеснили санскрит, коренной язык индоарийских племен, и он стал недоступен большинству населения. Знание санскрита сохраняли только брамины, что, несомненно, способствовало укреплению их власти и положения в обществе. Только им, браминам, было известно, как проводить предписанные Ведами священные ритуалы жертвоприношений.

Согласно господствовавшим тогда представлениям в начале времен мифический Творец, абсолютное начало, сделал первое жертвоприношение, которое вызвало к жизни богов, человека и всю Вселенную. Эта первородное жертвоприношение стало прототипом священных обрядов жертвоприношений домашних животных. Эти обряды проводились под руководством браминов, что по тогдашним представлениям давало последним власть над жизнью и смертью. Причем от ритуалов зависело и благополучие богов – их неправильное выполнение грозило богам гибелью. Неудивительно поэтому, что весь уклад жизни строился вокруг этого священнодействия. Его главными действующими лицами, конечно же, были брамины, однако кшатриям и вайшьям также отводилась существенная роль. Так, кшатрии, к числу которых относились цари и вельможи, давали деньги на проведение ритуалов, а вайшьи поставляли жертвенный скот. Особо важную роль в ведической религии играл огонь. Он символизировал власть человека над силами природы, а в задачу браминов входило поддерживать три священных огня в храмах. С большим почитанием древние индийцы относились и к домашнему очагу, который считался символом священного огня, и посвящали ему домашние религиозные обряды. В дни поста (упосатха) домашнему очагу следовало делать особые подношения. Накануне упосатхи как браминам, так и простым мирянам было предписано поститься, воздерживаться от любовных утех и труда и проводить ночь в бдении у очага. В это священное время, упавасатха, боги, как считалось, могли «расположиться у домашнего очага рядом» с мирянином и его домочадцами^{25}.

Ведическая вера была типичным примером «доосевых» религий. Она характеризовалась статичностью и неизменностью; считаясь архетипом вселенского порядка, она не подталкивала к духовным поискам. Ведический культ опирался на привнесенные, мистические по своей сути обряды и, как считалось, позволял поддерживать существование Вселенной. Эта глубоко консервативная религия была призвана даровать человеку защищенность в мире, который воспринимался как незыблемый и вневременной. В ее основе лежало сокровенное эзотерическое знание, доступное лишь ограниченному кругу людей (браминам)^{26}. Этим ведическая религия принципиально противоречила зарождавшемуся духу «осевого времени». Достаточно вспомнить Сократа, который подвергал сомнению все, казалось бы, незыблемые установки своего времени. Он был убежден, что истинное знание нельзя перенять у другого человека, услышать, как ведические шрути. Напротив, человек должен стремиться самостоятельно, своими силами познать истину. Сам Сократ подвергал сомнению все и вся, заставляя собеседников усомниться в своем всезнании, заражая их собственным сомнением. Ибо, только осознав свое незнание, человек способен устремиться на философский поиск истины. Или, например, иудейские пророки – они совершили переворот в религиозном сознании, опровергнув представление о неизменном благоволении бога своему народу, как было во времена исхода евреев из Египта. Теперь же, утверждали пророки, Бог призывает языческие народы, чтобы наказать иудеев. Каждый иудей, учили пророки, обязан поступать в соответствии с принципами честности, справедливости, равенства и верности. Соблюдение внешней стороны культовых обрядов не дает спасения души, священный закон и заветы должны быть начертаны в сердце каждого человека. Бог требует от него не жертв, а милосердия и сострадания. Зародившиеся в «осевое время» религии выдвинули на первый план человека и его поступки. Мыслителям и пророкам того времени, которые дерзнули оспорить принятые религиозные догмы, была уготована незавидная участь: преследования, страдания и изгнание. Но истина, поиску которой они посвятили свою жизнь, позволила им наперекор притеснениям и политическому произволу со стороны власть предержащих обрести мир, ясность, спокойствие в душе. Вспомним, как мужественно и спокойно Сократ принял яд по принуждению суда Афин. Его пример словно бы говорит: люди все равно будут страдать и умирать, и никакие магические обряды не позволят ему избежать этой участи. Зато в пучине жизненных трагедий, среди ее жестокостей и несправедливости он может обрести спокойствие духа, которое придаст сокровенный смысл бытию человека наперекор несовершенству мира.

Новые религии «осевого времени» были сосредоточены скорее на духовной глубине, нежели на внешней магической обрядности, с помощью которой люди пытались управлять реальностью. Мыслители той поры не желали больше мириться с существующим конформизмом, поскольку понимали, что человек наделен мощным духовным потенциалом, который требует реализации. Они стремились исследовать глубины человеческого сознания и постичь сущность интуитивно воспринимаемых нравственных и бытийных категорий. Сократ, например, полагал, что человеку изначально дано истинное знание о сути вещей, но перипетии суетной жизни заслоняют их, мешая осознать, оставляя лишь смутные представления о них. Человек, считал Сократ, должен пробудить в себе эти знания, вновь познать сущность своей души. Именно этого он надеялся добиться своими философскими беседами, применяя метод диалектики – всестороннего осмысления сущности бытия. Конфуций, другой представитель плеяды мыслителей «осевого времени», подвергал осмыслению древнее наследие своего народа, обряды, которые всегда воспринимались как нечто данное свыше, и потому никому не приходило в голову задуматься о заложенном в них смысле. Настало время для сознательного осмысления освящаемых древними обрядами нравственных ценностей, пора вернуть им их изначальный смысл – так считал Конфуций. Он видел свою задачу в том, чтобы четко сформулировать идеи, которые до него существовали только на интуитивном уровне понимания, перевести их на доступный язык. Люди должны заниматься самопознанием, анализировать причины своих неудач, открывая для себя красоту и порядок мира, который не исчезает и не лишается смысла с их смертью. Мудрецы «осевого времени» скрупулезно изучали мифологию предков и обогащали ее новым смыслом, переводя старые как мир истины, в разряд этических категорий. Отныне центральное место в религии отводилось морали и нравственности. Не посредством магии, а только познанием этики человек мог пробудиться к истине, осмыслить свою сущность и предназначение, познать глубины своей души, овладеть своим нравственным потенциалом и тем самым избавить себя от темноты невежества. Осмыслив прошлое, мудрецы «осевого времени» пришли к убеждению, что корни несовершенства мира в том, что человек утратил фундаментальные истины, заложенные в основах его бытия. Всех их объединяла уверенность в существовании абсолютной истины, которая лежит за пределами несовершенства мира – одни называли ее богом, другие – нирваной, дао, брахманом. И все мыслители древности стремились ввести ее в искаженную реальность человеческой жизни.

И наконец, вместо того чтобы, подобно браминам, ревностно оберегать сокровенное знание от посторонних, мыслители «осевого времени» стремились сделать его достоянием всех людей^{27}. Иудейские пророки обращались к простому народу с вдохновенными проповедями; они пытались донести свет новых истин до каждого, кто их слушал. Сократ заводил философскую беседу с каждым встречным афинянином. Конфуций много путешествовал по своей стране, наставляя как бедняков и обездоленных, так и благородных мужей. Каждый из них жаждал на практике проверить свою теорию. Письменность уже перестала быть привилегированным знанием духовенства, превратившись в способ широкого распространения новых религий. Важнейшими компонентами религиозной деятельности становятся изучение, размышления и полемика. Отныне не надо было слепо мириться с существующим положением вещей и бездумно следовать навязанным идеям. Те, кто стремился обрести истину, верили, что смогут обрести ее в этой жизни. Далее мы увидим, насколько точное отображение в учении Гаутамы получили нравственные ценности, вызванные к жизни «осевым временем», насколько щедро растрачивал он собственные силы, стремясь открыть глубинный смысл человеческого бытия.

В те поры, когда молодой Гаутама покинул отчий кров в Капилаватсу, коренная духовная трансформация в индийском обществе уже набрала полную силу. Историки отмечают, что новые революционные идеологии формировались на фоне становления рыночного уклада, окончательно занявшего господствующее положение к VI в. до н. э.^{28}.

Это обусловило переход экономической власти из рук правящего сословия, высшей знати и духовенства, к представителям торгового сословия, которые стали главной движущей силой формирования нового уклада. Такие глубокие социальные подвижки не могли не оставить отпечатка на революционных процессах в духовной сфере, хотя они полностью и не объясняют ее. Зарождающаяся рыночная экономика, помимо того, подрывала веками сложившиеся устои древнеиндийского общества: торговцы, вайшьи, не могли более послушно мириться с господством духовенства и знати. В новых условиях им приходилось полагаться только на свои силы и учиться проявлять жесткость, без которой, как известно, нельзя преуспеть в коммерции. Зарождался и новый городской класс – могущественный, амбициозный, рвущийся к власти и полный стремления самостоятельно определять свою судьбу. Эти тенденции полностью совпадали с нарождающимся новым духом «осевого времени». На равнинах Северной Индии в верхнем течении Ганга все эти трансформационные процессы происходили как раз при жизни Гаутамы. К началу VI в. до н. э. преимущественно аграрное общество, созданное пришлыми кочевыми индоарийскими племенами, под влиянием достижений железного века стало преобразовываться. Благодаря появлению орудий труда из железа местные крестьяне начали сводить густые леса в долине Ганга и осваивать новые плодородные земли. Сюда немедленно потянулись тысячи переселенцев, и вскоре этот район превратился в один из самых густонаселенных и высокопроизводительных. Путешественники взахлеб описывали щедрые урожаи всевозможных фруктов, а также риса, овса, кунжута, пшеницы, проса, ячменя, которые не только покрывали потребности местного населения, но и позволяли торговать их излишками^{29}.

Долина Ганга становится центром индийской цивилизации – правда, о том, что происходило в других частях субконтинента во времена Гаутамы, нам известно крайне мало. Главными центрами торговли и ремесел стали шесть городов долины Ганга: Сравасти, Сакета (другое название – Айодхья), Косамби, Варанаси, Раджагаха и Чампа. Их связали новые торговые пути. Жизнь в городах кипела: повсюду сновали раскрашенные повозки, коляски знати и зажиточных горожан, посередине улиц гордо вышагивали караваны слонов, груженных тюками с диковинными товарами из далеких стран. Города были как культурными центрами, так и вместилищем порока: там можно было посещать театральные представления, выступления танцовщиц, игорные заведения, процветали также проституция и шумная ночная жизнь питейных притонов. Все эти «городские прелести» представлялись жителям окрестных деревень чем-то ужасным. В города стекался торговый люд из всех уголков Индии, пестрый по кастовой принадлежности; немудрено, что это способствовало интенсивному обмену идеями, взглядами, мнениями. Повсеместно завязывались оживленные дискуссии на философские темы – прямо на улицах, в помещениях городских собраний и под сенью роскошных парков в городских предместьях, где селилась богатая знать. Среди городского населения преобладали люди новой формации – купцы, коммерсанты и ростовщики. Их стесняли жесткие рамки традиционной кастовой системы деления общества, они начинали активно теснить занимавших господствующее положение в общественной иерархии браминов и кшатриев^{30}. Бурный круговорот городской жизни со всеми его пороками и суетой подрывал традиционные устои древнеиндийского общества, но вместе с тем рождал динамизм, живительную энергию созидания. В воздухе ощущался дух скорых перемен, и было ясно, что начнутся они именно с городов.

Не менее глубокую трансформацию претерпевала и политическая жизнь. Изначально в бассейне Ганга существовало около двух десятков суверенных княжеств и так называемые олигархические республики, которыми управляли древние родовые кланы и племена. Гаутама родился в самой северной из таких республик, Шакье. Его отец Шуддходхана, принадлежал к княжеской династии и входил в совет знати (сангха), верховный орган власти республики. Представители народа Шакьи славились гордостью и независимостью. В силу своего удаленного положения окруженная горами Шакья избежала участи завоевания арийскими племенами, а потому здесь никогда не существовало и кастового деления общества. Но времена менялись, бурное развитие городов и торговли на равнине Ганга постепенно втянуло эти края в сферу хозяйственных связей. Новые торговые пути пролегли через столицу Шакьи, Капилаватсу. Торговые караваны несли с собой не только товар – с их помощью в замкнутый мир Шакьи проникали новые идеи, веяния, философия нарождающегося рыночного уклада. Постепенно Шакья втягивалась в орбиту социальной и хозяйственной жизни Северной Индии^{31}. Несколько позже по соседству с Шакьей возникли и стали постепенно набирать силу царства Кошала и Магадха. Открыто и неумолимо они старались подчинить своему господству более слабые и отсталые государственные образования долины Ганга. Вскоре Шакья и ее восточные соседи – княжества и племенные республики Колийя, Малла, Видеха, Найя, Вридджи почувствовали на себе их агрессивные устремления.

В царствах Магадха и Кошала институты государственной власти были гораздо более эффективными, чем в соседних княжествах и республиках, постоянно раздираемых внутриклановыми распрями и борьбой за власть – заговоры и перевороты были там обычным делом. Монархическое устройство Кошалы и Магадхи было по сравнению с ними значительным шагом вперед – там существовала иерархическая структура бюрократии и военных, а это означало, что как чиновники, так и военные обязаны были служить только монарху, а не интересам своего клана. Таким образом, правитель имел в своем распоряжении собственную, верную только ему военную силу, что позволяло ему насаждать порядок в своих владениях и осуществлять захватнические походы против соседних государств. Кроме того, эта форма власти позволяла обеспечивать безопасность торговых путей, в том числе и новых, а это, в свою очередь, завоевало ей мощную поддержку со стороны купцов и торговцев, от которых зависело экономическое благополучие монархии^{32}. Вновь Северная Индия наслаждалась периодом относительной стабильности, хотя и платила за это высокую цену. Жестокость нового общества, где царь правил железной рукой и силой навязывал подданным свою волю, где людьми, которые приводили в движение хозяйственный механизм, двигали прежде всего алчность и жажда наживы, а коммерсанты и ростовщики в жесткой конкурентной борьбе не брезговали никакими средствами, чтобы взять верх над соперниками, пожирала множество жизней. Традиционные нравственные ценности, патриархальный семейно-клановый уклад рушились, а на смену им приходили новые порядки и установления – для многих они были пугающими и чуждыми. Именно тогда в обществе все активнее стало укореняться представление о жизни как о духкха – традиционно это слово переводится как «терпящий страдание», хотя более точно его смысл можно передать такими эпитетами, как «неудовлетворительный», «неполноценный, порочный» и «неправильный, искаженный».

Новые порядки не могли не сказаться и на духовной жизни общества – традиционные верования, такие как брахманизм, стали восприниматься как пережиток старины. В самом деле, древние ведические ритуалы были рассчитаны на условия сельской общины, а в суете и шуме городов проводить их было просто невозможно. Коммерсанты и торговцы, постоянно находившиеся в разъездах, не имели даже чисто физической возможности поддерживать огонь в домашнем очаге и соблюдать пост и воздержание упосатхи. К тому же им, как и прочим представителям новой формации, все теснее становилось в жестких рамках архаичной и реакционной кастовой системы. В условиях городской жизни жертвоприношения домашнего скота совершенно утратили свой исконный смысл. В прошлые времена, когда основой экономики было животноводство, это казалось вполне нормальным, да и недостатка в жертвенных животных не было. Теперь же, когда новая экономика строилась преимущественно на выращивании сельскохозяйственных культур, поголовье домашнего скота резко сократилось и уничтожать его, хотя бы ради принесения в жертву, казалось не только жестокостью, но и расточительством. А когда в городских общинах окончательно возобладали «новые» люди, которые, как мы сказали бы сегодня, «сделали себя сами», стало крепнуть сопротивление господству браминов в духовной сфере – новый человек желал самостоятельно решать, какой должна быть его духовная жизнь. Тем более что многие убедились в полной бессмысленности ритуалов жертвоприношения, которые вопреки посулам браминов почти никогда не приносили ни успеха в делах, ни богатства. В новых экономических условиях прагматичный городской житель желал выполнять только те обряды, которые принесут солидный материальный выигрыш.

Прогрессивная для своего времени монархическая форма государственного устройства, а также бурно растущие города сделали народы, населяющие долину Ганга, чрезвычайно восприимчивыми к переменам. Городским жителям проще всего было заметить, как под напором нового старые традиции буквально на их глазах уходят в прошлое. Их собственный образ жизни быстро менялся, делаясь все более далеким от неспешного монотонного распорядка сельской жизни, который определялся сменой сезонов и предписывал из года в год выполнять одни и те же действия. Зато городская жизнь с ее разнообразием и динамизмом быстро подвела человека к осознанию того, что за каждым его поступком тянется длинный шлейф долгосрочных последствий (карма), которые если уж не успеют отразиться на их собственной жизни, то непременно окажут воздействие на их потомков. На этом фоне относительно молодое учение о реинкарнации куда более отвечало духовным запросам и условиям жизни городских жителей, нежели ведическая вера. Новое звучание получила и теория кармы, согласно которой человеку некого винить в собственной судьбе, кроме самого себя, а все действия и поступки непременно повлияют на его жизнь в будущих перерождениях. Конечно, эта теория не позволяла человеку вырваться из бесконечного круга сансары, но хорошая карма все же давала надежду на более приятное существование в следующих жизнях. Раньше, за несколько поколений до экономического расцвета долины Ганга, доктрина реинкарнации относилась к разряду сокровенных тайных знаний и оставалась достоянием лишь узкого круга избранных. Во времена Гаутамы, когда человеку открылось новое понимание сущности причинно-следственных связей, учение о карме приобрело широкое распространение – даже сами брамины поверили в него^{33}.

Однако, как и в других регионах мира, охваченных влиянием «осевого времени», народы Северной Индии стали более восприимчивы к новым духовным идеям и практикам, которые, как они чувствовали, более отвечают изменившимся условиям жизни. Незадолго до рождения Гаутамы горстка мудрецов на западе долины Ганга тайно выступила против засилья устаревшего ведического вероучения. Они приступили к созданию новых религиозно-философских текстов, Упанишад, которые должны были потом тайно передаваться от учителя к ученику. Само название было призвано подчеркнуть эзотерическую природу этого революционного для тех времен учения – оно образовалось от санскритского apa-ni-asad (присевший к ногам). В основу Упанишад их создатели положили, по всей видимости, все те же Веды, но в новом толковании, стремясь придать им духовную глубину и перенести центр внимания на внутреннюю жизнь человека. Появление Упанишад знаменовало начало новой религиозной традиции, известной под названием «индуизм» – это еще одна великая религия, зародившаяся под влиянием «осевого времени». В основе ее было стремление постичь Брахман – единую абсолютную и безличную сущность космоса, воплощающую первооснову всего сущего. Однако при всей необозримой масштабности этого понятия Брахман – это не просто некая абстрактная трансцендентная сущность – напротив, брахман постоянно присутствует в реальном мире, пронизывая все живущее. Следуя предписанной Упанишадами духовной практике, человек мог открыть брахман в сокровенных глубинах своей души, воссоединиться с ним. Получалось, что спасение души способны дать не жертвоприношения животных, как учили брамины, а глубокое внутреннее осознание, что абсолютная сущность брахман, первоначало бытия, которое выше даже богов, помещается в глубинном эго самого человека, называемом атман – единый абсолютный дух всего сущего, духовно-сущностное начало^{34}.

Идея вечной непреходящей природы духовной сущности человека, как мы увидим далее, найдет мощный отклик в сознании Гаутамы. Это грандиозное по своему значению прозрение. Осознать, что сущность человека тождественна высшей сущности Вселенной – брахману, означало поразительный дерзновенный подвиг веры, веры в глубокий духовный потенциал человечества. В своем классическом выражении это учение содержится в Чхандогья Упанишаде. Брамин Уддалака вознамерился продемонстрировать своему сыну Шветакету, который гордился своим знанием Вед, насколько ограниченно это вероучение. Он попросил Шветакету бросить горсть соли в чашу с водой. На следующее утро в чаше не было видно и следа соли, но когда Шветакету по просьбе отца отпил воду из чаши, то почувствовал, что она стала соленой. Значит, соль, хоть и невидимо, присутствовала в воде. «Вот так и брахман, – принялся объяснять сыну Уддалака, – пронизывает все сущее, оставаясь невидимым. Неважно, что ты не можешь увидеть брахман, но ты знаешь, что он здесь, в каждом, кто дышит. Все сущее содержат в себе это абсолютное первоначало (брахман) и обладает универсальным духом (атман). Вот – действительное, вот атман, вот что ты, Шветакету! Ты – одно с Тем!»^{35}. Это было весьма даже революционное воззрение. Поняв, что Абсолютная сущность присутствует во всем и вся, в том числе и в тебе, поневоле задумаешься: а зачем тогда духовенство? Получается, человек сам, самостоятельно, не прибегая к жестоким кровавым обрядам, может постичь абсолютную истину, причем раскрыв ее в себе, в глубинах своей души!

Авторы Упанишад были далеко не единственными, кто стал отвергать старую религию браминов, хотя Упанишады долгое время оставались тайным учением, известным только в западных районах долины Ганга. Монахи и аскеты-отшельники в ее восточных районах не могли, конечно, слышать об Упанишадах. И все же выраженные в Упанишадах новые идеи прокладывали себе дорогу, хотя и на чисто бытовом уровне. В восточной части Северной Индии никогда не знали понятия брахман, кстати, оно никогда и не упоминалось в канонических трактатах буддистов, однако в этом регионе укоренилось бытовое воплощение этого вселенского принципа – в культе нового бога Брахмы, который, как считалось, восседает на небесах превыше всего и вся. Самому Гаутаме, похоже, было неизвестно понятие брахман, но он наверняка знал о боге Брахме, который, как мы увидим, сыграл важную роль в его судьбе^{36}. Покинув Капилаватсу, Гаутама направился как раз в восточные районы долины Ганга, и вся его дальнейшая жизнь прошла в скитаниях по территории новых царств Кошалы и Магадхи и соседних с ними республиках. Здесь отрицание древней духовной традиции ариев приняло более приземленные, практические формы. Людей меньше занимали метафизические рассуждения о первооснове всего сущего, куда больше они пеклись о собственном избавлении. Лесные отшельники, скорее всего, не были знакомы с трансцендентным понятием брахмана, зато стремились познать атман, абсолютное духовное начало внутри себя, изобретая всевозможные методы, которые позволили бы соприкоснуться с этим вечным имманентным началом. Учение об истинной духовной сущности человека, согласно которому избавление от страданий жизни вполне достижимо и не требует посредничества жрецов, находило у них отклик. К тому же оно согласовывалось с индивидуализмом нового общества и его культом опоры только на собственные силы. Познание своей истинной духовной сущности позволяло подняться до мысли, что страдания и смерть не есть единственное, на что обречен человек. Но как сделать это и тем самым вырваться из бесконечного цикла перерождений – сансары? Монахи-отшельники тщетно бились над этим.