Ромашковый венок. Рассказы

Две сучки

В ординаторской было накурено. Дым уже резал глаза, но Михалыч, главный хирург нашей больницы, отмечая свой день рождения в узком кругу приближённых, одной из которых была я, а другой – операционная сестра Любаша, прикуривал сигарету за сигаретой, входя в пьяный раж. Говорили много и громко, травили дурацкие анекдоты, выпивали. Михалыча понесло, и остановить его уже не было никакой возможности: он перескакивал с одной байки на другую, делая виртуозные переходы от ностальгических сетований на трудности полуголодной юности к сентиментальным признаниям в любви ко всем врачам, фельдшерам и санитарам, как нашей больницы, так и мира в целом. Нас с Любашей он тоже хвалил, делал неуклюжие комплименты и неловко ухаживал, подливая шампанское через руку. Любаша шефа искренне обожала, я любила, как коллегу, и Михалыч, чувствуя это, постепенно перешел к интимным воспоминаниям. Ни для кого не секрет, как любят мужчины на излёте своей сексуальной жизни производить впечатление на хорошеньких женщин пошлыми рассказами о грехах бурной молодости. Хирург не был приятным исключением: так мы узнали много подробностей его не совсем счастливой семейной жизни. Любаша поддакивала шефу, я тоже, изредка кивая. Михалыч, как и всякий хорошо выпивший человек, рассказав что-то о себе, рассчитывал на ответную откровенность.

Про свою операционную сестру он знал практически всё, а значит, его требовательное внимание неизбежно привлекла я. Субординация, в этой ситуации, предполагала взаимность, но делиться чем-то личным мне не хотелось. Однако, отмалчиваться было бы совсем не вежливо, так что я наспех придумала историю о своем недавнем скоротечном романе, закончившимся, разумеется, бурным разрывом. Конечно, причиной не сбывшегося женского счастья стала моя работа, поздние возвращения, раздражимость, усталость и ревность, питаемая частыми ночными дежурствами. Михалыч слушал не внимательно, постепенно теряя, как я и надеялась, всякий интерес к перипетиям моей судьбы, но вдруг прервал мой монолог простым, но грубым вопросом.

– А ты не фригидная часом?,– спросил он, неуловимо презрительно скривив рот, – а то во всём у тебя работа виновата. Знаешь, как оно бывает, почувствует мужик, что не хочет его баба, ну и всё, тоже интерес угасает.

– Нет,– ответила я, и, на всякий случай, надула губки. Обсуждать такие тонкости я уж точно была не готова.

– Девочки мои,– примирительно начал доктор,– не обижайтесь. И ты, Ириша, – обратился он ко мне,– послушай меня, старого хрыча, окажи милость, не сердись. Женская страсть – вещь непредсказуемая, загадочная даже, вы же медики, должны понимать. Тут вам и менархе, и менопауза, и беременность, и роды, да что говорить.. У мужиков сигнальная система, как светофор – на старт, внимание, марш! А у вас? Да с десяток факторов, только биологических, один другого сложнее. Такие подчас формы женская сексуальность приобретает, что .. ужас просто.

– И чем же сейчас удивить-то можно? – нарочито глупо хихикнула я, – в интернете всё есть. Хочешь, с собачками, хочешь – с кошечками. О садо-мазо и говорить не приходится, так, общее место. Футфетиш? Расхожая история. Групповушка? Нет проблем.. Это сорок лет назад от вида голой щиколотки в обморок падали,– уколола я Михалыча,– а сейчас в четырнадцать у подростков все табу нарушены, и не по одному разу.

– Ну ясно,– закатил глаза хирург,– в СССР секса не было. Садо-мазо, говоришь? А вот, допустим, знаете ли вы, девочки, историю о близняшках?

Мы не знали. Михалыч залпом, для воодушевления, опрокинул в себя бокал коньяка, долго жевал шоколад с миндалём, делая вид, что припоминает важные детали истории, которую он собирался нам поведать, наконец, глубоко, с налётом легкой грусти вздохнув, неторопливо начал.

– История эта, – понизив голос для пущего ужаса, произнёс Михалыч, – глубоко меня, тогда ещё очень даже молодого человека, потрясла. Услышал я её,– он ехидно покачал головой, скосив глаза в мою сторону – да, где-то лет сорок тому назад, будучи интерном, от своего руководителя. Врачом он был от бога, две войны прошел, повидал такого, чего нам и знать не полагается. Только вот о близняшках этих лишь раз мне рассказал, в сильном, как водится, подпитии, а после открещивался, мол, пьяный бред, с кем не бывает. Но я думаю, история подлинная. Рассказывать буду, как сам услышал, от лица, значит, моего наставника.

««Старшую звали Розой, а младшую Лилией. Разница в возрасте у них была небольшой, с полчаса, и на внешности совсем не отразилась. Были они перепутано-одинаковые, как и все близнецы. Но вот характерами отличались, надо сказать, разительно, как легкий насморк от гнойной гангрены. Старшая служила врачом-гинекологом, бабой была властной, хваткой, грубой, вульгарной даже. Волосы красила всегда в демонический чёрный, стриглась коротко, много курила. Любила, чтоб помада цветом на артериальную кровь смахивала, ну и ногти, само собой, в ярко-алый красила.

Фигура у нее была – высший сорт, и любила, к тому же, как бы невзначай, прелести свои напоказ выставлять: кроме облегающих платьев с глубоким декольте не носила ничего. Сейчас этим никого не удивишь, а тогда настоящей женщиной-вамп считали, восхищались, вожделели, но побаивались.

Лилия, в отличии от сестры, выглядела чуть изящней, спортивней и ходила блондинкой, весёлой, легкой, немного отстранённой. Улыбалась всегда капельку виновато, хлопая подкрученными ресницами так, что мужчины, особенно в почтенно-молодящемся возрасте, с ума от неё сходили. Утончённой девушкой была, и в одежде, и в манерах. Если рта не раскрывала, то казалась почти совершенством. Не знаю, чем она занималась, подозреваю, что ровным счетом ничем, ведь содержала её сестра.

Жили они вместе, время проводили, надо полагать, тоже исключительно друг с другом. Замуж ни одна из сестёр не сходила, ни единого раза; кавалеров, особенно возле младшей, крутилось, впрочем, немало, но все без серьёзных намерений: в кино там ходили, в театры, рестораны любили, на природу выезжали, к морю. Лилию Роза одну никуда не отпускала: всегда вместе, всегда вдвоём. Даже солидные мужчины, при деньгах и связях, и те пасовали перед старшей сестрой. Конечно, возможность показаться в обществе шикарных близняшек многих прельщала, ну, а добирался ли кто до девичьих постелей, тут уж история, до поры, до времени, умалчивала.

Слухи, конечно, гуляли разные. За глаза на репутации близняшек ставили жирный крест. Женщины, сплетничая о сёстрах, многозначительно хмыкали, мужчины скабрезно улыбались, но все единодушно сходились во мнении, что красавицы-близняшки ведут тайную жизнь, полную разврата. Иногда Лилия пропадала, в том смысле, что сидела дома – в свет не выходила, бывало и по несколько месяцев. Роза объясняла затворничество сестры намёками, ссылаясь на обострение некоей нервной болезни. Впрочем, когда Лилия снова выпархивала из добровольного заточения, то казалась похорошевшей, помолодевшей, весьма довольной собой и белым светом, так что вскоре на её приступы домоседства перестали обращать внимание.

Специалистом Роза была неплохим, средним. За гинекологами в то время был особый надзор – аборты-то были запрещены, подпольные операции преследовались жёстко, по-сталински.

Арест сестёр стал событием необъяснимым, а потому зловещим. Никто ничего не понимал, кто-то считал близняшек шпионками, кто-то вредителями, поговаривали, что заприметил их сам товарищ Берия, а они ему отказали, но и это оказалось чушью. Главного врача больницы сразу уволили, начальника гинекологического отделения тоже чуть не посадили. Вскоре Лилия умерла, не дождавшись суда, в следственной тюрьме, а Розу приговорили к десяти годам лагерей. Суд был закрытым, и канула бы эта история в безвестность, если бы следствие по делу не вёл мой однополчанин.

Встретились мы с ним как-то на девятое мая. Сталин уже помер, многое в стране менялось на глазах. Посидели мы неплохо, вспомнили войну, боевых товарищей, и незаметно перешёл разговор, как часто тогда бывало, на тему репрессий. Тут и вспомнил я о сёстрах. Спросил прямо – их то за что? За красоту, что Берии не досталась? Мой товарищ, а сталинист он был убеждённый, кондовый, неистовый даже, аж затрясся, и говорит, мол, не имею права разглашать, но, чтобы спесь твою надменную сбить, придётся. Вот его рассказ, слово в слово:

Сёстры росли дружно, спали в одной постели, в общем, любили друг друга. Однажды взаимная нежность приобрела физическое воплощение, и с тех пор отношения с противоположным полом перестали интересовать обеих. Конечно, в нашем мире без мужчин не прожить – всё в их руках. Сёстры не брезговали проституцией, но очень нечасто, и только с очень непростыми людьми, боясь огласки, разумеется. Гонорары им платили баснословные, сам понимаешь, с двумя красавицами сразу, да ещё близняшками..

Лилию я допрашивал один раз, накоротке. Она тупо кивала на мои вопросы, вымученно улыбалась и молчала. С Розой, напротив, беседовали мы долго, обстоятельно. Вменили ей производство нелегальных абортов, но суть дела не в этом, аборты-то она только сестре делала.

В общем, такая уж история их связала. Спали они друг с другом ещё с юности. Верховодила в отношениях Роза, младшая сестра подчинялась ей во всем, беспрекословно. Со временем, игры их становились все изощрённее, дамы опытнее, и все бы хорошо, однако любовная связь омрачалась одним обстоятельством – Лилия не испытывала оргазма, ни с сестрой, ни с мужчинами. Ну да этим никого не удивишь, а невозможность экстаза Роза постепенно стала компенсировать наказаниями и болью – хлестала сестру плеткой, таскала за волосы, связывала. Той вроде нравилось, так и жили.

Пока однажды Лилия не забеременела.

Ребенок в такой семье шансов на рождение, конечно, не имел. Но то ли Лилия скрыла свое интересное положение от сестры, то ли ещё что, не знаю, но доходила она беременной аж до шести месяцев. Роза, разумеется, аборты делать умела. Для умерщвления и извлечения плода в то время применяли щипцы, жуткого, средневекового вида, с двумя лопатками, и длинной спицей между ними. Вонзалась эта спица прямо в головку ребёнка, чтоб убить, расчленить и вытащить его из женщины уже мёртвого. Так вот, рассказывает она мне, что раскрыла сестре шейку матки, залезла щипцами в её утробу, захватила младенца. И в тот момент, когда воткнула Роза это стальное жало в головку своего нерождённого племянника, биться тот начал, извиваться в предсмертных конвульсиях, а Лилия закричала, но не от боли – от удовольствия. Не знаю, что с ней было не так, но, по словам старшей сестры, такого умопомрачительного оргазма она сама никогда не испытывала и у других не видела. Пока ребенка расчленяли и вытаскивали, младшая сестра, по свидетельству Розы, оргазмировала не прекращая, пока ей всю матку не выскоблили. .

Патология эта такая редкая, что медицине почти незнакомая. Как врач, Роза понимала, что постоянно беременеть и делать аборты сестре нельзя, но вот ведь какой сучкой оказалась – чуть ли не принуждала Лилию к этому. Видимо, и сама сильное удовольствие испытывала, производя аборт, садистка. В общем, за неполные семь лет тринадцать детей сгубили, беременела Лилия легко, да и последствий от операций долго не наступало. Угрызений совести ни та, ни другая не испытывали, жили в свое удовольствие.

Всему однако, приходит конец. Тринадцатый аборт вызвал сильную кровопотерю, да такую, что справиться с ним Роза не смогла. Испугалась, побежала за помощью, тут и вскрылось злодейство. В тюрьме близняшек в одиночках держать пришлось, опасались, что в общей камере растерзают их. Лилия увяла быстро, умерла от вновь открывшегося кровотечения, во сне. Роза пошла по этапу, в северные лагеря, и следы её, кровавые, занесло уже давно колымским колючим снежком»».

Именинник, явно довольный своим рассказом и произведённым на нас впечатлением, взял паузу, чтобы наполнить фужеры. Любаша и я молчали с полминуты, а потом внезапно, не сговариваясь, горько заплакали. Михалыч оторопел, обескураженный нашей чувствительностью, подогретой тёплым шампанским, принялся было торопливо извиняться, но успокоиться мы не могли, и разошлись, хлюпая носами и вытирая салфетками потёкшую тушь.

Гамак

Грустный заброшенный дом стоял посреди восхитительно густого, почти непролазного фруктового сада. Кроны деревьев переплелись намертво, и тень от них, даже в самые безоблачные дни была густой, без единого намека на малейший солнечный проблеск. Жители посёлка дом этот недолюбливали. Таинственный обитатель полуразвалившийся хибары, молчаливый седой старик, часто неопрятный, всегда отрешённый и задумчивый, выходил из своего жилища лишь по крайней нужде, годами скрываясь в дебрях своего таинственного сада. Мальчик Максим, двенадцати с половиной лет, остроглазый, шустрый, немного взбалмошный, но добрый, считал деда колдуном.

Друзья Максима, шумной ватагой носившиеся по пыльным дорогам, у дома этого смолкали, и с жадным интересом всматривались в заросли сада, переглядываясь. Немногие смельчаки рискнули на вылазку по ту сторону забора. Хотя штакетины совсем сгнили, изгородь приходилось штурмовать из-за колючей бузины, рвать футболки и до крови расцарапывать острые локти и грязные коленки.

Эти жертвы, впрочем, никогда не были напрасны. В саду можно было до отвала наесться яблок, малины, вишни, поваляться в густой, всегда влажной траве, и, самое главное, пробраться как можно ближе к дому, чтобы попытаться заглянуть в мутные, потрескавшиеся стёкла окон, в надежде увидеть что-нибудь загадочное.

Ничего, кроме самой простой обстановки , разглядеть не удавалось. Мебели в доме, единственная комната которого была обитаема, как таковой не было. Русская печь, с потрескавшейся, местами обвалившейся штукатуркой, огромная поленница дров, ведро с водой, стол со стулом – вот и всё, что удавалось рассмотреть ребятам. Кровати у деда не было, а спал он в огромном гамаке, растянутом почти на всю ширину комнатушки.

Однажды, на расспросы Максимки о хозяине старого дома, отец, насупив брови, покачал головой и, без особой охоты, рассказал, что дед этот не местный, пришлый, взялся из ниоткуда, да и поселился в заброшенном доме, что живёт в нём довольно давно, но даже соседи его толком не знают. Участковый, старый отцовский знакомый, поговорив с дедом с полчаса, пояснил потом любопытствующим, что документы у того в порядке, что спокойный он, тихий, мешать никому не будет, так и пусть себе старость доживает. Дом с садом раньше принадлежал одинокой женщине, а после её смерти так никому и не достался.

В местный магазин дед ходил не часто, но покупал всегда помногу, с трудом потом таща накупленную снедь до своего убежища. От помощи всегда отказывался; нервно мотая из стороны в сторону копной седых волос, хрипло выдыхал: «Не надо».

Даже имени его никто не знал. Звали дедом, и всё. С почты приносили пенсию, раз в месяц. Дед расписывался в получении через полуоткрытую дверь, в дом никого не пускал.

В конце июня, в самую жару, возвращаясь из магазина, дед упал, прихватило сердце, и был доставлен домой каретой скорой помощи. Соседка Максимки, дородная тетя Нюша, категорично заявила его матери, что не жилец этот дед, не встанет больше, так и помрет в своей лачуге. Максимке стало так жалко одинокого больного старика, что вечером того же дня он, собрав нехитрый гостинец, отправился, не смотря на робость, к заброшенному дому. На стук в дверь никто не ответил и Максимка заглянул в окно. Дед спал, раскинувшись в гамаке наподобие морской звезды, широко распластав во все стороны худые руки и ноги. Лицо его, изрезанное сеткой мелких морщин, сияло из-под спутанных прядей нечёсаной бороды неземным блаженством, он широко улыбался, растягивая в тонкую нить свои бледные синеватые губы. Максимка оторопел, а потому так сильно прижался горячим лбом к ледяному стеклу, что оно не выдержало, и предательски, неожиданно громко, хрустнуло. Дед очнулся от сна и грозно уставился на окно, за которым Максимка, полумертвый от страха, переминался с ноги на ногу. «Кто ещё там!?»– закричал дед, и гамак заходил под ним ходуном. Максимке захотелось убежать, но страх обездвижил его и цепко удерживал на месте. «Кто, говорю!?– раскачиваясь в гамаке, хрипел дед – заходи уж тогда, отперто!». Максимка постоял ещё немного, затаив дыхание, потом сделал несколько шагов к двери, выдохнул и открыл её.

Дед, оглядев мальчика, пришел в ярость.

– Ты кто такой?– спросил он, выругавшись.

– Максим, – ответил мальчик дрожащим голосом, – я тут.. недалеко живу.. рядом с Вами.

– И зачем пришёл? Чего надо?, – дед был явно недоволен, что его потревожили, – какого лешего?

– Вы это, заболели,– начал мямлить Максимка, сжимая в руках пакет с едой,– и я, это, ну решил, вам поесть принести, или чего там Вам ещё может, нужно будет.

Дед пристально взглянул на мальчишку, вздохнул, откинул голову на старую вытертую подушку, и замолчал.

– Ладно, – наконец выдавил из себя он, – садись, вон, там, у печки.

– Ага,– быстро согласился Максимка, и, положив принесённые дары на стол, аккуратно опустился на край ободранного табурета.

– Мамка послала?– дед приподнялся на локте, и гамак снова пришёл в движение, – так у меня всё есть, и еды и воды хватает.

– Это да,– неуверенно сказал Максим,– я вижу, а.. почему дверь у Вас незапертая?

– Помру потому что скоро,– буркнул дед.– Чтоб не ломали, – пояснил он и задумался. – Тебе сколько лет, мальчик?

– Четырнадцать,– соврал Максимка, сам не зная, зачем,– почти пятнадцать.

– Да?– дел потер лоб,– совсем взрослый, значит. Хорошо. Есть тогда к тебе дело одно.

Широко раскрыв глаза от неожиданного предложения, Максим подался вперёд, чуть не упав с табурета.

– Я как умру, – спокойно сказал старик, – ты деньги мои себе возьми. Там они, за печкой, найдёшь. Тебе много на что хватит. Только это не запросто так, мальчик. Пообещай мне выполнить мою последнюю волю. Как помру я, значит, заберёшь этот гамак, и сожжёшь его. Договорились?

– Ну..– мальчик недоуменно посмотрел на старика,– ладно, а зачем сжигать-то?

– Сожги! – чуть не закричал дед, побледнел и шумно задышал,– ты тупой что ли? Хочу, чтоб так было! Моя это вещь, понимаешь? Не хочу, чтоб другие ей пользовались, и точка..

Старик закашлялся, потом вдруг неожиданно ловко сел в гамаке и свесил ноги на пол. Попросил воды и Максимка подал ему полную кружку. Дед пил мелкими глотками, вздрагивал и кряхтел.

Максимка рассматривал гамак. Тот действительно был огромным, длиной во всю комнату. Верёвки, с палец толщиной, переплетаясь друг с другом хитрыми узлами, по обе стороны крепились к широким коричневым кожаным планкам, от которых, в свою очередь, отходили ещё более толстые верёвки, сходившиеся вместе, в один узел, в центре которого тускло блестело большое, с кулак, медное кольцо. В противоположные стены узкой комнаты были вбиты ржавые железные крюки, державшие кольца гамака. Он казался таким широким, что даже втроём спать в нём было бы совсем не тесно.

Заметив, что Максимка изучает его постель, старик улыбнулся, почти ласково.

– Нравится?– спросил он,– жалко сжигать, да?

– Хорошая вещь,– обстоятельно, как взрослый, подражая отцу, ответил мальчик, – могла бы ещё пригодиться.

– Нет, – упрямо возразил старик,– не сможет. Вещь, конечно, стоящая, сделано на совесть. Натуральная пенька, кольца из чистой меди. За тридцать лет не рвался ни разу, правда, пролежал на чердаке двадцать пять.. Что смотришь? Думаешь, что в этом доме нет чердака? Конечно, ведь это ж не мой дом. Думаешь, я больной и нищий старик? Да, сейчас так и есть. Но тридцать лет назад, почти что в это же самое время, жили мы с женой на побережье одного далекого острова, такого далекого, что в этой деревне о нём и знать не знают. Однажды, во время прилива, выбросило этот гамак на берег, видимо, с яхты какой-то ветром унесло. Я его подобрал и домой привёз, думал, сгодится для отдыха. Но закружила жизнь, и валяться мне в этом гамаке, видишь, только в старости пришлось. Дети родились, один за другим, работал я много – в праздности, как сейчас, минуты не провёл. Прожили мы с женой хорошо, в любви. Только детей избаловали сильно, но это тоже от любви, понимаешь? А потом умерла она, и выставили дети меня из моего же дома, чуть в психушку не отправили, еле сбежал. Вот и пригодился мне этот гамак, мальчик. Люблю я его, спится мне в нём хорошо. Сладко так спится, будто умер я уже. Сны снятся по-райски яркие, чудесные. Про жизнь минувшую, про счастье, про перьевые облака на закате, про юное дыхание зелени ранней весной, про.. эй, да ты спишь, я вижу. Эй, Максимка!

Мальчик и вправду вздремнул под монотонное бормотание старика, даже сон ему какой-то стал сниться. Встрепенувшись, Максим протёр глаза, посмотрел вокруг с удивлением, и засобирался домой.

Старик замолк и, улыбаясь, раскачивался, сидя в гамаке. Максимка заверил его, что обещание свое непременно выполнит, раз деньги ему завещаны, и, жутко довольный открывающимися перспективами, побежал домой, на ходу мечтая о новом велосипеде, а может, и скутере, ведь кто знает, сколько там, у деда, за печкой.

Больше этого загадочного человека он не увидел. Отправился дед по-обычаю в магазин, да прямо у прилавка и умер. Вечером об этом рассказывал отец, и Максимка весь изъёрзался, нервно торопя окончание ужина. Отпросившись на улицу, и еле отбившись от встретивших его соседских ребят, он, с колотящимся сердцем, побежал к заброшенному дому.

Дверь была запечатана полицейской бумажкой с ярко-синей печатью. Робость, строгим отцовским голосом, приказала Максимке тут же вернуться домой, но мечты о скутере настойчиво, звонкими голосами деревенских подружек, гомонили нестройно, что ничего страшного с ним не случится. Собравшись с духом, и на всякий случай быстро перекрестившись, Максимка сорвал бумажку, сильно толкнул хлипкую дверь. Очутившись внутри, с порога осмотрелся. Гамак слегка покачивался, видимо, от гулявших по дому сквозняков, а в комнате, судя по свежим следам на полу, и разбросанным вещам, совсем недавно побывали люди. Максимка замер от предчувствия неудачи. Он долго шарил за печкой, весь измазавшись в побелке, по-поленышкам разобрал всю дровеницу.. Денег никаких не было. Мальчик сел на гамак, и, от расстройства, почти заплакал. Сидеть было неудобно, поэтому он лёг, думая, сквозь наваливающийся сон, о несбывшихся планах.

Максимку искали почти сутки, нашли только на вторые, хотя и участковый, и родители потом недоумевали, отчего же сразу не обыскали этот заброшенный дом. Нашёл мальчишку местный пожарный, решив поначалу, что Максимка мёртвый. Спал он и вправду, как убитый, так что в местной больнице, с трудом его разбудив, родителям сразу сказали – мол, вовремя вы его нашли, ещё бы немного, не спасли бы. Что да как, выяснять не стали, посчитав, что нашёл, небось, мальчишка спиртное у деда, да и выпил, хотя разводили руками, не зная, чем бы это таким могло быть, что усыпило Максимку так надолго. Мальчик со слезами на глазах клялся родителям, что ничего в доме не находил, но ему не поверили, списав всё на подростковую хитрость и страх перед наказанием.

Через пару дней дом основательно заколотили. Нехитрые дедовы пожитки выбросили, гамак же, как единственно ценную вещь, отдали одной женщине, многодетной, бедной, чтоб дети её не на полу спали.

А потом в деревню приехали из района следователи, забрали эту непутёвую мать в тюрьму. Позже она, правда, вернулась. Арестовали женщину потому, что нашли детей её маленьких, всех троих, утром мёртвыми. Сначала думали, может задушила она их, или отравила, или ещё что. Пьющая она была, сильно, жила без мужа, чудила.. Потом только участковый рассказал по секрету отцу Максимки, что убийцей гамак дедовский оказался, не мать. Экспертиза показала: отравились дети наркотиком редким, и жутко дорогим. Такого не то что в райцентре – в области нет. А может и в Москве. Отправили гамак, на котором Максимка двое суток проспал, тоже на экспертизу. И точно: все верёвки оказались наркотиком этим пропитаны. Вот только деду сны чудесные снились, а Максимка мог и не проснуться. Маленькие же детишки, вечно голодные, стали, видимо, веревки гамака посасывать, и, наглотавшись этой дряни, представились. Откуда у деда взялся этот гамак, знал ли он об его опасной природе, или нет, выяснить не удалось. Отец Максима, слушая участкового, шумно удивлялся, мать тяжело вздыхала, мальчик же, уныло подперев рукой щёку, неспешно думал, что, найди он деньги, гамак бы обязательно сжёг, а значит, и детишки остались бы живы, и он – со скутером.