Buch lesen: «Пора домой», Seite 4
Дома Ольга Семеновна потушила во всех комнатах свет, задвинула ночные шторы, поправила сизую салфетку, закрывающую экран новенького, подаренного когда-то сыном, телевизора, чтобы никакая муха не осквернила его стеклянной чистоты.
Все, как и каждый вечер.
В темноте Василь Василич долго лежал без сна, вздыхал тихонько и думал. Он вспоминал о Сашутке, доставая из разворошенной какой-то давнишней раны удивительные мысли.
И от чего так все устроено, что нельзя вернуться к нему, туда, где он еще совсем малыш, и немного с ним побыть, потискать его до хохота, послушать до звона в ушах его смешной лепет, чтоб хотя бы помнить сейчас, о чем он говорил тогда?
Василь Василич тихонько перевернулся на другой бок и уставился на тусклое и далекое пятнышко звездного небо, видное через верхнее оконное стекло.
– Ты чего, батянь? – сиплым шепотом спросила Ольга Семеновна, которой тоже все не спалось. – Не спишь что-ль?
– Да-а… – пожаловался старик и звучно потер шершавую, небритую щеку. – Все никак не могу понять я… Вспоминаю я Сашутку малышом и, знаешь, больно мне. Увидеть его хочу, скучно мне по нём. Так, знаешь, как-то…
Старуха завозилась у стенки, повернулась на нужный бок и уткнувшись лицом в его затылок, пробубнила куда-то прямо в его голову:
– И мне скушно… – потом, сонно поразмыслив и щекотно вздохнув, добавила. – И фотографии не помогают от чего-то.
– Не помога-ают, – подтвердил Василь Василич. – От них только хуже. И будто бы, знаешь, два у нас сына – один взрослый мужчина, Александр Васильевич, семейный, в городе живет. Хороший человек. Все хорошо. Слава Богу…
Он помолчал, размышляя о другом, несуществующем своем сыне, и продолжил неуверенно, будто смущаясь своих необычных, странноватых мыслей:
– Но другой, тоже он, только малыш! Понимаешь? Тот Сашутка, который был тогда, давно, – доказывая сам себе что-то, прохрипел Василь Василич с дрожью в голосе. – И этого, взрослого, я люблю и жду. Но и того, маленького, годовалого, или трех лет, или, пускай, лет пяти… Я тоже люблю. И скучаю по нем с тех пор. Но он, вроде как, нигде и не есть. А я его знаю только, как, понимаешь, чудо какое-нибудь, какое со мной приключилось.
Помолчали.
– Чудо и есть, – всхлипнула Ольга Семеновна, которую эдакая беда мучила уж не один год. – И я вспоминаю-вспоминаю, а не навспоминаюсь досыта. Видать, не наобнимались мы с ним, не успелось оно как-то. Все работа, работа. Дело всякое… Как оно тогда было? Попробуй там.
Василь Василич снова вздохнул, закрыл глаза и погрузился в зыбкую смесь воспоминаний и надвигающегося сна.
– Да вот, бывало, придет он, и давай рассказывать всякую ерунду детскую. А я… Ну возьми, послушай… Посмотри на него, знаешь, внимательно. Запомни его. Вот, возьми, и пообнимай его, что ли… Как-то с ним… А я, нет. Отправлю его, иди мол, не мешай… Видишь, в бумагах разбираюсь. И много раз такое… Много. Да всегда почитай.
– Да… Так и есть.
– Надо было нам… – пробормотал Василь Василич уже совсем на краю сна.
– Надо было, – ответила Ольга Семеновна, чтобы окончить этот день.
Но, утопая в сновидении, Василий Василич нервно вздрогнул, очнулся и поднялся, как сонный ребенок. Так долго сидел он, покачиваясь, на кровати, глядя закрытыми глазами в темноту и слушая, как ровно дышит ночной дом, и как далеко, через два горизонта, бьёт по рельсам скорый поезд. Бубум-бубум, бубум-бубум…
Идет время.
***
Следующим летом явились гости – Александр Васильевич с женой и сынишкой прибыли на отдых.
Малыш-пятилетка, которого назвали в честь деда Васяткой, с опаской поглядывал на незнакомых ему стариков. А те, понимая его настороженность, не навязывались грубо, не напирали, а только улыбались, смотрели внимательно и слушали.
Васятка до того походил на своего отца в его детстве, что глядя на внука, старики вздыхали, втайне утирали слезинки и бродили за ним ненавязчивыми теням. А первую ночь так и вовсе обошлись без сна, а просидели до рассвета у кровати малыша, глядя на него молча, вдыхая его запах, слушая его дыхание и считая важным событием даже то, что Васятка шевельнул ручкой или дернулся во сне. А уж стоило ему чуть раскрыться, так четыре старческие руки бросались к одеяльцу из полумрака, и поправляли, подпихивали, ровняли, не торопясь вернуться в свое небытие.
