Buch lesen: «Меж троном и плахой. Исторический роман»

© Ирина Николаевна Павлычева, 2017

ISBN 978-5-4474-3170-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава I

Конец. В те дни это слово у многих витало в голове. Санкт-Петербург был сам не свой, его напряжение, которое, казалось, давно достигло предела, продолжало нарастать. В церквях все усерднее молились за здравие государя императора, но надежда на его выздоровление убывала и убывала. Великий Петр мог в любую минуту оставить бренный мир. Город об этом знал, и его лихорадило. Мудрено ли? После сорока с лишним лет царствования!

По набережной от дворца к своему дому несся князь Меншиков. Его ни с кем нельзя было спутать: других таких роскошных саней и лошадей в Санкт-Петербурге не имелось. Из-под копыт летели комья, полозья поднимали снежные фонтаны, но зрелище вызывало не восхищение и трепет, как обычно, а волнение и уныние. Светлейший торопился и нервничал – значит, изменений к лучшему нет…

Меншиков, несколько дней неотлучно пробывший с Петром, направлялся домой хоть немного перевести дух: надо было сосредоточиться и подумать.

Лошади остановились, навстречу князю во множестве бежали лакеи, денщики, дежурные офицеры, но отмахиваться ему не пришлось. Им сразу стало ясно, что без крайней надобности к нему лучше не приближаться. Ни на кого не глядя, светлейший прошел к себе.

– Конец, – сказал он своей жене, вышедшей его встретить. – Конец Петру – и нам конец, Дарьюшка.

Он грузно упал в кресло, поднял глаза на Дарью Михайловну. И тут что-то, то ли ужас и отчаяние на лице жены, то ли собственные его слова, зависшие в воздухе, то ли мысль, промелькнувшая у него в голове, а может, все вместе взятое, вдруг заставило его встрепенуться, приосаниться и даже, вроде, повеселеть.

– О, Господи! Да не пугайся ты столь сильно! От расстройства я так сказал. Петр плох. Но раз я, видишь, даже передохнуть приехал, значит, пока еще не…

Дарью Михайловну, как живой водой вспрыснули, перебив мужа, она заторопилась:

– Не лучше ему, говоришь? А Екатерина-то как? Тяжко ей! Ой! Как тяжко…

– Еще бы, – перебил ее муж с такой странной интонацией, что по спине пробежал холодок. Снова заговорить ей Меншиков не дал: – Ты, вот что, свет мой, пошла бы к себе. Мы потом все обсудим. А пока мне надо отдохнуть, да умом пораскинуть чуток, – с этими словами он мягко подталкивал ее к дверям и столь же мягко закрывал их за ней.

– Надо бы поразмыслить, – сказал он сам себе, – Да некогда – действовать пора. Эй! Кто-нибудь! Никогда не дозовешься, – последнее адресовалось к мгновенно влетевшему денщику. – Спишь на ходу, как всегда! Так вот, милейший, развернись в кое веке раз, чтобы быстро нарочных к Бутурлину, Толстому, Бассевичу, Макарову, Девиеру, разыскать хоть из-под земли и просить немедленно ко мне. Ступай!

В открытую денщиком дверь снова просочилась Дарья Михайловна:

– Батюшка, Александр Данилыч, вот ты говоришь не лучше Петру, и всякое может случиться, так что теперь будет? Я и помыслить не могу! Сколько себя помню – он на престоле. За ним вся Россия, как за каменной стеной. Как без него-то?

– Как, как – худо!!! И нам в первую очередь.

– Бог милостив, может, сжалится…

– Ах, матушка, как хотел бы я того, право!!!

– Надо думать так и будет.

– Надо жаждать, чтоб так было, а думать приходится о разном.

– Господи, прям, голова кружится. Случись что с Петром, на престол Петруша встанет, должно быть?

– Вот этого как раз быть не должно! Мал он, ребенок…

– Мал-то мал, десять годков будет, кто скажет велик, но он – внук Петра. По мужской линии никого нет ближе…

– Петра он внук, а сын кого, ты не припомнишь ли? Ах, помнишь! Его Высочества Царевича Алексея, которому я один из первых смертный приговор подписал. Нет, на престоле быть Екатерине!

– Послушай, друг мой, ты сам знаешь, к Екатерине я всей душой, мы с молодости с ней…, да тебе ли мне рассказывать, НО – женщина она! Как на престол?! Да если б только это! В народе, в людях, ее не любят. Для них она – иноземка. Терпели только из уважения к Петру. А не то давно б такие интриги сплели, не приведи Господь.

– Ой, ли? – без интереса бросил Меншиков, который предпочел не тратить больше время и силы на выпроваживание дорогой супруги и успешно размышлял о своем под ее мерные рассуждения. А ей многого и не требовалось:

– Конечно. Вон насчет Монса сколько времени крепились, а все ж нашли способ донести, решились-таки.

– Да, подвела нас, матушка Екатерина Алексеевна!

– Нас-то что, а вот себя подвела. Сдался ей этот Монс! Хорош собой, спору нет, но нечто он Петра стоил.

– Подвела, подвела, – тянул себе под нос Меншиков, перебирая в голове ходы.

– Ты, смотри, не вздумай при случае ее корить, – испугалась Дарья Михайловна, – она и так за это претерпела сверх меры. И катал-то он ее мимо Монсова тела, на позорище выставленного, и голову-то его заспиртовал и в ее покоях держал. Сколько же ей нужно мужества было иметь, чтобы все вынести и не сморгнуть.

– Не сморгнуть! – передразнил светлейший, – сморгнула бы, сама, глядишь, без головы осталась. И теперь ей моргать не приходится. Мужа загубила – надо хоть себя, да дочерей спасать… не проморгать.

– Ты на что-то такое намекаешь, чего я и понимать не хочу.

– Тут тебе понимать ничего не надо, потому что ты и так знаешь: из-за нее Петр помирает. Верил он ей безгранично, пожалуй, только ей одной так и верил, и вдруг осознает, что она его за нос водила, как заблагорассудится, причем, не один день. Думаешь, захочется дальше жить после этого, иль, по-твоему, проходить чуть не с час по пояс в ледяной воде, не самоубийство? Особливо, когда все лекари давно упреждали, что ему простужаться заказано? Нечто ты мнишь, что кроме него, там и впрямь некому было ту треклятую баржу с мели снять?! Да полно, что теперь. Ты, душа моя, вот что, скажи-ка лучше, как дети наши, здоровы? – решил Меншиков перевести разговор.

– Слава Богу, слава Богу! А Машенька так просто окрылена, вся светится. Видать, ей жених очень по сердцу пришелся!

– Граф Сапега-то? Еще бы, хорош, богат, знатен, притом, молод и весел! Хотя, – перебил он сам себя, – Хотя, как знать, может, и кого получше, отец со временем подыщет, ведь под венец не завтра, так я говорю?

– Да полно тебе, экий ты неуемный, вечно тебя разносит!

– Разносит и отлично! – подхватил светлейший. – Будем и дальше скорость набирать, главное поводья крепко держать, и все пойдет, как надо.

Дарье Михайловне был не совсем понятен столь неожиданный вдохновенный подъем мужа в такой тревожный, зыбкий час. Вернее, в глубине души она прекрасно догадывалась, что к чему, но пугаясь своей догадки, не хотела превращать ее в мысль, удерживала в глубине сознания, не давая облечься в слова. При этом она ощутила опасение и неприятие настроя своего мужа и одновременно бессилие его остановить. В результате ее протест выразился крайне косвенно:

– А по мне выбрали хорошего жениха, так выбрали. И конец. И нечего больше мудрствовать.

– Конец?!! Никакого конца! Скорее начало! Начало!!! А мудрствовать, ты права, – нечего. И вот что, матушка, пойти бы тебе к детям, да по хозяйству, чай, есть, чем распорядиться? – опять провожал Меншиков жену к двери. – Дай-ка ручку тебе поцелую и ступай, сердце мое, ступай, с Богом… Меня, пожалуй, не тревожь боле, мне делом в пору заняться. Дел-то грядет много…

Оставшись один, Александр Данилыч было присел, чтобы подумать, но понял, что все уже продумано и решено.

– Итак, конец должен обернуться началом! – решительно проговорил он. – Снова начало? Что ж – я готов.

В эту минуту постучали в дверь.

Глава II

Меншиков не спешил ответить на стук. Он шел на трудное дело, и ему требовалось еще несколько мгновений окончательно собраться с мыслями, чувствами и волей. Наконец, он подал голос:

– Ну что там?

В комнату вошел денщик:

– Ваша светлость, прибыл майор Бутурлин. Прикажете звать?

– Зови, только прежде скажи, что остальные?

– Нарочные вернулись: граф Бассевич и граф Толстой обещались быть с минуты на минуту, господин Макаров велел извиниться и объяснить, что отлучиться никак не может, господина Девиера пока не разыскали.

– Макарова больше не тревожить, передать, что я потом сам буду во дворец, тогда и переговорю с ним, Девиера можно не искать, разве что, позже. Ну, зови Бутурлина.

Бутурлин едва не вбежал. Вид у него был не на шутку встревоженный:

– Батюшка Александр Данилыч, ваша светлость, здравствуй! Печаль какая! Ждали ли, гадали!

– Здравствуй, брат, здравствуй! Печаль не то слово, грядет беда, погибель, не дай Бог!

– Надежда есть ли? – совсем упал духом Бутурлин.

– По чести сказать, мало, поэтому я и просил тебя приехать. С государем теперь все может случиться в любой момент. А гарнизон и войска уж за шестнадцать месяцев жалования не получали. Если будет Божья воля призвать государя к себе, выйдет, что умрет он должником перед своими подданными. Ему сейчас тяжко, ни до чего. Мы же с тобой позаботиться должны, чтобы не допустить подобного. Займись-ка. Ты знаешь, куда, к кому, как надо обращаться. Ссылайся на меня.

– Все сделаю.

– И не тяни, сегодня ж.

– Батюшка Александр Данилыч! Неужто столь он плох?

– Трудно судить, а в порядок все привести не грех. И вот еще. Мы много войск на разные работы разослали. Как думаешь, не след ли их вернуть?

– Вернуть-то можно…

– И я думаю, – подхватил Меншиков, которому было не досуг выслушивать рассуждения Бутурлина и в то же время хотелось создать впечатление, что решения у них возникают в процессе совместного размышления. – Вернуть бы надо всех. В такой-то час, пусть лучше молятся за императора. Да и спокойней в столице станет.

– Верно, князь, верно. Тогда б мы могли и стражу удвоить на местах.

– Да, – продолжал Меншиков излагать свой план. – И по улицам не плохо бы было пустить небольшие отряды пехоты, пусть бы прохаживались, в предупреждении волнений. Сим тож займись. Вели немедля разослать указы, чтоб были здесь на раз. Усиль охрану.

– Сию минуту сделаю.

– Скажи мне только, как твои гвардейцы?

– Тебе известно, ваша светлость, они Петра до обожания любят. Молятся, скорбят.

– Кто, думают они, престол наследует?

– Они еще надеются на выздоровленье государево.

– А все же?

– Со старшими офицерами я перемолвился… Все государыню жалеют и дочерей царевен.

– А нас что ждет?

– Ой, и не говори, князь, дурно дело.

«Вот они, военные, никакой инициативы», – проворчал про себя Меншиков, а вслух добавил:

– Не узнаю тебя! Ты что ж, готов покориться? Противникам Петра отдать Россию? Чтоб все, что делали мы, прахом стало?

– Ведь женщина она, к тому же иноземка!

– Заладили! Но рад: хоть понимаешь, как и я, что сейчас только она могла бы на престоле продолжать святое дело мужа, если, конечно, преданные ему люди, как ты, да я, поддержат.

– Я готов, в полку своем уверен.

– Видишь! Делай, о чем договорились, да будь поближе. А сейчас, если хочешь, можешь идти с Богом.

– Пойду. Прощай, князь, располагай мной.

– Ступай, ступай, забот у тебя немало.

Вот уже сани Бутурлина отъехали, а ни Бассевич, ни Толстой не появились. В их заинтересованности Меншиков не сомневался, поэтому задержка вызывала у него не беспокойство, а скорее нетерпение и легкое раздражение. Когда он затевал игру, он любил вести ее легко и быстро, с азартом и без проволочек, но вел ее точно и с умом, никогда не теряя головы, как бы высока не была ставка. Большей ставки, чем теперь, он, пожалуй, не делал никогда. Случись проигрыш, – он терял все, включая собственную жизнь, но, если бы только лично он, под прямой угрозой оказывалось благоденствие, а может, и жизнь его родных и близких, что было посерьезнее: свою семью Меншиков любил бесконечно. Зато при выигрыше, он приобретал во много-много крат больше, чем имел, во сколько? Может показать только дальнейшая игра. Головокружительная высота ставки распаляла светлейшего, ему не терпелось закончить подготовительные операции.

Наконец, кто-то подъехал, захлопали двери внизу, наверху, в кабинет заскребся денщик.

– Звать немедля!!! – крикнул Меншиков, не дожидаясь доклада, и встал, готовясь встретить прибывших. В голове у него мелькнуло: «Итак, начало есть!.. Продолжаем».

Глава III

Меншиков двинулся вперед, но не торопился. Хозяин и гости должны были сойтись на середине комнаты. Необходимо было выдерживать тон. Никакой паники, смятения, никакой растерянности или даже неуверенности, никакого отката назад ни в поведении, ни в этикете, ни в расстановке сил, ни в позиции в прямом и переносном смысле не должно было быть. Да, он их пригласил, но не потому, что у него не хватает сил полностью справиться с ситуацией единолично, а потому, что он считает их соратниками, также желающими проявить себя: отстоять дело Петра, коли придется.

Графы Толстой и Бассевич вошли скорой и деловитой походкой. Все трое быстро обменялись соответствующими случаю приветствиями и репликами.

Толстой обратился к Бассевичу, продолжая прерванный разговор и предлагая ввести в курс дела и светлейшего:

– Так говоришь, плох он?

Бассевич отвечал, обращаясь больше к Меншикову:

– Я только что оттуда. Страшный жар почти постоянно держит его в бреду…

Меншиков счел за благо не выслушивать подробности, не несущие ему ничего нового, и мягко вклинился в только начинающийся рассказ, не то, чтобы перебивая, а дополняя его:

– И подобное состояние длится уж не первый час. Я недавно из дворца, – присовокупил он, давая понять, что просвещать его излишне, и без паузы предложил:

– Так как, начистоту и без проволочек?

Стало ясно, что предлагается обойтись без лишних слов.

– Времени вилять у нас уже нет, – согласился Толстой.

Бассевич снова принялся докладывать, но теперь уже по существу:

– Герцог Гольштинский, наши люди готовы поддержать императрицу.

Мгновенно подключился и Толстой:

– Войска в нашей власти. Прикинем далее: статс-секретарь Макаров, обер-прокурор Ягужинский, обер-полицмейстер Девиер – не подведут.

Такой ход и стиль разговора Меншикова вполне устроил, и он охотно поддержал:

– Синод за Феофаном Прокоповичем пойдет, а он с нами. Словом, ключевые позиции в наших руках, но надо действовать безотлагательно. Войсками, стражей занимается Бутурлин. Казна?

– Казну бы надо нам в крепость перевезти. Там комендант надежный, – предложил Толстой.

– Согласен. Кто берется переговорить с императрицей? – продвигал совещание светлейший.

– Берусь попробовать, – предложил свою кандидатуру Бассевич. – Мне есть, что ей сказать. Сегодня, в первом часу ночи ко мне являлся Ягужинский. Отметьте, был переодет. Советовал мне срочно позаботиться о своей безопасности, если не желаю завтра иметь честь болтаться на виселице рядом с тобой, светлейший князь. Ему стало известно о заговоре. Считает, что гибель императрицы и ее семейства неизбежна, если сегодня же удар не будет отстранен. Я еду к ней. О дальнейшем меня вы известите.

– В добрый час! – не удерживал князь Меншиков. – Похоже, ночью спать нам не придется.

– Что будет заговор, я не сомневался. Но уважение и страх перед Петром сильны. Ручаюсь, они не двинутся, пока в нем остается, хоть признак жизни, – рассудил Толстой.

– Более чем согласен с тобой, граф, ты прямо будто мои мысли прочитал. Видать, мы и впрямь с тобой единомышленники, – счел уместным слегка пошутить светлейший. – Они пусть ждут, нам действовать пора. Друг мой, возьми-ка на себя ты труд оповестить всех, кто верен Ее Императорскому Величеству, чтоб собирались во дворце. Гвардейцами, казною я займусь.

– Сделаю. Прощай, тогда.

– И мне дозвольте откланяться, – заторопился граф Бассевич.

– Будьте трижды осторожны, – напутствовал хозяин дома. – С Богом!!!

Даже не дожидаясь, пока соратники покинут дом, Меншиков принялся за свою часть работы.

– Денщик! – позвал он и стал давать наставления ещё только входящему дежурному офицеру:

– Вели послать в гвардейские казармы надежного и преданного человека иль лучше сам пойди. И именем моим вели ты старшим офицерам без шуму лишнего явиться ко дворцу сегодня часам к восьми, а можно и пораньше, как кто придет, пусть займут позиции, что поважнее, они сообразят. Только действовать нужно тайно, не привлекая внимания, будто невзначай. Надеюсь, тебе ясно.

– Совершенно, Ваша Светлость.

– Тогда иди сию минуту. Будь осмотрителен. Ступай.

– Слушаюсь, Ваша Светлость.

Глядя в след удалившемуся денщику, Меншиков прикинул, что пора и ему отправляться туда, где в ближайшее время начнут развиваться решающие события. Через несколько минут он снова сидел в своих роскошных санях.

– Во дворец! – крикнул он.

Глава IV

Не спали и в доме князя Алексея Григорьевича Долгорукого. Уже давненько он совещался со своим двоюродным братцем Василием Лукичом, тоже князем Долгоруким. Много побывало и посетителей. Казалось бы, обстоятельства складывались, ладнее не придумаешь, но беспокойство обуревало безмерное.

– Ты погляди, – в очередной раз начинал повторять свои рассуждения Алексей Григорьевич, —кто только не прибегал за ночь – все хотят видеть на троне Петра Алексеевича – внука. И по всем доселе существовавшим на Руси понятиям и законам – ему на престоле быть. Нет же, надо было императору издать указ о престолонаследии. Теперь жди-гадай, кого ему придет в голову назвать своим приемником. И выбора-то вроде у него нет, кроме внука, три бабы, причем, две из них малолетние ветреницы, а третья сама себе дорогу к трону Монсом загородила, и сидишь дрожишь, потому как знаешь, того и жди, выкинет государь, чего и в самом кошмарном сне не приснится, и никаким другим образом в голову не придет. Вот нет-нет, да мелькнет мысль, что лучше бы сам остался, выздоровел. Хотя натерпелись за жизнь, желательно и дух перевести!

– Так-то так, братец, и не единожды мы с тобой это на разные лады твердим, но не заклинание сие, повтором делу не поможешь. Давай лучше пока визитеры схлынули, еще раз раскинем карты, поглядим, как они лягут, и как мы сами их перемешать можем, – вступил Василий Лукич.

– Говоришь, добры люди прибегали, ратуют за Петра Алексеевича меньшого? А сколь ты уверен, что половина из них в обе стороны не кланяется. Припомни-ка, ведь, как один, пешими явились, да закутаны были по глаза, значит, не хотели, чтобы кто-нибудь их узнал по дороге к тебе, да и экипаж свой у твоего дома предпочли не оставлять… Далее, «три бабы», как ты изволил выразиться. Одна другой опаснее, скажу я. Екатерина – на белом свете единственная c лишком двадцать лет умела «муженька своего Петрушеньку» вокруг пальца водить. Не равен час и на сей раз изловчится. «Молодые ветреницы»! Молодые – да! Но по чести сказать, обе умны, да и знаниями не малыми владеют. Анна – вдумчива не по годам, правда, просватана… Зато Елизавета совершенно свободна, и характером подержавнее будет… Словом, на Бога надейся, а сам не плошай. Довольно нам рассуждать, действовать время пришло. Императору не лучше. Предлагаю, сначала на все случаи жизни себе соломки подстелить, а затем и наступать, по моему суждению, следует срочно.

– Не спорю, но мы не решили, будем ли что-либо предпринимать, если Петр назовет наследника или… – осторожничал Алексей Григорьевич.

– На мой характер, я бы попытался в любом случае, но решать тебе: ты – воспитатель цесаревича Петра Алексеевича, – подзадорил Василий Лукич, – на тебя ляжет основное бремя власти по его восхождении на престол.

Нехитрая подначка сработала стремительнее и сильнее, чем князь Василий ожидал. Вожделение власти прорвало плотины осторожности и осмотрительности Алексея Долгорукова

– Тогда вперед! – чуть не закричал он и даже вскочил с места.

«Эк, однако, как тебя пробрало, братец», – подумал Василий Лукич. И счел за благо немного поохладить кузена, а то не равен час зарвется, да с горяча и подведет всех под монастырь, причем, в прямом смысле слова:

– Интересно, а что предпринимает теперь Светлейший? – И на сей раз слова Василия Лукича подействовали в желаемом направлении. Алексей снова опустился на скамью и посерьезнел, если не сказать, помрачнел.

«Недаром я столько лет подвязался в дипломатии с легкой руки Петра, – кое-чему научился», комментировал про себя свои успехи Василий Лукич, – «Если так и дальше пойдет, пожалуй, править буду я, а не он, при благоприятном, разумеется, стечении обстоятельств в дальнейшем. Милое, оказывается, занятие быть «серым кардиналом».

Алексея Григорьевича тем временем, наоборот, посещали мысли отнюдь не приятные. Решениями почившего императора можно было бы пренебречь, если союзники не подведут, а вот как пренебречь живым Меншиковым, поди – попробуй. Изловчиться бы арестовать до решающих событий! Легко мечтать, а как провернуть, стережется, а умри Петр, станет в стократ осторожнее, да еще закрутит интригу в противовес. На свою сторону его не перетянуть никакими посулами, он при императоре Петре II не жилец…

– Что посоветуешь с Меншиковым делать, Василий Лукич? – прервал затянувшуюся паузу Алексей Григорьевич.

– Пока, что с ним поделаешь, нужно выдерживать нейтралитет, а вот как только станет ясно, что наша взяла, тут уж главное не оплошать, сию же секунду под стражу и на плаху хорошо бы не откладывать… слава Богу, есть за что.

– Хоть отбавляй, – мечтательно подтянул Алексей Григорьевич.

– Ну вот, а тем временем, рассылай-ка нарочных, пусть все, как только придет известие о смерти императора, не мешкая, будут во дворец, да выкликают Петра II, что бы там ни было. Пусть не раздеваются, даже шубы не снимают, так и спят, и едят, в решительный момент каждый миг будет дорог. Также распорядись, чтобы одетыми и с запряженными конями ждали будущие нарочные числом равным нужным и верным нам особам. Хватит у тебя людей и лошадей по одному на приглашенного? Если нет, я дам.

– Найдется, найдется, – заторопился Алексей Григорьевич. – Пойду распоряжусь да сразу распределю, кому куда направляться и с каким сообщением, чтобы потом только одну команду дать: «Вперед!» – и все готово. А ты пока подумай, что еще нужно, чтобы потом не замешкаться.

«От страха, что ли, он таким шелковым стал, прямо не узнать, воплощенное послушание. Вона, как власти захотелось!» – развлекался про себя Василий Лукич. Вслух же сказал:

– Хорошо бы к Остерману троих снарядить, чтобы являлись к нему каждые пять минут с напоминаниями во дворец пожаловать.

– Напрасный труд, братец, что мы с тобой наперед не знаем, что напоминай, не напоминай – скажется больным при смерти и все одно не покажет и носу. Может что еще?

– Да что же еще? – благосклонно отвечал Василий Лукич, чуть не всерьез входя в роль теневого правителя. – Остальное решится во дворце в соответствующий момент. Сумеем проявить быстроту и натиск – наша возьмет, оплошаем – жди сюрпризов.

В глубине души обоим братьям куда больше хотелось бы заранее предпринять ряд шагов к желанной цели. Но граф Толстой был прав, трепет перед Петром был необорим даже жаждой вожделенной власти, поэтому ни один из них о сем и не обмолвился. Более того, судя по себе, они были уверены, что никто не шевельнется прежде них, все выждут, и тут они глубоко ошибались.