Buch lesen: «Без прощального письма»

Schriftart:

* * *

Деревья и травы молились о ливне.
Молитвы всплывали к прозрачному куполу неба.
Из дальних морей прилетали тяжелые, мокрые
                                                             тучи.
Увидев молитвы деревьев, плывущие по небу
                                                           рядом,
Слезу состраданья они проливали, что тучам
                                                      нетрудно.

Роман Минаев. «Деревья и травы молились…»

Все действующие лица и события романа вымышлены, любое сходство их с реальными лицами и событиями абсолютно случайно.
Автор

Пролог

…Елена Владиславовна проснулась среди ночи и прислушалась. В спальне горел ночник, в тишине старого дома чудились мелкие шорохи и скрипы, неслышные днем. Старая дама спросила себя, что же пробудило ее посреди ночи, и не нашла ответа. Она выпила на ночь горячего молока и приняла таблетку снотворного, после чего должна была проспать благополучно до семи утра. Это был ее личный рецепт, вычитанный в каком-то старом романе – горячее молоко и таблетка, который почему-то не сработал. Система дала сбой, так уже бывало раньше. Выходов было два: увеличить дозу до полутора таблеток или заменить молоко рюмочкой ликера.

Елена Владиславовна включила торшер и потянулась за книжкой, заложенной очками. Изящные часы на тумбочке показывали три. Звук из глубины квартиры заставил ее вздрогнуть. Женщина сняла очки и села в кровати, напряженно прислушиваясь. Звук не повторился, и она стала вспоминать, закрыла ли окна в гостиной. Хорошему грабителю третий этаж не проблема. Кажется, закрыла. Сон ушел окончательно, теперь не уснуть. Она поднялась с кровати, набросила халат и вышла из спальни, не зная хорошенько, что собирается делать – то ли пить чай, то ли включить телевизор. Одно она знала совершенно точно – заснуть ей уже не удастся.

Внимание Елены Владиславовны привлекла полоска света из-под двери кабинета профессора, ее брата. Озадаченная, она остановилась перед дверью, вспоминая, когда заходила в кабинет в последний раз. Получалось, три дня назад – полить цветы и смахнуть пыль. Было это днем, и свет она не включала. Елена Владиславовна нажала на ручку и толкнула дверь. На письменном столе горела лампа под зеленым абажуром, кабинет был погружен в неяркий зеленоватый сумрак и напоминал аквариум. Старая дама увидела, что ящики стола выдвинуты и какие-то бумаги разлетелись по полу. Изумленная, не веря глазам и не понимая, что происходит, она шагнула к столу…

…Профессор Игорь Владиславович Лещинский расплатился с таксистом и неторопливо направился к парадному, таща за собой чемодан на колесиках. Он был занят мыслями о статье, которую задумал во время семинара, и с приятностию предвкушал, как примет душ, наденет просторную домашнюю куртку и усядется за письменный стол. Скажет Леночке, что собирается поработать, а посему его ни для кого нет дома. Леночка сварит ему чашечку кофе, выключит домашний и мобильные телефоны и будет неслышно возиться где-то там, на кухне, с котлетами и овощным супом. Ресторанная еда надоела до чертиков! Он достанет из портфеля наброски статьи, разложит на столе и погрузится в работу. А потом они будут ужинать, выпьют бутылочку «Мерло», и он расскажет Леночке о семинаре.

Уже в который раз профессор подумал, что самое прекрасное в жизни человека – возвращение домой. Леночка удивится, ведь он вернулся на день раньше, чем планировал. Сюрприз. Правда, сюрприз стихийный, так как профессор звонил несколько раз, чтобы сообщить о приезде, но Леночка не ответила – видимо, выходила и снова забыла взять с собой мобильный телефон. Потому получится сюрприз.

Лифт не работал, и это было неудивительно, потому что дом был старый и лифт тоже был старый. Профессор, как правило, поднимался на третий этаж пешком, поскольку не мог заставить себя войти в крошечную, со сложными запахами, клетку, от которой у него развивалась клаустрофобия. Сейчас, правда, Игорь Владиславович был готов пренебречь своими страхами из-за чемодана, но лифт не работал, и выбора иного, чем подняться пешком, у него не оставалось. Слегка запыхавшись, он добрался до дверей своей квартиры и нажал на кнопку звонка. Ничего не произошло. Профессор подождал с минуту и нажал снова. С тем же результатом – ему не открыли.

Недоуменный Игорь Владиславович стал рыться в карманах, подозревая, что ключа там может не оказаться. И оказался прав – ключа действительно не нашлось. Профессор еще раз надавил на кнопку звонка, раздумывая, куда могла пойти Леночка в это время дня, а потом с некоторой досадой дернул за дверную ручку и с удивлением обнаружил, что дверь не заперта. Он вошел в темную прихожую, постоял немного, вспоминая, где включается свет.

Дом встретил его тишиной и покоем. Профессор оставил чемодан в прихожей и поспешил с портфелем в свой кабинет. К его удивлению, на столе горела настольная лампа, и бросался в глаза непривычный беспорядок: выдвинутые ящики стола, разбросанные по полу исписанные листы бумаги, книги, каким-то образом упавшие со стеллажей.

Игорь Владиславович стал на пороге как вкопанный, не понимая, что бы это могло означать. Он сделал шаг вперед и снова застыл, увидев неподвижно лежавшую на ковре сестру, Елену Владиславовну, в темно-красном атласном халате, из-под которого виднелась белая ночная сорочка.

– Леночка! – позвал профессор. – Что случилось? Тебе плохо?

Он присел на корточки у тела сестры, взял ее руку и тут же выпустил – рука была ледяной…

…Никаких следов насильственной смерти на теле старой дамы обнаружено не было. По версии следствия, Елена Владиславовна Лещинская, семидесяти трех лет, скончалась от инфаркта, застав в кабинете брата грабителей. По утверждению профессора, Игоря Владиславовича Лещинского, из квартиры ничего не пропало, кроме компьютера и материалов для будущих монографий профессора, как рукописных, так и хранившихся в компьютере, на компактах и флешках. Собственно, ничего ценного, кроме книг, пары картин местных художников и старинной посуды, доставшейся от бабки, у них с сестрой никогда и не было.

Судя по тому, что беспорядок, свидетельствующий об обыске, имел место только в кабинете, старая дама спугнула грабителей, и они в спешке покинули квартиру, прихватив с собой архив, компьютер и бронзовую статуэтку с письменного стола – Будду в высокой остроконечной тиаре, инкрустированной сферическими кусочками бирюзы, необычную и очень старую – лет трехста. Профессор раскопал Будду на блошином рынке в Таиланде и очень любил. Из совокупности этих обстоятельств был сделан вывод – грабители в квартире побывали начинающие, а не профи.

Профессор более всего сокрушался о пропаже ценных материалов: архива, электронной переписки, адресов, закладок и необходимости все восстанавливать заново. Был он растерян, отвечал на вопросы не сразу и невпопад и все повторял, что не знает, не в курсе, понятия не имеет, так как всем в их доме заведовала Леночка, и как же теперь он без Леночки. Кроме того, нужен новый компьютер, а где его покупают – бог весть. И растерянно смотрел на оперативников беспомощными близорукими глазами…

…По заключению криминалистов, дверной замок был вскрыт отмычкой. Грабители влезли в квартиру позапрошлой ночью, между двумя и тремя часами, поскольку к моменту прибытия полиции Елена Владиславовна была мертва около тридцати шести часов. Соседи ничего не видели и не слышали, накануне никакие подозрительные личности не крутились поблизости, не выспрашивали и не сидели в засаде с биноклем.

Ничего. Зеро. Пусто.

Почему ночью, а не днем, как делают все нормальные грабители? Видимо, по той простой причине, что Елена Владиславовна в основном находилась дома, а если выходила за покупками, то ненадолго и не каждый день…

Глава 1
Илона

В тайниках сознанья
Травки проросли.
Сладко пить дыханье
Дождевой земли.

М. Волошин. Amori amara sacrum¹

…Ночью нежданно-негаданно случилась сильная гроза. Ритмично вспыхивало в черном небе, озаряя белое дрожащее дерево с вывороченными корнями, после чего на секунду наступали тьма кромешная и устрашающая утробная тишина, и тут же земля содрогалась, как от оглушительного густого рыка рассерженного зверя. Тряслись дома, трещали стены, ходуном ходили тротуары. Разверзлись хляби, ливень стоял стеной, по улице бежали уже не ручьи, а речки. До самого утра работал дьявольский вечный двигатель, искрящая динамо-машина, готовая выжечь и испепелить все живое и неживое. Только потоки воды помешали случиться мировому пожару и апокалипсису.

А утром вылезло выморочное неуверенное солнце, осветив забросанные ветками улицы, намытые из недр земных песчаные дюны вдоль тротуаров, вспученный асфальт, поваленные деревья и заборы, выбитые окна и снесенные крыши. Тишина стояла густая, тяжелая, неправдоподобная. Ни ветерка, ни шелеста, ни движения. Тяжелый, как патока, воздух с трудом втягивался легкими и оседал внутри липким осадком. Страшноватая это была тишина. Замершая, притаившаяся, и будто шепоток чудился: «Пох-ходите, вот счас я вам! Вы ш-што, думаете, просвистело-пролетело-прогрохотало и – привет? Пережито-забыто и ш-шизнь продолжается? Э, нет, облом! Вот я для вас… кое-что! Прих-хотовила. Припас-ссла. Интересно, ш-што вы на это? А?»

А может, это был лишь шорох шагов неведомого и фантазии неспокойного воображения…

Илона уснула под утро, когда природа перестала содрогаться в конвульсиях и полыхать огнем через шторы. Не столько уснула, сколько забылась неверной дремой, измученная морально и физически. А проснувшись, повела глазами, и оказалось, что Владика рядом нет. Вчера, до грозы, был, а сейчас уже не было. Илона кликнула его, предчувствуя недоброе. Поверить в недоброе ей всегда легче, чем наоборот. Характер такой.

Тишина была ей ответом. Владика не было. Унесло грозой. Смыло ливнем. Расщепило на атомы молнией. Илона вскочила и побежала на кухню. Мимоходом дернула дверь ванной. Пнула ногой дверь туалета – на всякий случай. Нигде никого. Она вернулась в спальню, распахнула дверцы шкафа. Вещи Владика исчезли. Два костюма – ее подарок, рубашки, свитер, кожаная куртка. Даже галстуки. Все. Как и не было. Исчез также новый кожаный чемодан, безумно дорогой.

Она поняла. Ошеломленная, рухнула на кровать и зарыдала. Неглупая, образованная и, можно сказать, красивая, Илона затрепыхалась, как какая-нибудь неудачница, простецкая полуграмотная баба, не привыкшая сдерживать чувства. Боль, обида, страх, попранная любовь – все смешалось в гремучую ядовитую смесь, стучавшую в поисках выхода в сердце, висках, затылке и печени. Кого не бросали, тот не поймет. Будь ты хоть трижды образованная, а все равно больно! И вой рвется из глотки, и обида страшная – чем она лучше? Та, которая? Вернее, к которой ушел любимый человек. Наверное, ушел, а то куда бы ему деться?

Илона рыдала, молотя кулаками подушку. Средство хорошее, но не всегда срабатывает. Но все же лучше, чем ничего. Подушка была Владикова и пахла его лосьоном. Легкий ненавязчивый благородный аромат настоящего мужчины. Сигарету в зубы, пиджак небрежно через плечо плюс фирменный прищур теплых карих глаз и морщинки в уголках губ – не какой-нибудь сопляк, а надежный и мужественный – и на плакат. Вместо сигареты можно травинку, главное, чтоб видны идеальные супербелые зубы. Капот отпадной тачки и волнующееся поле чего-нибудь злакового, голубая лагуна или вдали силуэты небоскребов. Реклама зубной пасты с отбеливающим эффектом. Или слабительного, после которого захочется жить и жевать с новыми силами. Красиво до умопомрачения. Гламур и глянец. Программа на всю жизнь: посадить дерево, найти мужчину, отбелить зубы и купить квартиру в центре. После чего гордо смотреть по сторонам – жизнь удалась! Можно еще перетянуть лицо, укоротить нос, переделать уши и вставить красивую нижнюю челюсть. Можно добавить силикон для выразительности форм. Программа максимум.

Удалась? Шиш! Не удалась. Владик – четвертый, который бросает. А сколько их еще будет? Или не будет вовсе?

Илона зарыдала с новыми силами. Ушел. Несмотря ни на что. На старания, суету, лесть, два подаренных костюма, завтраки в постель, как в иностранном кино. Говорил поначалу: не надо, не суетись, я не привык. Краснел и стеснялся. А потом привык. Еще как привык! И капризничать начал: то кофе слабоват, то колбаса не та, то тост не поджарен до нужной кондиции. Пришел налегке, в джинсах и ветровке, а сам все забрал. Хапнул! Весь гардеробчик вынес. Номер три прихватил пару колец, неосторожно оставленных на трюмо, а ведь казался таким бессребреником – будто не от мира сего, все рассуждал о политике, морали и международных отношениях. Номер два не вернул ключи от дома – по вредности, и пришлось менять замок. Номер первый… номера первого выгнала она сама, когда пришел пьяный. Думала, в воспитательных целях. Пусть погуляет по ночному городу, проветрится, а он взял да ушел насовсем. Так рванул, что даже барахлишко оставил и потом не вернулся.

Приятельница Мона считает, что мужчин повывелось. Именно так – «их повывелось»: не сами они вывелись, а их повывели. Увы. Равно как и романтиков, поэтов, верных рыцарей, которых тоже повывелось. Не на ком взгляд остановить. Избалованы, инфантильны, ленивы, паразиты и вообще деградировали. Хотели равенства, милые дамы? Гребите лопатой. Везите на себе. Что? Опять не так? Вам не угодишь, мои дорогие. Вообще-то она Мария, а прижилось Мона – так называл ее когда-то любимый человек, перебежавший к неромантичной бабе старше себя, зато богатой.

Впрочем, Мона считает, что и женщин тоже повывелось. Настоящих – тех, которые за любимым человеком хоть на край света. Остались одни коровы, книг не читают, лежат перед телеящиком, смотрят сериалы и кушают салаты с майонезом. Не столько кушают, сколько жрут. И ходят с голыми животами. С голыми животами, раскормленными на майонезе, причем с колечком в пупе и в наушниках. Как сказал один сетевой остряк: вставила кольцо в пуп – стала похожа на гранату. Во-во, ходячие гранаты с отсыревшим запалом, вскормленные майонезом. В смысле на вид гранаты, а на самом деле отсырели и давно забыли, какая она, настоящая женщина, – нежная, тонкая, романтичная. Способная на все.

Мона – последний романтик в городе или даже во Вселенной. Она до такой степени романтик, что время от времени пишет знаменитым артистам или певцам теплые письма и очень обижается, когда те не отвечают. К сожалению, и это тоже доказывает тезис «Романтиков повывелось!» Вымерли как мамонты. «Мне же ничего от них не надо, – говорит Мона дрожащим голосом, – неужели у них так много настоящих друзей? Я предлагаю дружбу, чистую, бескорыстную, романтическую, а они!» А в глазах ее незаслуженная обида, настоянная на несостоявшейся надежде.

Когда Мона так говорит, Илона переглядывается с Доротеей. Они считают, что подруга потеряла связь с реальностью. Мягко выражаясь. А если не мягко – Мона просто… Как бы это повежливее? Не вполне адекватная. Вот! Лет пятнадцать как выпала из реальности, и с тех блуждает неизвестно где. Хотя, казалось бы, сколько можно – возраст обязывает, уже не девочка. И если Мона заводит песню про мужчин-неромантиков и нерыцарей, Илона и Доротея многозначительно переглядываются. Илона закатывает глаза, Доротея тонко усмехается и заламывает бровь.

В чем-чем, а в этом они союзники! Потому что Мона, Илона, Доротея – женский клуб «Одинокие сердца». Хотя все они очень разные.

Илона – человек дела: верит, ищет и надеется. А еще музейная крыса на небогатой зарплате, пропахшая нафталином, фигурально выражаясь. Между прочим, ведущий специалист-краевед: заведует целым отделом с двумя подчиненными – внучкой директора музея Линой, вчерашней школьницей, мелкой девчушкой в наушниках и отсутствующим взглядом, взятой по блату на полставки, и пенсионеркой Агнией Филипповной, у которой всегда «давление». А три раза в неделю по вечерам подрабатывает на кафедре истории местного пединститута ассистентом. Понимай, лаборантом. Ну, там, разложить наглядные пособия, убрать в шкафах, распечатать планы семинаров и темы, внести коррективы в расписание занятий… и еще много чего в том же духе. Плюс репетиторство и контрольные. На жизнь очень даже хватает.

Доротея – спящая красавица: надеется и ждет. Тоже крыса, только архивная, пропахшая старыми газетами. Хотя и это для «красного словца». На самом деле от Доротеи за версту пахнет крепкими тяжелыми духами, за ней прямо шлейф аромата тянется и потом еще долго висит в воздухе. Доротеи давно нет, а шлейф все висит. Красавица не столько спящая, сколько сонная. А это, согласитесь, большая разница – хоть бровкой играет и с прекрасными вьющимися волосами. Тоже на копеечной зарплате, а потому хорошая портниха, обшивает себя сама – от «фирмы» не отличишь; имеет и постоянный круг клиенток с нестандартными формами.

Мона – девушка с претензиями: надеется, ждет и бурно выражает недовольство общим падением нравов, отсутствием романтиков, рыцарей и настоящих мужчин… Ну, читатель уже в курсе. Мона неустанно критикует знакомых женщин за «бабизм», а мужиков за неумение разглядеть настоящую женщину и подругу, но при этом живо интересуется всеми окружающими соседями-мужчинами. Даже слово «мужчина» она произносит с придыханием. Мона массажистка и инструктор по лечебной гимнастике. Пять кэмэ пешком каждый день, купание в проруби, гуляние под дождем, общая расхристанность и незастегнутость в облике, а также короткая стрижка – смахивает на подростка мужского пола. Диета непременно. Майонез – упаси боже! Смерти подобно.

Хотим мы этого или нет, но жизнь продолжается, и жить надо. А потому Илона встала, вытерла слезы, умылась, сварила кофе и заставила себя проглотить чашку черного без сахара – для тонуса. И все. Бережем фигуру, начинаем новую жизнь. Открыла дверцу шкафа в соображении, что надеть. Чтобы не было как траур по утраченным иллюзиям, а наоборот, что-нибудь жизнеутверждающее, на погоду и утреннюю свежесть, небо вон голубое… Что-нибудь белое? Жакет и узкую юбку, сто лет не надеванные? Да, для поднятия духа в самый раз!

Покрутилась перед зеркалом, взбила волосы, пошлепала себя ладошкой по щекам для румянца. Снова вспомнила Владика… Вздохнула. Нет, ну не гад?

Глава 2
Катаклизмы

Дыра это просто ничто, но вы можете и в ней сломать шею.
Аксиома О’Мэлли

Илона шагала, чувствуя ягодицами неудобную тесноту юбки, и думала, что нужно основательнее подсесть на диету. Перестать обедать в принципе. Не говоря уже об ужине. Может, потому Владик и сбежал. Она, Илона, очень переменилась за полгода их совместной жизни. Два лишних кэгэ, а то и три. Завтраки и ужины, раньше вполне символические, фитнес, зарядка, пробежка – все побоку. А что прикажете делать, если ОН все время хотел кушать? Жрать ОН хотел. Кушать хотят любимые, а теперь, когда сбежал, стало понятно, что не кушать, а жрать. В смысле, любимый мужчина хотел жрать. И жрал без продыху. Как землеройная машина… по выражению одного культового писателя. А она, Илона, составляла ему компанию. А как же! И в итоге два лишних кэгэ!

Нет, все же у одинокой женщины намного больше возможностей заняться собой. Недаром говорят, что одиночки лучше сохраняются. Правда, характер портится. Хотя бывают и исключения: вот Доротея – и красотка, одно загляденье, и спокойная, каких поискать; но зато Мона подгуляла и в смысле внешности, и в смысле интеллекта. Ну, тут на одиночество грешить не приходится – изначально такой была, следи за собой не следи, а исправить ничего нельзя. Могла бы держать рот закрытым с умным видом, но это не Монин метод. Как говорят остроумные французы, Мона постоянно упускает возможность красиво промолчать. А напрасно.

Три богатыря, три брата-царевича отправляются на поиски заколдованной лягушки, три девицы под окном пряли поздно вечерком… И главное, везде «тройка» – символическое число. Даже у Змея Горыныча три головы. Хорошее «круглое» число. Два – маловато, три – в самый раз. Гармония. Трехколесный велосипед.

Илона шла и с удивлением озиралась, дивясь разрушениям, учиненным стихией, не узнавая знакомую улицу. Тротуары, усыпанные ветками и листьями, поваленный забор, выбитые стекла, трещины в асфальте… Даже в намытых из щелей в асфальте ручейках девственно-чистого песка чудилось что-то потустороннее. Прямо Армагеддон! И воздух… тяжелый, влажный, как уже было отмечено. Ни ветерка, ни колебания воздушных струй, ни движения травы и веток. Добавьте сюда блеклое вялое солнце, блеклое белесое небо и какое-то тревожное муторное ожидание, разлитое в воздухе как предвестие, предтеча, предупреждение о грядущем катаклизме, – и вы получите представление о том неопределенном и неприятном утре, что сменило страшную ночь.

Свернув со своей Сиверской на Пятницкую, ведущую в центр, Илона ахнула и стала как вкопанная. Посреди перекрестка зияла громадная черная дыра, ведущая не иначе как в преисподнюю. Торчали торосами страшные кривые зубья вздыбленного асфальтового покрытия, торчал задок красной машины – задние фары еще горели, пронзительно верещала противоугонная сирена, а со стороны Градской вздымались вывороченные корни роскошного клена, упавшего поперек дыры и намертво придавившего несчастный автомобиль. Тут же бил фонтан воды, растекавшейся неглубокой речкой, и висело облачко пара, свидетельствовавшее, что вода была горячей. Вокруг стояла небольшая толпа зевак, две машины МЧС, несколько полицейских. Регулировщик взмахами жезла резво направлял поток машин на боковую улицу. Эмчеэсники пытались просунуть трос под дерево, чтобы поднять его и освободить провалившийся автомобиль, одновременно заглядывая внутрь дыры в попытке оценить ущерб.

Илона присоединилась к праздным зевакам. Те живо обменивались впечатлениями и взапуски фотографировали на мобильники яму, дерево, машину и спасателей.

– Трубу повредили! – с умным видом сказал какой-то недомерок, который, судя по всему, совсем никуда не спешил, стоя руки в брюки. – Кипяток!

– Газ взорвался! – вторила ему пожилая дама с сумкой на колесах.

– Размоет, и тачка рухнет. Фиг достанут! – с гаденькой надеждой на худшее высказался некто с усами и в ватнике. – Надо было на стоянку.

– На стоянку жаба давит! Кинул под домом, она и сползла.

– Подгадал в масть! – хихикнул недомерок.

– Там же полно пещер! – раздался негодующий глас интеллигенции. – Археологи давно предупреждали. Укреплять надо было!

– Ой, вот только не надо! Укреплять, как же! Они детскую площадку как следует сделать не могут, не то что грунты крепить.

– Здесь подводная река! Вырвется и затопит к чертовой матери! Вон как бьет! – в голосе сладость ожидания.

– Бьет из трубы, а не река!

– Будем на лодках, как в Венеции. На этих… на гондолах!

– Типун тебе на язык! Умный какой нашелся! Накличешь, провалимся все в черную дыру!

– А этим все пофиг! – голос правого суда. – Затопит, не затопит, лишь бы щелкать в телефон. Ну, народ!

– Ой, вот только не надо! Укрепить сваями и порядок. Делов!

– Какие, к черту, сваи! Надо бетоном заливать! А какой сейчас бетон? Все покрали.

– А когда оно рухнуло?

– Вроде на рассвете, в четыре, в самый разгар. Гром гремит, молния бьет, сполохи – аж в глазах темно! – возбужденно делилась толстуха в халате и в тапочках. – Я к окну, и тут как ухнуло! Батюшки-светы! Асфальт торчком, и черный провал! И дыра прямо на перекрестке! Смотрю, машина Ленькина, красная, сползает в дыру, будто бы ее оттудова чем втянуло, и сразу сирена как завоет! Он ее под домом кидает. Думаю, а как дом туда же втянет? Хватаю паспорт, деньги, какие есть, голова кругом, ну ничо не соображаю! Смотрю, народ выскакивает с чемоданами. Ленька в одних трусах из дому выскочил и ну в яму кидаться. Люди добрые не дали пропасть, оттащили.

И так далее, и тому подобное.

Илона, задумчивая, постояла, послушала да пошла восвояси. Так и связались в ее восприятии два события: исчезновение любимого человека и черная дыра. А может, событие было всего одно: исчезновение любимого человека в черной дыре. В голове рождались всякие интересные варианты на тему: любимый человек и черная дыра; черная дыра и любимый человек; черная дыра потянула, и он… туда; оглушенный громом и молнией, он вышел из дома, под ногами разверзлось, и он… Прекрати, приказала себе Илона. Не сходи с ума. Никто никуда его не тащил. Воспользовался случаем и удрал. Опять. Почему? Что им всем надо? Чего не хватало?

Илона добралась до работы и позвонила Доротее. Душа требовала участия.

– Представляешь, у нас улица провалилась, дыра, как от бомбы, туда машина упала и дерево. Ужас! – выпалила Илона в трубку, услышав неторопливое «алло» подруги.

– Ага, видела в новостях, – сказала Доротея все так же неторопливо. – Недаром у меня всю ночь спина ныла…

– Мужик, чья машина, чуть умом не тронулся! – перебила Илона. – Хотел кидаться, люди не дали. А машина до сих пор в яме, и сирена орет, представляешь?

– Так и крутит, так и крутит! Вся извертелась прямо, а под утро…

– Представляешь, Владик ушел, – сказала Илона, всхлипнув.

– Ушел?! Что значит ушел? Куда ушел? – Доротея была так потрясена, что забыла про ноющую поясницу.

– Просто ушел. Собрал вещички, костюмы, куртку, и с концами. Насовсем. – Илона снова всхлипнула и усилием воли сдержалась, чтобы не расплакаться. – Ночью…

Доротея снова ахнула.

– Может, вернется? Ты столько для него сделала! Вы такая классная пара… Не понимаю я этих мужиков! Какого рожна им надо?

Ха! Какого рожна им надо! Классика. А то мы не знаем. Им надо, чтобы красивая, нежная, терпеливая, умела готовить, не мешала смотреть футбол и дуть пиво, не пилила, не зудела, не приставала, не лазила по карманам и мобильникам… Дальше придумайте сами в силу фантазии. И в постели, конечно. А с какой радости, спрашивается? А с той, что их мало. Мало их. Как в той песне – на одного кавалера по статистике сколько пять барышень? Шесть? Десять? То-то. И отношение окружающих… тоже! И статус. Статус! Одинокий мужчина нарасхват, одинокая девушка – старая дева, серая мышь, невостребованное, никому не нужное создание. Хотя бывает, что ценят. Редко, но бывает. И на задних лапках, и потерять боятся, и посуду вымоют, и пол. Но не с нашим счастьем.

– Может, сбежимся? – спрашивает Илона.

Исторический музей Илоны и архив Доротеи почти рядом, наискосок через дорогу.

– Ага, давай через двадцать минут, – говорит Доротея. – По кофейку, голова совсем не варит, и поясница…

Девушки обычно сбегаются в кафе «Лавровый лист», или «Лаврушка», или мило, по-домашнему, «Лаврик»…

…Доротея. Почему вдруг Доротея? Может, Дарья? Да нет, именно Доротея. Так звали героиню одного английского романа – прекрасная Доротея. И молодая романтичная женщина – мама нашей Доротеи – решила назвать свою новорожденную дочку в честь героини романа. Доротея – в переводе с греческого значит «Дарованная богом». Папа не протестовал, ему было все равно: что Дарья, что Доротея. А когда дочке было два года, вообще исчез с горизонта – уехал и больше не вернулся. Доротея… а для друзей? Дора? Тея? Нет, нет и нет. Только Доротея. Так и говорит при знакомстве: Доротея. Сильное рокочущее имя, имя воительницы. Босая Доротея с копьем наперевес, в короткой тунике, волосы жгутами по спине, гонится за диким оленем! Или кабаном. Буря и натиск.

Ага, если бы! Доротея существует как в густом сиропе: нетороплива, спокойна, не прытка. Говорит немного, взвешенно, но зато мимика, мимика! Богатейшая! Бровкой играет, лукавая полуулыбка, взгляд не отводит – как уставится глаза в глаза… Ух! Огонь-девица. Да и красотка, каких мало: высокая, зеленоглазая, с пышными вьющимися волосами. Похожа на цыганку. И всегда шикарно одетая. Может провести в «Мегацентре» несколько часов кряду, охотясь за лиловой блузкой или бирюзовыми штанами. Это чтобы передать смысл завышенных требований. Блузка, допустим, может быть цвета пыльной розы с рюшами и открытой спиной. На архивариуса Доротея не похожа, а похожа на экзотическую танцовщицу или представительницу крутой фирмы, в задачу которой входит принимать и очаровывать гостей, проявлять бойкость и щебетать. Но чего нет, того нет. Не сложилось с бойкостью и щебетом, увы. Потому архив. И с мужиками тоже как-то не складывается. Не везет Доротее с мужиками, хотя на улице всякие козлы сворачивают шею. В том-то и дело: или старые козлы, или бледные прыщавые начитанные юноши, которых тянет к женщинам постарше. А средний возраст… Опять, увы! Бывало, сидит Доротея в гостях у замужней знакомой, молчит, улыбается, в глазах черти пляшут, ломит бровку соболиную. Мужики поначалу как мухи на мед! Кто с шуткой, кто с дурацким анекдотом, кто с комплиментом, а она молчит загадочно, только бровку круче ломит, в глазах лукавинка, улыбка… чудо какая улыбка! Баядерка! Огонь! Кармен! Но молчит. Они перья распускают и так и этак стараются! А она молчит. Ступор. А что сказать-то? Про книжку, которую читает? Про поясницу? Про новую блузку? Про работу в архиве? Про погоду? А черт его знает, про что. Иная щебечет всякие глупости, и мило получается, даже если сама простенькая, с носиком уточкой и вовсе безбровая. Доротея так не может. Она вообще говорит немного и неторопливо, болтать не умеет. Равно как и трепаться, зубоскалить, хихикать, хватать собеседника за руку, хлопать по колену и закатывать глаза. Мужик посидит-посидит рядом, да и уползет восвояси. И главное, всегда одно и то же!

Через пятнадцать минут Илона выскочила из музея, бросив малолетке Лине, что на минутку и сразу же обратно, и была такова. Лина никак не прореагировала, так как не услышала из-за наушников на голове… как всегда, впрочем.

1.Amori amara sacrum (лат.) – Святая горечь любви.