Buch lesen: ««Всего лишь врач»»
«Разденьте его, и он исцелит.
А не исцелит, так убейте!
Ведь это врач, всего лишь
Врач»
Ф.Кафка
Как вице-консул, Мажуев Сергей Николаевич, обязан был присутствовать на вскрытиях граждан России и оставлять свою подпись на протоколе патолого-анатомического исследования. Он не был, что называется «карьерным» дипломатом. В прошлом он был спортсмен – чемпион Бурятии по вольной борьбе в тяжелом весе. В свое время его включили в национальный олимпийский комитет, и он объездил весь мир с нашей сборной в качестве чиновника комитета. Был дружен со всеми нашими знаменитыми чемпионами – с Медведем, с Ярыгиным, с Карелиным… Потом занимал какую-то большую должность в министерстве физкультуры и спорта в Улан– Удэ, после чего получил назначение вице-консулом в соседнюю Монголию, в Эрдэнэт. Он был веселый, очень общительный человек, писал стихи, которые публиковались в бурятских издательствах, и выпустил книгу мемуаров с пышным названием «Пьедестал жизни» о своей спортивной карьере и встречах со знаменитыми людьми, с которыми сводила судьба. На консульских приемах всегда исполнял роль тамады. Высокий, краснощекий, широкоплечий, но уже несколько обрюзгший по возрасту, он чувствовал себя в своей стихии, когда от него требовалось вести вечер, произносить тосты, зачитывать адреса с поздравлениями… Все эти качества, наверное, как нельзя лучше соответствовали занимаемой им должности, к тому же он прекрасно знал монгольский язык, имеющий общие корни с бурятским. С Мажуевым я познакомился вскоре после своего приезда в Монголию, он привел в медсанчасть свою жену, у которой был карбункул молочной железы. Я ее оперировал, чем заслужил благодарность и уважение вице-консула, не раз высказываемое мне в последствии. После операции он занес мне в кабинет традиционную бутылку виски и свою книгу с автографом.
… На этот раз не я извещал консульство о смерти нашего сотрудника, как было предписано инструкцией, а наоборот – консульство, располагая информацией о происшедшем, получив ее по своим каналам, сообщило мне. Но первой меня известила о трагедии директор нашей российской, школы, где Ширкин преподавал труд и вел кружок автодела для мальчиков-старшеклассников, для чего в его распоряжении находилась подержанная «хендайка». Жена Ширкина – Марина работала в гендирекции, в бухгалтерии командировочного отдела. Она возвращалась из отпуска и Ширкин поехал ее встречать в аэропорт, в Уланбатор. На обратном пути, в сорока километрах за Дарханом, машину вынесло в кювет. Марина погибла не то сразу на месте, не то в больнице Хутула, куда ее отвезла монгольская «скорая».
Ширкина в тот же вечер привезли к нам, серьезных повреждений у него не обнаружили – только ссадины на лице, ну, и конечно, психологический шок. Накачали седативными и уложили спать.
Вечером мне позвонил Мажуев, сказал, что судебно-медицинское вскрытие будет проведено в Хутуле, в местной больнице, куда нам надлежало прибыть к одиннадцати часам. Комбинат выделил машину – обычный микроавтобус УАЗ; я не хотел задействовать для этого свою «скорую», не оставлять же наших людей на это время без скорой помощи. С собой решил взять ЛОР-врача Пахабова, давно работавшего в Монголии и знавшего лучше меня детали оформления необходимой в таких случаях документации.
Утром, перед отъездом, я зашел в палату, куда накануне поместили Ширкина. Я не был с ним близко знаком, просто знал его в лицо, пару раз встречая в школе, куда приходил в составе комиссии, проверявшей готовность школы к новому учебному году. Мужчина среднего роста, хрупкого телосложения, приветливый взгляд – ничем не запоминающаяся внешность. Он сидел на застеленной койке, одетый в свой костюм, и смотрел в окно ничего не подмечающим взглядом. Увидев меня, резко поднялся, в какой-то нерешительности подошел ближе, и с навернувшимися слезами неловко и осторожно обнял , как будто я был его давним, преданным другом, единственным, кто мог его сейчас утешить. Не желая обидеть его своим недостаточно проявленным состраданием, но понимая, что меня уже ждут в машине, и опасаясь, что затянувшееся слезное молчание
может перерасти в истерику, я осторожно отстранил его от себя и спросил, как же все произошло? Он взял себя в руки и, кратко всхлипывая, стал рассказывать…
– И скорость-то была небольшой, я всю дорогу держал не больше ста. Марина сидела сзади… Рассказывала мне о детях, спрашивала , какие новости в Эрдэнэте… Знаете, она всегда везла с собой подарки, когда возвращалась из отпуска, и в этот раз тоже. И она стала показывать мне подарки, доставая их из кулька, хотела, чтоб я посмотрел и высказал свое мнение. Я обернулся… и в этот момент машину бросило в сторону… Нас перевернуло. А Марину выбросило через открывшуюся дверцу. Когда очнулся, увидел ее, придавленную крышей… Сзади сидела, непристегнутая…
– Кто вызвал скорую?
– За нами ехала Тойота , с монголами. Они все видели. Помогли вытащить Марину из-под машины и отвезли нас в Хутул, в больницу. «Скорой» не было. Мобильник там не брал, это сорок километров от Дархана.
– Она была жива?
– Да.. Но в больнице сразу сказали, что она уже умерла… Вы сейчас за ней поедете?
… Хутул расположен в ста сорока километрах от Эрдэнэта по дороге на Дархан. Небольшой населенный пункт – десятка два четырехэтажных домов и завод по производству стройматериалов. По этой дороге был еще один поселок, у моста через Орхон, но тот был еще меньше. Вид уродливых, никак не гармонирующих с окружающей природой, заброшенных богом селений ,«городского типа» всегда вызывал во мне жалость и тоску, будь то в России или в Монголии, но здесь особенно. Их главной приметой была именно заброшенность, быстро иссякший пафос их возникновения. Лучше жить в избах или юртах, ей богу, красивее. В «уазике» барахлила печка, но нас спасали наши теплые куртки. Водитель – монгол обещал исправить отопление, как приедем на место. Сергей Николаевич вообще был в дубленке и в меховой шапке с козырьком. В пути он сокрушался по поводу бренности нашей жизни, вспоминая нелепые смерти некоторых своих товарищей, которым бы еще жить да жить. Наша задача состояла еще и в том, чтоб после вскрытия забрать тело и отвезти в Эрдэнэт, в морг монгольской городской больницы, где комбинатом будут организованы все мероприятия, связанные с похоронами.
Накануне ночью шел снег, но шоссе оставалось чистым и даже на перевале не возникло никаких проблем с гололедом или заносами. Каждый из нас десятки раз проезжал этой дорогой в Уланбатор, и привычный пейзаж за окном – заснеженная, пустая, словно продавленная , степь с голыми и унылыми холмами на горизонте, не мог отвлечь от невеселых мыслей. Я думал о том, что найти свою смерть на чужбине, за тысячи километров от родного дома, наверное, вдвойне ужасней. Как у Пушкина : « И хоть бесчувственному телу равно повсюду истлевать, но ближе к милому пределу…» или как там? Да, нет, похоронят-то ее дома. На СРЗ изготовят цинковый гроб, монгольский таможенник проверит нет ли посторонних вложений, гроб запаяют и… самолетом до дома. Они живут где-то на Северном Кавказе, в Нальчике что-ли.. Смерть на чужбине страшна сознанием того, что на родине такого бы не случилось. Не случилось бы и все. Скорее всего не случилось бы. Чужбина становится главной виновницей и главным обвиняемым. Несчастный Ширкин, он тоже будет думать об этом.
Подъезжая к Хутулу, Мажуев сообщил, что сначала придется проехать в полицейский участок, так как медэксперт прибудет туда. Ведь от полиции тоже кто-то должен присутствовать на вскрытии. Оттуда уже все вместе поедем в больницу. Шофер знал , где полиция, и, свернув у бетонной стелы с надписью «Хотоол», не плутая, подвез нас к довольно опрятному одноэтажному строению с выложенным цветной плиткой фасадом и решетками на окнах. Мажуев зашел вовнутрь, а мы с Пахабовым остались ждать на улице. Ждать пришлось недолго, Мажуев вскоре вышел и сообщил, что эксперт даже еще не выезжал из Дархана, и ожидать его следует не раньше, чем через два часа.
– Обычная история… Типичная для монгол. Вечно опаздывают, никогда во время не придут… и не считают это зазорным.
– Да, пунктуальность не их национальная черта.
– И куда нам сейчас деваться? – задал законный вопрос Пахабов. – Два часа в машине торчать тоскливо.
Пахабов ни на что не намекал.
– Что ж, есть время перекусить. – Мажуев как-будто даже повеселел. Вынужденная задержка не слишком огорчала его. – На выезде есть кафе. Как, не против?
Других вариантов убить время в этой дыре не просматривалось. Мы залезли в «уазик» и поехали обратно из города. На шоссе развернулись и остановились возле придорожного кафе, недавно появившегося здесь. Чистенький, белый домик на высоком фундаменте, с крыльцом под навесом и красной пластиковой крышей под черепицу. Рядом никаких строений, степь и шоссе. Внутри тоже все чисто, простенький интерьер, оформленный с желанием придать уют деталями в стиле монгольского кича. Мы были единственными посетителями. Разместились за столом, накрытым цветастой клеенкой, повесив свою верхнюю одежду на спинки стульев. Сразу подошел хозяин. Меню традиционное: – бозы и хушуры (монгольские чебуреки). Мы заказали и то, и другое, и бутылку «Черного Чингиза». Дорогие сорта водки в Монголии весьма неплохие, производятся из высококачественного китайского спирта. У хозяина имелся и « Золотой Чингиз», но он хоть и дороже, но ничем не лучше.
– Помянем Марину? – предложил Мажуев первый тост. Молча выпили.
– Вы ее знали? – спросил Пахабов , приступая к закуске.
– Конечно. Я всех знаю, должность такая. Она обращалась ко мне, когда понадобилось выправить приглашение для их сына. Сын уже взрослый, в институте учится. На каникулы приезжал в прошлом году. Да… хорошая была женщина, не скандальная.
«Верно, тихая была женщина» – я вспомнил, как приносил к ней свои авансовые отчеты по командировкам, в комнату на третьем этаже гендирекции. У нас многие, да практически все, мухлевали с этими отчетами – покупали в отелях пустые бланки с печатями и сами их заполняли, проставляя себе лишние дни проживания и завышенную плату за номер. Все об этом знали, и это считалось, чуть ли не нормой. Потом и я не брезговал таким дополнительным заработком, но «по первости» стеснялся и приносил Марине честные отчеты, где всегда указывал оставшиеся неизрасходованными деньги. Помню, как она приняла мой первый отчет, и , сидя за столом, за барьером, вздела на меня недоумеваюший взгляд. Казалось, что еще немного и она, отругав меня, начнет обучать меня , неразумного, как следует «правильно» оформлять этот финансовый документ. У нее было приятное, простое лицо зрелой женщины, бывшее когда-то красивым, но преждевременно состарившееся из-за обычных забот русской бабы. Но так ничего мне и не сказав поучительного, она направила меня по другим кабинетам , собирать подписи за неиспользованный аванс. В последствие , когда я уже перестал быть «белой вороной», она принимала от меня бумаги, удовлетворенно кивнув головой, видя, что в отчете все сходится, как надо.
Наш стол стоял у окна, и через тюлевую занавеску ярко светило солнце. Уже становилось немного жарко сидеть в свитерах, а тут еще водка, горячие бозы… Думать о предстоящем никому не хотелось, эти мысли ушли куда-то, уступив место ощущению сиюминутного уюта за столом, встав из-за которого, казалось, мы нахлобучим на себя свои куртки и шапки, и навеселе отправимся домой.
Мажуев расспрашивал Пахабова о недавней рыбалке. Тот в прошлое воскресенье ездил на Орхон в компании работяг с обогатительной фабрики. Орхон промерз до дна, только в двух лунках добурились до воды. Но наловили, и щук, и линьков.
– А наши все больше по охоте, – говорил Мажуев о консульских работниках, – Скоро на волков поедем, монголы приглашают. Консулу винтовку с оптическим прицелом подарили, чешскую, надо опробовать.
– Нет, я хоть и сибиряк, из Красноярска, но не любитель охоты. Рыбалка другое дело. А убивать живую тварь ради развлечения… нет, это не по мне.
– Ну, да – ты же врач, гуманная профессия. – Мажуев перешел на «ты»,обращаясь к Пахабову и, разливая остатки из бутылки, продолжил, – Охота на зверя, это, как схватка, понимаешь? Как на ковре. Или ты повалишь, или он тебя. Адреналин.
– Зачем вам адреналин, Сергей Николаевич? -решил встрять в разговор и я. – Судя по румянцу на вашем лице, вы – гипертоник. Вам лучше бы избегать стрессов, поменьше бы этих самых гормонов коры надпочечников.
– Так-то оно так, но с другой стороны – если отказывать себе во всем, то зачем жить?
Время шло, но как-то медленно. Вынужденное сиденье за столом начинало утомлять. Подошел хозяин заведения, спросил, не надо ли чего-нибудь еще?
– Еще по 150? Как? – обвел нас глазами Мажуев.
– Нет, не стоит. Еще дело не сделано.
– Тогда чаю. И счет принеси.
– Вообще-то чай вредно после водки – развозит. Лучше кофе. У меня друг был – грузин, в классике боролся, так он никогда после алкоголя чай не пил, только кофе.
Хозяин принес кипяток, сахар и три пакетика чая. Мы стали макать пакетики в чашки, напоминая , навеянные рассказом Пахабова о подледном лове, образы рыбаков перед лунками, дергающих наживку. Мажуев заученным движением намотал за нитку свой пакетик на черенок от чайной ложки, выдавливая из него последние капли заварки.
Когда хозяин принес счет, и я полез в карман за бумажником, Мажуев остановил меня запрещающим жестом –
– Консульство платит.
Скорее всего, он специально сослался на консульство, чтоб нам не было неудобно, что платит лично он. Ну, ладно… У них там зарплаты немаленькие, побольше, чем у нас.
Монгольский судмедэксперт прибыл в Хутул еще через полчаса после вновь назначенного срока. Она – а это была женщина, очень миловидная, миниатюрная, с детским, но официально – строгим лицом, поздоровавшись с нами, прошла в кабинет к начальнику полиции, где провела еще минут двадцать. Вышла в сопровождении офицера в темно-синей униформе, с никелированными звездами на серых погонах. Теперь все были в сборе, можно ехать в больницу.
Ее вид не то, чтоб разочаровал, – другого мы и не ждали, странно, что вообще в таком маленьком городке была своя больница, но все же … Старое, двухэтажное здание, блеклое до отвращения; к тому же на втором этаже, куда нас провели, шел ремонт. Я стал сомневаться, больница ли это?. Пока мы шли по коридору первого этажа, мы не повстречали ни больных, ни врачей. А здесь, на втором, был затеян капитальный ремонт. Он еще не начинался, но подготовка к нему была завершена. Все было страшно раскурочено, со стен содраны обои, полы завалены мусором, обвалившейся штукатуркой, снятой сантехникой.. В большинстве комнат или палат отсутствовали двери, выдраны оконные рамы. Нас провели в комнату, ничем не отличавшуюся от остальных по степени разрухи, только у стены стоял заляпанный краской, старый медицинский топчан, на котором лежал голый труп женщины. Вид чистого, мертвого тела был настолько несовместим с безобразным фоном строительных руин, что его присутствие здесь могло быть объяснено только одним – женщину убили именно тут, на этом самом месте и еще не успели вынести. Хотя все было как раз наоборот – тело принесли сюда после смерти, предварительно сняв с него одежды.
Еще по дороге в Хутул меня посещали сомнения относительно наличия морга в поселковой больнице. Для таких больниц это непозволительная роскошь – иметь свою патологоанатомическую службу. Это не предусмотрено штатным расписанием. Но, может, в Монголии иначе – черт его знает, думал я. Теперь же со всей очевидностью стало ясно, что медэксперт собирается проводить вскрытие тела именно здесь, в этой комнате, даже отдаленно не приспособленной под прозекторскую, где нет даже водопровода, не говоря уже о мраморном столе и подставке для органокомплекса. Электропроводка тоже была содрана. Не было даже вешалки, куда можно было повесить верхнюю одежду. Свои куртки мы свалили на железную койку, выставленную в коридор. Я посмотрел на Пахабова, он разделял мое недоумение, но что он мог сказать, пожал плечами. Мажуев, как лицо далекое от медицины, видимо, считал себя не в праве вмешиваться в действия профессионалов. Монголка облачилась в мятый, белый халат с тесемками на спине, которые я помог ей завязать, и натянула на свои маленькие ручки хирургические перчатки. Сверху надела клеенчатый фартук. Обычно врачу-патологоанатому помогает специально обученный санитар, который выполняет собственно само вскрытие – двумя разрезами, всей тяжестью рук наваливаясь на ампутационный нож, вскрывает грудную клетку, треугольником вырезая по хрящам ребер грудину, затем вскрывает живот и после того, как пересечет сверху глотку и снизу прямую кишку, выдирает весь органокомплекс одним блоком из тела. Вынутые внутренности кладут на специальную, отдельную подставку. После этого начинается работа патанатома.. Пока врач, вооружившись пинцетом и ножницами скрупулезно исследует орган за органом, санитар уже зашивает разрез на трупе, большой иглой, крупными, размашистыми стежками. Но у монголки не было помощника и всю «черную» работу она должна была проделать сама. На вид ей было не больше тридцати лет, во всем ее облике просматривалась какая-то решительность, какое-то упрямое стремление выполнить свои профессиональные обязанности прилежно и точно, как у школьной отличницы. Она была здесь главным действующим лицом, представителем закона и государства Монголии. И ничто не могло ее смутить и остановить. Пахабов достал блокнот и приготовился записывать данные, получаемые при вскрытии, чтоб потом составить протокол на русском языке. Сначала рост, питание, характер трупных пятен, видимые повреждения на теле … ну, и так далее.
Я смотрел на мертвое тело знакомой мне женщины, моей соотечественницы, и думал о чудовищном безразличии всех и каждого, всего мира, к тому, что сейчас происходит в этой комнате. Я представлял себе, что сейчас кто-то из космоса наблюдает, как где-то на Земле, в занесенной снегом , безлюдной степи стоит немыслимо отдаленный от привычных центров цивилизации полуразвалившийся дом, где на втором этаже среди завалов строительного мусора, в крохотной комнатушке с ободранными стенами и заляпанным белилами полом, начинается то, что иначе, как глумление над человеком, над его душой, не назвать. Все равно, что отпевать в вокзальном общественном туалете. Я сотни раз присутствовал на вскрытиях , как врач сознавая необходимость научного исследования причин смерти. На сейчас, в данном конкретном случае, я не понимал и не принимал этой необходимости. Кому это нужно? Если общество не в состоянии обеспечить охрану человеческого достоинства после смерти, то оно не в праве настаивать на соблюдении своих законов. Ну, нельзя же так, ребята.. Вот так , на кушетке, в пыли и грязи ремонта.. Мажуев молчал. Ему , видимо, не приходило в голову, что он обязан был потребовать от монгольской стороны соблюдения прав гражданки России, потребовать проведения вскрытия в нормальном морге, хотя бы в Эрдэнэте, где в прозекторской городской больницы ( тоже, конечно, не храм) , но хоть стены в кафеле и есть вода. В должностных инструкциях вице-консула это, наверное, не прописано. Да и прописаны ли вообще где-нибудь эти права?
А пошло все … Мы – единственные свидетели того, что сейчас происходит на наших глазах, и никому нет дела до наших переживаний. Потерпите уж.. Никто не узнает об этом. Все будут знать, что в рамках закона состоялось судебно-медицинское исследование, которое установило причину смерти пострадавшей, и официальная справка будет фигурировать в суде. Остальное – блажь. Единственные ли? А, если бессмертная душа все-таки существует и сейчас с содроганием взирает на происходящее? Могла ли она при жизни представить, что ее телом распорядятся таким образом? Христиане, буддисты …
Кровь была в обеих полостях: и в животе, и в грудной клетке. Монголка не стала вычерпывать ее до конца, мерной посуды все равно не было, и объем кровопотери оценила на глаз. Откуда-то притащили обеденный столик, застелили клеенкой и вывалили на него органокомплекс. Нечем было смыть сгустки и монголке приходилось отделять их руками. Несложно было предположить, что мы имеем дело с разрывом селезенки – самая частая причина кровотечения при тупой травме живота. Так оно и было – в нижнем полюсе селезенки рваная рана. Других повреждений органов брюшной полости найдено не было. Как положено, монголка аккуратно вырезала кусочки органов для будущей биопсии, складывая их в баночку. В целом все ее действия были правильными, профессиональными, но уж больно медленно она все делала. Наши справились бы с этим за двадцать минут, а тут прошел уже час. Монгольский полицейский сделал несколько снимков в процессе вскрытия, вспышка фотоаппарата работала исправно. Я закурил, позволяя себе стряхивать пепел на замусоренный пол. Легкие тоже оказались целы, и монголка недоумевала , откуда же в плевральной полости кровь? Пришлось указать на незамеченные ею переломы ребер – кровили межреберные артерии. Черепную коробку вскрывать не стали, все и так ясно. Диагноз сформулировали вместе : Тупая травма грудной клетки и живота. Множественные переломы ребер слева. Гематоракс. Разрыв селезенки. Острая кровопотеря. Геморрагический шок Ш. Зашивать монголке тоже пришлось самой. Когда я помогал ей снять халат, то увидел насколько она вспотела, проводя вскрытие. Ее симпатичное лицо уже не было таким напряженным, как в начале, и она приветливо улыбнулась мне, когда я подавал ей пальто. Мне стало жалко ее, жалко, как женщину, на которую взвалили такую тяжелую работу, и она старалась выполнить ее, как можно лучше.
Пахабов сходил к «уазику» за носилками, предусмотрительно захваченными нами из Эрдэнэта, какой-то больничный служака появившийся вместе с ним, помог завернуть труп в простыню и отнести в машину. Договорившись с монголкой, что завтра к ней в Дархан , в бюро судмедэкспертизы подъедет Пахабов. Он привезет русский вариант протокола, возьмет все подписи, проставит печати и заберет от них монгольские акты, мы простились.
На улице начинало темнеть, и повалил снег. Остановившись у магазинчика с вывеской «хунсний делгур», что означает «продуктовый», в дословном переводе «магазин для людей», мы купили две бутылки водки и чем закусить. На этот раз платил я. Не откладывая дело в долгий ящик, первую бутылку откупорили, как только выехали на шоссе и взяли курс на Эрдэнэт. Первой стопкой опять помянули Марину. Теперь, находясь в тесном соседстве с ее телом, лежащем в саване на полу автобуса, мы произнесли этот тост более ответственно и осторожно, словно опасаясь, вправе ли мы пить за нее, не спросив у нее разрешения. Сегодня мы и так слишком вольно не считались с ее мнением…
– Можно было ее спасти? – спросил меня Пахабов, как хирурга.
Я пожал плечами. – В Монголии нет. В России, пожалуй, тоже нет. А вот в Германии, скорее всего, да. Там на аварии на автобане вылетают вертолеты , и пострадавший меньше, чем за час, уже в операционной. Не повезло еще и то, что зима, мороз. . В холод шок течет тяжелее. Микроциркуляция при низкой температуре и так снижена, а тут еще шоковые сосудистые нарушения…
Мажуев внимательно вслушивался в наш медицинский разговор, будто хотел извлечь из него какую-то пользу для себя в будущем. Лицо его было печальным и уставшим, вздыхая он разливал водку. Конечно, он тоже переживал смерть Марины. Но я хотел знать, был ли он, много повидавший на своем веку, пожилой человек, оскорблен увиденным сегодня? Останется ли у него в памяти сегодняшний день, как самое мощное свидетельство беззащитного сиротства рядовой, обыкновенной, человеческой жизни? Или все это укладывается в понятие нашей житейской «нормы», к которой нас приучили, как к неизбежности?
– Теперь Ширкина надо спасать. – сказал Мажуев, доставая вторую бутылку. – Его могут обвинить в убийстве своей жены. Пусть неумышленном, но все же. По монгольским законам ему грозит тюремный срок. Его надо срочно отправлять домой, пока не расчухались. Вы сможете дать ему справку, что по состоянию здоровья ему необходимо срочное лечение в России?
– Это мы сделаем. Как срочно?
– В ближайшие два, три дня. Позже могут возникнуть проблемы при пересечении границы.
– Это получается раньше, чем успеют отправить гроб..
– Ну, что делать… Не садиться же ему из-за этого в «черную юрту».
Шофер так и не починил «печку», и в салоне автобуса было ощутимо холодно. Не помогала и водка – не согревала и не пьянила, и пить дальше не хотелось. Но постепенно приходило успокоение, что все осталось позади А, собственно, что произошло? В настоящем уже нет Хутула, есть «уазик» с тремя пассажирами, шофером, и мертвецом, завернутым в белое, на полу и снег, атакующий лучи фар и пропадающий в темноте. И этого достаточно, чтоб не обижаться на жизнь. Тем более, что через три месяца у тебя кончается контракт, вернешься в Питер… и гори оно все огнем.
Был уже поздний вечер, когда они въезжали в Эрдэнэт. Корпуса городской больницы, расположенной в первом микрорайоне , на отшибе, были погружены во тьму, как и весь город. Дверь в морг оказалась заперта. Опытный Пахабов предположил, что ключ находится у дежурного персонала приемного покоя , и вместе с шофером уехал на поиски. Погода к ночи испортилась совсем, дул ледяной, пронизывающий ветер. Они, с Мажуевым, ждали возвращения Пахабова на крыльце морга, и, укрывая воротниками лица от колючего ветра, мечтали, чтоб сегодняшний день, наконец, закончился. Вернулся Пахабов с ключами, вдвоем с шофером они вынули труп из машины и, сгибаясь под тяжестью ноши, занесли в прозекторскую, где на цементном полу лежало несколько трупов монгол. Мажуев светил фонариком, выключателя они не нашли.
Потом довезли до консульства Мажуева. Потом шофер довез их до дома, они отдали ему бутылку водки.
– Извини, но тебе придется съездить завтра в Дархан. – сказал я Пахабову. – Забрать акт экспертизы.
– Да какой разговор, конечно.
Пахабов всегда был готов выполнять поручения, напрямую не связанные с обязанностями ЛОР-врача.
2.
Он вспомнил сказку – «Старый дом» из-за пословицы «Позолота вся сотрется, свиная кожа остается». Фраза случайно, как ему казалось, всплыла в памяти, но со временем он все чаще обращался к ней. Приближалась старость – недавно ему исполнилось шестьдесят, и он понимал, что нечего обманывать себя и уподобляться оптимистичным идиотам, считающим этот возраст «расцветом творческих сил, приходом зрелости…» и т.д. Старость, так старость.. Впрочем, хоть она и не за горами, но до нее еще надо было дожить. С его стенокардией это представлялось вовсе не окончательно решенным делом.
Он давно замечал, что большинство худощавых мужчин, особенно интеллигентных, в глубокой старости становятся похожими друг на друга, как близнецы. Это сходство придавал им взгляд, совершенно одинаковый для всех. Особенность старческих лиц состоит в том, что самой выразительной и хорошо сохранившейся деталью лица становятся глаза, они приобретают даже какую-то дополнительную живость и яркость. И этот контраст между горящей молодостью глаз и свисающим с костей лицевого черепа сморщенным пергаментом встречается у всех. Глаза, к тому же, еще и все понимают, и поэтому взгляд старика делается всепрощающим и одновременно потерявшим способность к сопротивлению. Взгляд и улыбка.
Но главная общность, по его мнению, прослеживается как раз в том. что старики –это люди «со стертой позолотой». Все, что в течение жизни откладывало свой отпечаток на личность – профессия, карьера, творчество, жизненный опыт… то есть вся позолота ближе к концу стирается, и остается только некая сущность человека, заложенная при рождении в каждого, которая только в тщедушной старости становится заметной и видимой со всех сторон. Свиная кожа…
Ему настолько понравилось почему-то вспомненное изречение, что он не поленился отыскать в книжном шкафу у внучки потрепанный том Андерсена и перечитал «Старый дом». Забытый сюжет, через много лет заново оживая при прочтении, не вызвал никакого интереса . И не могло быть иначе, конечно. Банальные мысли о неизбежных потерях и глубоком одиночестве старости, о людском равнодушии к чужой прожитой жизни , вероятно, могли бы оставить свой след в воображении чувственного подростка и дать пищу для размышлений, впрочем далеко не у каждого ребенка, но рассчитывать на отклик в душе современного взрослого человека было бы наивным предположить. Это вовсе не означало, что все сказки Андерсена безнадежно устарели и лишились для него своего прежнего обаяния и философского подтекста, на которые он мог бы опереться. Из всех сказок больше других всегда нравился «Гадкий утенок», нравился своей идеей торжества справедливости божьего промысла. Как это здорово – когда кто-то расставит все точки над «и» , и быдло, что властвовало над тобой, останется в итоге с носом. Вторым шедевром он считал сказку о принце, который захотел предстать перед своей возлюбленной в обличье свинопаса, после того как она отвергла его любовь и простые подарки. «Ах, мой милый Августин..». Странно, но те женщины, которые не отвечали на его любовь взаимностью, потом сожалели об этом и считали свой разрыв с ним самой большой своей ошибкой…
Он задал себе вопрос, а в чем собственно состоит его «свиная кожа»? И из чего она вообще может или должна состоять? Поразмыслив, он пришел к выводу, что это понятие не должно включать в себя ничего, что было бы связано с каким-то действием, поступком или с готовностью и умением совершить поступок. Все это относилось к «позолоте». Родившись на свет, человек еще долго будет не в состоянии совершать поступки, но его «свиная кожа» уже будет на нем, начиная с первого крика. Но определив для себя лишь исключение из правила , он затруднялся с определением самого правила. Все больше он склонялся к мысли, что суть «свиной кожи» состоит в совершенно индивидуальной способности каждого воспринимать мир.
Пока же он твердо знал, что за свиную кожу платить ему никто не будет. Как не платили за нее всю жизнь. Никому и никогда. Свиная кожа не может выступать товаром, ее нельзя продать, как почку для трансплантации. Вот, где проявилась бы абсолютная несовместимость донора и реципиента. Так что – единственным источником денег для него остается пенсия. Те несколько тысяч долларов, что он скопил, работая в последние годы за границей вплоть до выхода на пенсию, растают быстро, и он это прекрасно понимал. Какими бы значительными не были накопления, их не удержать на приемлемом уровне сальдо. Нужны новые поступления, все время, постоянно. Раньше он провозглашал, что мужчина должен работать до глубокой старости, в идеале – до самой смерти. Именно так поступили и его отец, и оба тестя. Первые два проработали почти до восьмидесяти лет, а Б.П. умер не дожив до пенсионного возраста. Отцу, когда он вышел в отставку, было пятьдесят. Военная пенсия полковника, участника войны, позволяла жить безбедно, но сидеть в таком возрасте без дела отец не мог. Он устроился инженером в свой родной штаб Ленинградского военного округа, что на Дворцовой, и проработал там без малого еще тридцать лет. Семья жила тогда в Веселом поселке, на правом берегу Невы, и до работы отцу приходилось добираться на общественном транспорте, с пересадками, наравне со всеми штурмуя переполненные вагоны метро и салоны троллейбусов в часы пик, что с годами становилось все тяжелей и тяжелей, особенно, когда стал прогрессировать его паркинсонизм, и начали отказывать ноги, не говоря уже о постоянной трясучке правой руки. Но он упрямо продолжал работать, и нельзя сказать, что его терпели на работе и не выгоняли из-за прошлых заслуг. Очевидно, его огромный опыт, налаженные связи и доскональное знание дела, оставались востребованными долгое время. И начальство закрывало глаза на его возраст и физическую немощь. Конечно, он работал и ради денег тоже, и даже ради «заказов» – дефицитных продуктов, которые по существующей льготе распределялись среди офицеров штаба. И, вообще, кажется не было дня, чтоб возвращаясь с работы, папа не приносил с собой авоську с продуктами, купленными или по своей инициативе, или , выполняя мамины поручения, чего прежде, до выхода в отставку, никогда не делал. Равно, как никогда лично не занимался домашними, хозяйственными делами и любую сумку в руках офицера считал позором. Все это давало основание маме с полным правом говорить, что «мужика в доме нет, гвоздь забить некому». Несколько раз отец назначал ему встречу у одного из подъездов штаба, чаще всего у «третьего», выходящего на Дворцовую площадь, чтоб передать какой-нибудь «заказ», предназначенный уже для его собственной семьи, для любимой невестки, и однажды, всего только раз, он встретил отца после работы, чтоб просто вместе пройтись пешком до метро, просто так. По пути они посидели за кружкой пива в каком-то заведении «Старый мельник», прямо на улице, под зеленым тентом, на Конюшенной. Накрапывал дождь. Они сидели за длинным, деревянным столом напротив друг друга и говорили о каких-то пустяках. Они никогда не говорили между собой о чем-то серьезном, глобальном, стесняясь откровенничать друг перед другом, и оба не видели в том необходимости, они все знали друг о друге «по умолчанию». Потому что искренне любили друг друга. И гордились друг другом. И, вообще, они впервые сидели вдвоем в кафе, как вообще редко беседовали “тет а тет». Сейчас, на вскидку, он смог вспомнить только одну такую беседу – это было давным – давно, когда он сообщил о своем решении жениться, на пятом курсе. Они сидели на кухне их старой квартиры Родители хорошо знали его избранницу, еще по школьным временам, и само решение было для них в принципе ожидаемым. «Ну. И как вы собираетесь жить?» . « Мы оба получаем повышенные стипендии… Вы, наверное, будете нам помогать…» – промямлил он, стараясь не глядеть в глаза отцу. «Хорошо помогать, когда коренной везет» – сказал отец, но уже внутренне смирясь, что помогать придется и по всей видимости долго..
