Buch lesen: «Баллада о Топорове. Стихотворения, воспоминания, статьи»

Редактор Игорь Германович Топоров

ISBN 978-5-0055-7555-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ИНТЕРЕСНОЕ ЭТО ЗАНЯТИЕ – ЖИТЬ НА ЗЕМЛЕ

Топоров А. М. (1891 – 1984), 1970-е гг., г. Николаев. Фото Кремко А. А. Личный архив Топорова И. Г.

Адриан Митрофанович Топоров (1891—1984) родился в семье беднейших крестьян из села Стойло, что на Старооскольщине, что не помешало ему добиться впечатляющих результатов в самых различных сферах творчества: просветитель, педагог, писатель, публицист, языковед, тонкий знаток многих видов искусств.

Его имя можно встретить в различных энциклопедиях. Личные фонды писателя имеются в Институте мировой литературы Российской Академии Наук имени А. М. Горького, питерском Пушкинском доме, государственных архивах, библиотеках и музеях Новосибирска, Белгорода, Курска, Старого Оскола, Ставрополя, Киева, Одессы, Николаева, Алтайского и Пермского краев. О Топорове до сих пор пишут книги, научные работы, снимают фильмы, ставят спектакли, говорят на литературно-общественных чтениях и научных конференциях…

В чем же причина не ослабевающего с годами интереса?! Она связана, в первую очередь, с главным детищем этого неординарного человека.

Молодой сельский учитель Адриан Топоров в им же созданной коммуне «Майское утро», что находилась неподалеку от Барнаула, с 1920 по 1932 годы ежедневно проводил с малограмотными или неграмотными вовсе крестьянами читки мировой и отечественной художественной литературы. Он сумел убедить неразговорчивых в обыденной жизни сибиряков высказаться по каждому из произведений.

Диапазон услышанного коммунарами в мастерском артистическом исполнении А. М. Топорова был поразительным. Это сотни книг: от «Орлеанской девы» Ф. Шиллера и К. Гамсуна – до пьес В. В. Иванова и К. А. Тренева; от античных поэтов, А. С. Пушкина и А. А. Блока – до Демьяна Бедного и В. В. Маяковского; от Л. Н. Толстого и Н. В. Гоголя – до В. Я. Зазубрина и А. С. Серафимовича.

Атмосферу тех читок прекрасно иллюстрируют слова самого Адриана Митрофановича:

«Как сейчас помню, читал я со сцены Пушкина, видел замерший зал, ощущал сотни воткнутых в меня глаз, и от этого в душе было сияние и легкий взлет».

Высказывания коммунаров о литературных произведениях так поразили А. М. Топорова, что он стал стенографически записывать их. В 1927 году началась публикация этих заметок с его пояснениями в бийской газете «Звезда Алтая» и в популярном «толстом» журнале «Сибирские огни» (г. Новосибирск). В 1930 году А. М. Топоров выступил в Москве с отдельной книгой «Крестьяне о писателях», которая получила восторженные отзывы известных деятелей культуры (А. М. Горький, В. В. Вересаев, К. И. Чуковский, Н. А Рубакин, П. М. Бицилли, чуть позже А. Т. Твардовский, М. В. Исаковский, С. П. Залыгин, В. А. Сухомлинский и др.) и злобную критику – от окололитературных деятелей. Вокруг нее шли ожесточенные споры, что и понятно, ибо на страницах «Крестьян», к примеру, «черным по белому» утверждалось, что Гомер или граф Л. Н. Толстой по языку своему ближе крестьянам, чем любой из советских авторов.

Вполне естественно, что властям и «литературным генералам» страны пришлись не по душе не подконтрольные им инициативы, исходящие из коммуны «Майское утро». Глубокая начитанность крестьянства, самобытность высказываний в их планы отнюдь не входили.

Как следствие, в 1937 году А. М. Топоров был незаконно репрессирован и до 1943 года отбывал наказание в исправительно-трудовых лагерях ГУЛАГа в Архангельской области, а сама книга на суде над ним фигурировала среди вещественных доказательств вины автора.

Дальнейшая ее судьба весьма трагична. В публикации второго и третьего томов «Крестьян» Топорову было отказано Госиздатом, а их рукопись уничтожена. Последний ее экземпляр погиб во время оккупации Старого Оскола в годы Великой Отечественной войны. Позднее «Крестьяне» были включены Главлитом в «Аннотированные списки политически вредных книг, подлежащих изъятию из библиотек и книготорговой сети» (Аннотир. список №10.М., 1951. Возвр.: Приказ №197. 13.02.1958) по следующим причинам:

«Книга засорена положительными упоминаниями врагов народа: Аросева, Пильняка, Кольцова. На с. 264—266 приведены положительные отзывы об Орешине и его творчестве»¹.

Интерес к этому произведению и к личности его автора возобновился после его реабилитации (1958 г.) и космического полета Г. С. Титова (1961 г.), который называл А. М. Топорова своим «духовным дедом» (родители космонавта-2 были учениками и близкими друзьями писателя в коммуне «Майское утро») и не раз навещал в г. Николаеве, где Адриан Топоров провел последние 35 лет жизни.

Но и тогда за нестандартность мышления, принципиальную беспартийность и ершистый характер власти и собратья по перу не слишком жаловали автора «Крестьян», орденами и лауреатскими званиями не награждали, а в члены Союза писателей СССР приняли только лишь в возрасте 88 лет (!!).

Но книга продолжала жить и выдержала еще 6 изданий (последнее – в Москве, 2016 г.). Ее и ныне бережно хранят тысячи библиотек по всему свету – от Киева и Николаева, Москвы и Барнаула – до Братиславского университета и Библиотеки Конгресса (The Library of Congress) в Вашингтоне.

Уже в наши дни свет увидели мемуары писателя с замечательным оптимистическим названием «Интересное это занятие – жить на земле» (2015 г.), коллекция любопытных миниатюр о великих людях культуры, науки, политики «Мозаика» (2013, 2021 гг.), «Мозаика-2» (2020), «Воспоминания» (2021), рассказ «Фарт» (журнал «Дружба народов», 2016. – №9) и многое другое.

Нынешнее издание – первая попытка собрать под одной обложкой воспоминания, статьи, стихотворения, высказывания деятелей культуры, журналистов, друзей, родных, учеников об Адриане Топорове. А также – прекрасный повод поразмышлять о масштабе личности этого Человека – «последнего рыцаря культуры ХХ века», как часто называли А. М. Топорова его современники.

Игорь Топоров

СТИХОТВОРЕНИЯ

Топоров Г. А., 1950-е гг. Автор фотографии неизвестен. Личный архив Топорова И. Г.

ТОПОРОВ Г. А.² ВСТРЕЧА С ОТЦОМ³
(с. Стойло, годы 1937—1947)

В память об А. М. Топорове

 
В этот дом нас прибило из разных мест:
Я весь в бликах военных салютов,
Ты принёс свой тяжёлый, неправедный крест
Всенародной Голгофы лютой.
 
 
Как же ты постарел! Похудевший, измятый,
С поседевшей щетиной на впадинах щёк —
Целый день ты проводишь в неприбранной хате.
Ты, отец, постарел и душой занемог.
 
 
Нет в глазах твоих прежнего острого света,
Тускло смотрят, как в этой лачуге окно,
Что косится на нас из-под кружев газетных,
Пожелтевших, почти что истлевших давно.
 
 
Целый день ты с лица не уронишь улыбку,
Всё сидишь и молчишь, да кривишь щекой…
Но когда из футляра кормилицу-скрипку
Ты на свет достаёшь задрожавшей рукой
 
 
И когда ты её так влюблёно, так нежно
Вытираешь единственным чистым платком —
Ты становишься снова и светлым, и свежим,
И глаза твои трогает огоньком.
 
 
Ты сидишь предо мной похудевший, измятый,
Но когда в полутёмной крестьянской избе
Затоскует Массне, зазвенит Сарасате —
Я готов на коленях молиться тебе!
 
 
Льются звуки весенние, светлые, чистые,
И уже я не вижу твоей седины:
«Белой акации гроздья душистые
Вновь ароматом полны…».
 
 
Я вернулся, быть может неласковым сыном,
Неслучайно в глазах твоих часто укор,
Неслучайно и наших бесед половина
Превращается быстро в жестокий спор.
 
 
Но когда у твоей необритой щеки
Тёмным лаком сияет певучая дека,
Для меня нет больнее, острее тоски,
Нет любимей и ближе, чем ты, человека.
 
 
И я верю – мне скрипка об этом поёт —
что в какие-то лучшие годы
станет горе, что нынче твое и мое,
общей ношей большого народа.
1947 г.
 

ТОПОРОВ Г. А. В ДЕНЬ ПОХОРОН⁴

А. М. Топорову

 
Он век почти с упорством пилигрима
Шёл ради цели трудной, но святой,
Не проходя нигде в дороге мимо
Рождённого Добром и Красотой.
 
 
Он не страшился ни трудов, ни злобы,
Дав клятву жить, не тлея, а горя, —
И в хмурый мир, в таёжные трущобы
С ним приходила майская заря.
 
 
Неукротим, горяч – он был из клана
Неистовых служителей огня.
Возникнув, точно пламя из вулкана,
Он шёл, с дороги сумраки гоня.
 
 
Приязнь и гнев, восторги и обиды!
Во взлёте и на склоне лет.
Он был из тех, что в жизни, как болиды,
Сгорая, яркий оставляют след.
 
 
И всё ещё, хоть тих он перед нами,
Мысль не приемлет смерти торжество.
Вулкан потух? Нет, это просто пламя
Вернулось в глубь, исторгшую его.
25 июля 1984 г.
 

Фильберт В. А., 1960-е гг, г. Владимир. Автор фотографии неизвестен (из интернета).

ФИЛЬБЕРТ В. А.⁵ БАЛЛАДА О ТОПОРОВЕ⁶

 
Алтайские степи,
Целинные степи…
Подвеска хрустальная
Гаснет и светит.
Коммуна не спит.
Собралась к огоньку.
Свет
Выхватил лица
Со лба
И до скул;
Свет
Руки тяжелые
Выбрал из тьмы…
Учитель читает
И внемлют умы.
Свинцовые годы.
Деникин, Шкуро…
Взводился и щёлкал
В атаках
Курок.
Враги предавали, клянясь и любя…
Правдивая книга
В гостях
У тебя!
 

Январев Э. И., г. Николаев. Фото: Wikimedia Commons. Автор фотографии Зиньковская Ю. Э.

ЯНВАРЕВ Э. И.⁷ БАЛЛАДА АДРИАНА⁸

Памяти А. М. Топорова, великого педагога,

автора книги «Крестьяне о писателях»

 
1.
Покуда степь дремала,
учителя-изгоя,
смутьяна Адриана везли
из Подмосковья.
Везли его далеко,
все в сторону востока,
быть может, до Иркутска,
быть может, до Якутска…
А нарекли смутьяном
учителя простого
затем, что он крестьянам
толмачил Льва Толстого.
Он Пушкина и
Фета читал им при коптилке.
За самое за это
и оказался в ссылке.
…Уже в иную пору
родного государства
он рассказал мне, хворый,
про все свои мытарства.
Он шел не в ногу с веком,
был плотью – не металлом,
но в преисподней зэкам
Есенина читал он!
Больничная палата,
ко сну готовясь рано,
была концом баллады
смутьяна Адриана.
 
 
2.
Киношников влекла к себе природа
и звал объект, где планы претворялись.
Я говорил: – Снимайте Топорова! —
Не слышали. А, может, притворялись.
В сталелитейном
сталь была багрова.
Над стадионом
мяч звенел в зените.
Но я твердил: – Снимайте Топорова,
и хватит врать, что пленка в дефиците.
Уже топтался август у порога,
и теплый дождь над городом качался,
а я кричал: – Снимайте Топорова!
…И судя по всему, не докричался.
 

ЯНВАРЕВ Э. И. МУЗЫКА ДЛЯ ТОПОРОВА⁹

Учителю родителей космонавта-2

 
Играет камерный оркестр
Для юбиляра Топоро́ва,
Как будто истово окрест
Шумит осенняя дуброва.
 
 
Играет, собственно, ему,
Но незаметно,
Постепенно,
И мы уже по одному
Продуты вьюгою Шопена.
 
 
Искусы века поборов,
Необоримые порою,
Сидит на сцене Топоро́в
И наслаждается игрою.
 
 
За то, что обучал добру
И проживал
Не в хате с краю,
Ему сегодня не муру,
А только классику играют.
 
 
Растрогался,
Слезу смахнул,
Бледнее стал и отрешеннее.
Он в жизни всякого хлебнул!
Он причащается гармонии.
 
 
Сломил последнюю хулу,
Сквитался с кривдою последней
И шепчет музыке хвалу —
Красивый,
Девяностолетний…
 

ЯНВАРЕВ Э. И. ПРИТЧА О ТОПОРОВЕ¹⁰

 
Степана Титова учил Топоров
далекой, почти легендарной порой
в коммуне «Майское утро»:
Толстого читал и читал Золя,
учил наблюдать, как встает заря
и как угасает утло.
 
 
Брал его за руку – и за порог,
туда, где сосновый синел борок:
– А ну-ка, Стёп, попроворней! —
Учил ни звезды, ни гриба, ни листка
для памяти – емкого туеска —
в юности не проворонить.
 
 
И вырос Степан, возмужал Степан
и бегал по мокрым алтайским степям,
любил
                              под разлатым кедром.
На скрипке играл и травы косил,
потом у него народился сын,
и сына назвали – Герман.
А тот Митрофаныч, а тот Топоров,
представьте – жив, представьте – здоров!
Задиристый и бедовый,
по-молодецки – бегом, бегом
бежит на рассвете за молоком
с гремучим своим бидоном.
 
 
Я младше его на все тридцать пять,
а мне нелегко за ним поспевать,
как холст разрывая воздух.
Мгновенье одно и еще одно,
и – притяженье преодолено,
и мы уже плаваем в звездах.
 
 
О, как парит!
                        Он тычет мне в грудь.
На старости вдруг, как милость,
великая суть и малая суть
ему, старику, открылась.
 
 
Спасибо вам, старые учителя!
Толчок – и осталась внизу земля,
и в тучи уходит криво.
Вы нам помогли прозреть
                                            и понять,
что нечего зря на судьбу пенять,
когда за спиною крылья.
 

ВОСПОМИНАНИЯ СОВРЕМЕННИКОВ

Аграновский А. А. Фото: Wikimedia Commons. Автор фотографии в источнике не указан.

АГРАНОВСКИЙ А. А.¹¹ КАК Я БЫЛ ПЕРВЫМ¹²

1.

Хорошо быть первым. Первым узнать, первым поспеть, первым написать… я приехал в село Полковниково на Алтае ранним августовским утром. Приехал до сообщений радио, которые сделали это село всесветно известным. По моим расчетам, оставалось еще часа полтора, когда я вошел в тихий дом Титовых.

Блаженная тишина стояла вокруг, пели птицы, хозяйка варила варенье из крыжовника, хозяина не было – ушел в совхозный сад, и все казалось мне важно, все исполнено было особого смысла, и я был первым… Если не считать корреспондента «Красной звезды», который, как выяснилось, жил в селе уже пятый день. Чтобы как-то легализировать свое положение, он объявил, что приехал порыбачить. Удочки даже купил. Так они и остались в саду Титовых памятником долготерпенью журналиста.

Время шло, и я отправился за хозяином дома. В своей книге «Два детства» Степан Павлович Титов описал нашу встречу:

«Где-то на краю сада зашумела машина. Ко мне в малину шел высокий черноволосый человек.

– Корреспондент „Известий“ Аграновский», – сказал он…»

Мы поговорили с ним немного, и я все думал, как бы увести его из сада, и тут закапал дождь, дав мне для этого отличный предлог. Когда мы приехали, в доме были корреспонденты «Правды». Двое. Глянув на часы, они небрежно эдак сказали, что неплохо бы послушать радио. Включили, заиграла музыка. Конечно, Титовы волновались, догадывались о чем-то, но не спрашивали. Александра Михайловна велела мужу переодеться, потому – неловко при таких гостях сидеть в затрапезном, и он скинул грязную куртку и взял чистую косоворотку, да так и остался с нею на коленях. Потому что мы услышали: «…пилотируется гражданином Советского Союза летчиком-космонавтом майором товарищем Титовым Германом Степановичем»».

Все смешалось в доме Титовых, все заговорили разом, мать заплакала, отец утешал ее, прибежал рыбак из «Красной звезды», в дверь стучался собкор «Советской России», запахло валерьянкой, откуда-то с улицы к окнам лезли фоторепортеры, вытаптывая цветничок, сверкали блицы…

По улице начальник райсвязи лично тянул телефонный провод к избе Титовых. Только включил аппарат – звонок. Тише, товарищи, тихо! Москва на проводе. Снова слышно стало пение птиц. Степан Павлович взял трубку. «Слушаю… Да, Титов. Он самый и есть… Да, слышу. Благодарю… Ну что я могу сказать… Весьма рад, польщен, что мой сын служит государству… что ему партией поручено великое дело… А кто говорит? „Учительская газета“?..» В доме строчили уже в двадцать блокнотов. Зажатый в углу старик сосед рассказывал: «Я Германа Степановича, можно сказать, знаю с трехлетнего возраста…» Дружественные редакции кончали разграбление семейных альбомов. Корреспондент журнала «Огонек» пытался взять интервью у меня. В темных сенях делили школьные тетради космонавта.

Я подумал: слава ворвалась в этот дом, топоча сапогами, шумная, потная, бесцеремонная. И мне захотелось как-то это все остановить и не хотелось участвовать в этом, и только через много дней я понял, что без этой колобродицы Титовым было бы худо, что публичное одиночество, на которое обрекли их шумные газетчики, было в эти самые длинные в их жизни сутки спасением для них…

Народ все прибывал. Подъехало кое-какое начальство. В саду Титовых устроили обед для гостей, принесли откуда-то дощатые столы, клубные сколоченные в ряд стулья. У матери появилось занятие – кормить гостей. Закуски готовили все соседки Александры Михайловны. Председатель райисполкома сказал тост: «Ну, чтобы русской ногой ступил твердо на русскую землю!» Директор совхоза: «Раз вы родили такого сына, то обязуемся поставить вам новый дом». Солнце шло к земле, высвечивало края свинцовых туч. «Там погоды нет», – говорил отец. Председатель сельсовета утешал его: «Я как чувствовал. Как увидел корреспондентов, ну прямо враз догадался. Мужайся, Степан Павлович. Быть митингу». Журналистов было уже с полсотни…

Шумный бивак журналистов постепенно затихал. На постой их ставили по соседям, по сеновалам, некоторые укатили поближе к телеграфам и телефонам, чтобы передать свои сообщения. Я никуда не поехал… Что это была за ночь! Небо висело чистое-чистое, Млечный Путь пролег над самым домом Титовых. В третьем часу ночи скрипнула дверь. Степан Павлович вышел на порог и стоял долго, глядя на небо: где он там? Хоть бы двигалась какая звездочка…

Удивительно, должен я сказать, держались Титовы. Бремя славы, нежданно свалившееся на них, приняли они с редким достоинством.

Были просты, радушны, по-настоящему интеллигентны! Все время оставались самими собой, а это ведь всего трудней… Я подумал: показать бы их такими, какие они есть, ничего не присочиняя, со всеми их разговорами, подробностями быта. Подумал: всегда надо доверять жизни, описывать ее достоверно и просто.

Сообщить мне осталось немногое… А время, как ни медленно, шло. Часам к четырем стало тихо в доме, журналисты поразбрелись, было сумрачно, мы сели перекусить – творог, хлеб, молоко, и тут раздались позывные Москвы, снова позывные, и еще раз, и первые слова Левитана: «Успешно произвел посадку…»

– Ну вот… ну вот, – повторял Степан Павлович. – Я ведь говорил, я говорил, все будет хорошо. Говорил ведь?.. Ну что ты плачешь…

2.

На следующее утро в большом сибирском городе я встретился с человеком, о котором заранее знал, что понять его будет непросто. Я готовил себя к этой встрече, спешил, потому что днем позже он не стал бы со мной говорить. Я не предупреждал его, мне надо было застать этого человека врасплох. Просто пришел к нему рано утром, представился:

– Аграновский, спецкор «Известий».

Что-то шевельнулось в его глазах, и я понял: знает меня. Читал или слышал. Я сказал:

– Меня интересует Топоров. Вы ведь, кажется, были с ним знакомы?

– Позвольте… – сказал он. – Это вы писали о Топорове? В «Известиях»… да, в тысяча девятьсот тридцатом году.

– В двадцать восьмом, – сказал я.

– Плохая была статья, – сказал он. – Вредная.

В 1928 году мне было шесть лет. Но статья была, это точно. Вернее, был фельетон, тот старого типа фельетон «подвалом», каких нынче почти не знаем мы, фельетон несмешливый, строгий. И подпись под ним стояла: «А. Аграновский», – я уже привык, меня и раньше путали с отцом. В 1928 году отец приехал в глухую алтайскую деревушку, была сильная вьюга, это был край света, тогда это было очень далеко. В избе, куда ввалился он, девочка по имени Глафира читала книжку.

«Что читаете?» – спросил отец. «Генриха Гейне… – смутилась она. – Ах, нет, простите! Генриха Ибсена». А старик, хозяин избы, приметив, как удивила гостя эта обмолвка, сказал: «Поживи у нас, не то узнаешь. Тут старые бабы и те Ибсена знают».

И отец увидел чудо. Увидел коммуну «Майское утро», где каждый вечер шли в клуб старики и молодые, детишек здесь же укладывали спать на мохнатых шубах и читали – Толстого, Тургенева, Лескова, Горького, Лермонтова, Короленко, Некрасова, Бунина, Писемского, Помяловского, Муйжеля, Григоровича, Гоголя…

«Весь Гоголь! – сказали отцу. – Так и пиши: весь Гоголь, весь Чехов, весь Островский!» – «Мы и на новую напираем!» И снова град имен: Всеволод Иванов, Сейфуллина, Лидии, Катаев, Джон Рид, Бабель, Демьян Бедный, Есенин, Шишков, Леонов, Новиков-Прибой, Уткин… «Когда вы все это успели?» – «Восемь лет, паря! Восемь лет изо дня в день, каждый вечер в клубе».

И снова записывал отец и признавался, что он «московский писарь», со всеми его гимназиями и университетами, чувствовал себя в этой нахлынувшей волне щепкой: «Мольер, Ибсен, Гюго, Гейне, Гауптман, Мопассан, Метерлинк… Пиши, пиши еще!»

«Белинскими в лаптях» назвал их отец, потому что сибирские бабы и мужики не только читали вслух книги, но обсуждали их, выносили приговоры, и учитель, затеявший это, записывал суждения – из них составилась впоследствии удивительная книга «Крестьяне о писателях» (она вышла с предисловием отца). Но, разумеется, специальный корреспондент «Известий» попал в далекую деревню не случайно. За пять тысяч километров от Москвы он приехал, чтобы защитить учителя. Его травили там. Почему?

«Потому, – писал А. Аграновский в фельетоне «Генрих Гейне и Глафира», — что творить революцию в окружении головотяпов чертовски трудно, потому что героев окружают завистники, потому что невежество и бюрократизм не терпят ничего смелого, революционного, живого. Вот и все. Разве это недостаточно?»

Фельетон был опубликован в годовщину революции – 7 ноября 1928 года. Кончался он так:

«Давайте же запомним имя учителя: Адриан Митрофанович ТОПОРОВ».

И я запомнил это имя с детских лет.

О нем, о Топорове, и шел у меня треть века спустя разговор с человеком, о котором я знал, что он-то и есть главный гонитель Топорова, антипод Топорова, кровный враг Топорова… Почему торопился я? Потому, что глухая алтайская деревушка, где побывал когда-то мой отец, и стала большим селом, в котором я был накануне. Потому что при мне родители космонавта рассказывали журналистам о Топорове: он учил Титовых, вывел Титовых в люди. Я понимал, что завтра же это все появится в газетах, и тогда вряд ли этот человек, сидящий передо мной, захочет быть откровенным.

– Жив, говорите, Адриан Митрофанович… Ай-яй-яй! Я думал, и косточки его истлели, да-а… Что ж, о теперешнем его не буду говорить: данных у меня нет. Может, он и исправился. Вон Алексей Толстой графом был, а пользу таки принес государству. Зачем старое поминать? Но статейкой вашей вы, товарищ Аграновский, нам, старым борцам, плюнули в душу, да. Вся эта топоровщина…

– Скажите, есть у вас факты, хоть один, что Топоров был против советской власти? Ведь он коммуну строил, воевал с Колчаком.

Задумался мой собеседник. Настороженный, маленький, усохший какой-то, опирается тяжело на палку… Господи, сколько уж лет минуло, старики оба, а нет предела вражде, весь он пропитан старой злобой и продолжает обличать, скрипучий голос его наливается вдруг тонкой силой, а я втянут в спор, начатый отцом. Будто и не прерывался спор.

– Да нет, – говорит он. – Вы просто судите. Факты. Какие еще факты? Топоров, он умело маскировался. Но материал кое-какой у нас был, а… Я тогда работал в Косихе, заведовал школой. А рядом со школой была КК и РКИ. Контрольная комиссия и Рабоче-Крестьянская Инспекция, серьезный орган по тем годам. И мне предложили быть внештатным инспектором, хотя всего лишь комсомолец. Но я парень был бойкий. Вызывают однажды и говорят: «Как смотришь, поехать в школу „Майского утра“? Есть сигнал оттуда… Понимаешь, надо». И я поехал, хотя зарплата там ниже. А о Топорове и не знал до этого: «Есть там учитель… Присмотрись, собери материал, что плохого о нем говорят и прочее».

Ну, приехал в «Майское утро»… Он, должно, и не помнит меня, куда там! Может, помнит, что был такой парень, который из коммуны выселял его, а фамилию-то забыл. Что ж, человек я маленький, а он высоко себя ставил. Да, высоко! Начитанный был, этого не отнимешь, а у меня какое образование? Имел, конечно, опыт массово-политической работы с крестьянством, тут меня терли. А он, Топоров, мог большие цитаты из Маркса – Ленина наизусть говорить, ловок! Вы учтите обстановку, очень близко к сердцу я все принимал: вот он, затаившийся враг, и я знаю, что враг, а поймать трудно. Ведь он и музыку знал, и был у него оркестр, два даже – народных инструментов и такой, со скрипками. Вообще-то ничего выдающегося, сейчас вон у нас какие капеллы, но мы тогда считали, что это буржуазное влияние. Не я один, вышестоящие товарищи приезжали и твердо на это указывали.

(Откровенно говоря, я рассказчику не поверил: это уж было слишком. А после попал мне в руки такой документ:

«Чтением, тоскливыми скрипичными мелодиями Чайковского и Римского-Корсакова учитель Топоров расслабляет революционную волю трудящихся и отвлекает их от текущих политических задач…»

Это из докладной двух инспекторов окружного колхозсоюза.)

– Теперь о моральном облике Топорова. Гордый был чересчур. По руке здоровался с немногими. Страшно самомнительный – это его недостаток. Мылся всегда в своей бане. По-белому. Были случаи, я лично видел, отчитывал мужиков, как барин какой: «Что у тебя, времени не было помыться?» Корову имел свою, она стояла в общей стайке. Но молоко пил только от своей коровы. Почему? – спрашивается. Молока в коммуне хватало, пять копеек литр. И всем нам давали, а он свое пил молочко-то! Вот вам его моральный облик, самый настоящий. Что нам еще не нравилось в его действиях? Вот эта книга Топорова – в ней ведь бедняцкой прослойки, можно считать, нет. Бедняку не до книжек! Я сам-то с Тюменской области, у нас хуже жили; я как приехал, все удивлялся, как это на Алтае считают: десять гектаров – не кулак. И народ упрям, у нас народ легче. У нас, скажем, у зырян, хлеб у кулака изымаешь, а он же тебя яйцами угостит и на перину уложит, да-а… Вы учтите, тогда это все болезненно воспринималось, не как сейчас. Почему один ходит с голой пузой, а у другого смазные сапоги? Почему читкам этим привержен? Какое у него прошлое?.. И как мы стали кулаков выявлять, так Топоров до того дошел, что открыто на собрании выступил некоторым на защиту: мол, они воевали в гражданскую и вообще труженики. Но белое оно и есть белое, его в красное не перекрасишь, да! Все ж таки их раскулачили. Чья правота? Фамилии? Не помню сейчас. Блиновых там было семей пятнадцать, полдеревни Титовых…

Задумался, вспоминая.

– Да-а, Топоров. Он на меня так смотрел всегда… Как все равно на стекло: видит и не видит. Гордый! Знал ведь, что я приехал неспроста, и я знал, что он знает, а ничем, видишь, не показал этого. Сквозь смотрел! Ну ничего, материал мы все ж таки собрали. А уж когда перед КК и РКИ поставили его, тут я сидел в центра, а он перед нами стоял. Час целый стоял… Говорил-то он красно.

Вот главный подвиг жизни этого человека, предмет тайной гордости, да и не тайной даже – сказал же он мне об этом, до сих пор вспоминает с упоением: «Я сижу – он стоит». Что еще? Топорова из коммуны в конце концов выжили, с чтением книг покончили, оркестр разогнали, последнюю скрипку нашли на чердаке и сломали мальчишки что-нибудь году в тридцать восьмом, просто так… Степан Павлович Титов сказал мне о гонителях Топорова:

«Зависть, думаете? А умеют ли они завидовать? Это ведь тоже сильное чувство. Чтобы завидовать, надо хотя бы понимать величие того, чему завидуешь. Нет, это хуже зависти. Это желание извести, растоптать все, что лучше, умнее, выше тебя… Как они только живут на свете?»

Живут. И один из них сидит передо мной, смотрит на меня сквозь толстые стекла очков, и я вижу, что за все эти годы он так ничего и не понял, не разоружился и хоть встревожен визитом, а стоит на своем и все еще убежден, что правильно прожил свою долгую, ровную, пустую жизнь.

– Конечно, – говорит он, – вы, писатели, можете все написать, что вам охота. Но если сейчас появится опять про Топорова, да еще в похвалу, то это для нас, старых борцов, будет оскорбление. Лучше вы не пишите. Не советую вам, товарищ Аграновский. Что же тогда выйдет, что напрасно все? Зря? Это было прекрасное время, лучшее время: преданным людям верили, несогласных умели осадить, и все шло чинно-благородно. И учтите: мы не сами решали. Мы только выполняли указания… Понимаете меня? Да, я понял.

Две жизни стояли у меня перед глазами – его жизнь и жизнь Топорова Он полагал свою удачной: учился помалу, других учил, дом выстроил себе уютный с садом, и была в его положении устойчивость, и не было передряг. Он лукавит, когда говорит, «что только выполнял указания»: no-разному выполнялись они, да и разные были указания. Топорова защищали райком и райисполком, его поддерживали «Известия», «Правда», и, скажем, под статьей в защиту Топорова, напечатанной в «Советской Сибири», стояла подпись первого секретаря окружного комитета партии. Так что не все тут было просто и однозначно. Топоров и на Урале, куда он перебрался с Алтая, воевал с дураками, и там писал колючие селькоровские заметки, и не нажил добра, а нажил врагов, и снова собирали на него «материал»… Очень трудная жизнь.

Но человек всегда был и по сей день остался самим собой: он размышлял, негодовал, восторгался, писал статьи, сотни статей, писал книги, отстаивал свои воззрения, и всегда его окружали интересные люди, он переписывался, встречался, дружил с В. Вересаевым, С. Подъячевым, А. Новиковым-Прибоем, Н. Рубакиным, Ф. Гладковым, П. Замойским; в романе «Горы» В. Зазубрин с него, Топорова, писал своего героя Митрофана Ивановича; когда в театре «Майского утра» (был у Топорова и театр) ставился «Недоросль» и заболел пастух, игравший Вральмана, его вызвался заменить заезжий корреспондент – это был Борис Горбатов; книга Топорова «Крестьяне о писателях» стала хрестоматийной, записи эти читал Горький – читал, как он выразился, захлебываясь от восторга. Какая же это чертовски богатая, завидная жизнь!

Я не написал еще толком о Топорове, хотя впоследствии ездил к нему, и он был у меня в гостях, при мне встретился старик с Германом Титовым, – я не довел до печатных страниц давнюю эту, можно сказать, от отца унаследованную тему. Но над книгой думал, к ней готовился и в третьем томе «Летописи жизни и творчества А. М. Горького» наткнулся на весьма любопытное место. Три письма помянуты там: Горький написал их одно за другим. Первое – в Сибирь, где он дает отзыв о записках Топорова, второе – в Калугу, где справляется о делах и нуждах Циолковского, третье – Макаренко на Украину. И еще одно письмо – тогдашнему редактору «Известий» И. И. Скворцову-Степанову: Горький просит послать корреспондента в Куряж, чтоб защитить Макаренко… Я подумал: должно быть, и сейчас живы те, кто отнял у Макаренко Куряж, кто травил его, мешал работать. Может, они и лекции читают о великом педагоге. А что мы знаем о них? Что помним мы о тех ученых мужах, которые третировали «самоучку из Калуги», издевались над его «фантазиями», – нам ведь даже имена их неизвестны. Мудро ли это – забывать гонителей? Я не суда требую, не наказаний – боже упаси, – но помнить, знать имена… Так думал я, а глянул на старика, сидящего передо мною, и понял вдруг, как не просто было бы для меня назвать здесь его подлинное имя. Ведь он стар и болен, и у него семья, и вот сейчас смотрит на меня, и дрожит за стеклами страх… Не знаю, не знаю.

– Нет, – сказал я ему. – О Топорове писать будут. Обязательно будут. Вы слышали по радио: в космосе был Герман Титов. А он родом из той самой деревни, из «Майского утра». И родители его при мне сказали журналистам, что всем лучшим, что есть в них, они обязаны своему первому учителю – Топорову. Так что ничем не могу вам помочь: будут теперь о Топорове писать.