Buch lesen: «Калуга Первая. Книга-спектр»
© Игорь Галеев, 2019
ISBN 978-5-4496-6295-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Игорь Галеев
КАЛУГА ПЕРВАЯ
Книга-спектр
Спектр (лат. speсtrum – видимое, видение) – совокупность всех значений какой-либо величины, характеризующей систему или процесс)
Т Е С Т для читателя
(«да» или «нет»).
1. Вы знаете, что Вы вечны?
2. Бывает, что Вы спите до изнеможения?
3. Мечтали Вы быть королем (королевой) или прочим первейшим лицом в каком-нибудь историческом прошлом.
4. Смогли бы Вы крепко поспорить и вот так запросто на год отказаться от чая?
5. Уважаете ли Вы поговорку: «От сумы и от тюрьмы никто не застрахован»?
6. Доводят ли Вас до тихого, но бешенства комары?
7. Знаете ли Вы наверняка цвет глаз своего начальника?
8. Кажется ли Вам порой, что за Вами кто-то подглядывает?
9. (для жителей благоустроенных квартир) Бывает, что Вы не запираетесь в туалете или ванной, когда никого нет дома?
(для жителей не благоустроенных домов) Прячете ли Вы документы и ценности в стопках с чистым бельём?
10. Вы читаете книги, чтобы создать Нечто?
11. Возникает ли у Вас желание взяться с друзьями и всеми желающими за руки и пуститься в веселый хоровод?
12. Считаете ли Вы, что то, что естественно, то не безобразно?
13. Вы допускаете, что можете сильнее, чем наяву, ощутить воздушный поцелуй, посланный Вам красивым человеком?
14. Вы, конечно, подозреваете, что эти вопросы были заданы Вам с издевкой?
Ключ-рекомендация:
1. Рекомендация для тех, кто ответил на (один из): 1 или 13 – «нет», либо на 4 – «да» – Вам рекомендуется для подготовки прочесть научно-популярные журналы и стихи из сборников «Душа полна тобой» и «Для вас, женщины!». В том случае, если Вы набрали два балла из трех или же все три, то книга опасна для Вашего здоровья – подарите ее кому-нибудь.
2. Если же на 6 и 14 Вы ответили «нет» или на 7 – «да», то не огорчайтесь, ибо Вы очень умный человек и без книг все знаете (пожелание тому, кто на 14 ответил «нет», – Вам желательно осторожней переходить улицу и избегать любви с первого взгляда).
3. Рекомендация для тех, кто ответил на (один из): 2 или 3, или 5, или 8 вопрос – «нет», либо на 11 или 12 – «да» – Вы с успехом можете прочитать книгу до половины, если же у Вас наберется три балла, то Вам лучше самому написать книгу.
4. 9 вопрос – проверка на искренность. Если Вам каким-то чудом удалось ответить «нет», то лучше не говорите об этом никому и молча начните читать с конца.
5. Но если Вы ответили «да» на 10 вопрос, то можете пренебречь всеми рекомендациями и полистайте книгу для общего развития.
В том случае, если Вы не нашли для себя рекомендации, то Вы сами написали эту книгу.
Для тех кто не разобрался в тесте: просите своих старших товарищей и они все Вам разъяснят.
Круглое одиночество
Глава первая
Ужасная история или страшно сказать.
Недавно одна девушка пришла на кладбище.
Было уже довольно темно. Она, хотя и была местная, но очень любила поэзию и вот решила посетить могилы двух известных поэтов, побыть с ними.
Дом ее был в километре от кладбища, и она пришла к закрытию пешком с букетом живых цветов. Девушка эта была впечатлительная и даже нервная. Она бы ни за что не отправилась на кладбище в такое сумеречное время одна, но очень уж она любила этих поэтов, которые, кстати, сами пели на свои стихи, и девушка тоже пела под гитару на их стихи. Она любила петь, а они не могли не петь.
И вот этой девушке нужно было положить эти цветочки на их могилы ровно в полночь, потому что никто еще в двенадцать часов ночи цветы им на могилы не приносил.
А кладбище уже закрывали и никого не впускали. Девушка немного не рассчитала со временем. Через большой забор пролезть трудно, и она, к тому же, в этот вечер не надела брюки. Хотя очень любила ходить в брюках. Потому что кто-то сказал, что у нее ноги не очень. И зря, вполне нормальные у нее ноги, бывают гораздо и гораздо хуже…
И все-таки ей удалось проскочить в ворота, когда отвернулись охранники. Девушка – ее, между прочим, звали Тамара – спряталась за могильной тумбой и слушает, цветы в руках, как охранники, или как их там назвать, кричат:
– Выходите! Закрываем! Все, граждане!
И тут ей стало боязно. И поняла она, что сглупила и не все учла. Могила-то одного поэта была у вахтерской будки, а второго – где-то в глубине этого замечательного сада. Но отступать Тамара не любила. Она мигом решила, что в 12 часов положит цветы тому, что в глубине, а будет возвращаться – тому, что у входа.
Тамара была совсем молоденькая и упрямая. Можно сказать, волевая. Ее мама говорила, что у нее что-то с головой. А папа ничего не говорил, он много работал.
Тамара сидела за оградкой на корточках, и ей пришло в голову оставить на могилах по маленькой пряди своих волос. Она не раздумывая взялась за дело. Мужественно вырвала штук двадцать чудесных волос и смотала их в два колечка. Она была горазда на выдумки. И еще ей очень захотелось прижаться щекой к надгробным плитам поэтов. Но даже ей это желание показалось странным, и она мучилась сомнением – стоит ли такое делать.
А тем временем становилось темно. Ветер качал верхушки деревьев, и где-то за забором скрипел последний трамвай.
Скоро городские звуки стихли, и Тамара пошла вглубь кладбища. Она беспокоилась, как бы мама не позвонила подруге, к которой Тамара будто бы пошла ночевать. Никому, совсем никому не сказала она о своей задумке. И не скажет. Будут знать только два поэта. И Тамара счастливо улыбалась. Она все гадала, кого из них больше любит. Но так и не определилась. И тот, кто умер раньше, и второй – были ей одинаково близки и дороги. Она даже почему-то подумала, что любить двоих неприлично, как-то нехорошо. Но ничего с собой поделать не могла.
Она шла теперь и читала стихи того, что был в глубине. Обычно у его могилы оставляли поменьше цветов, наверное оттого, что он давно умер, и она решила отдать ему шесть гвоздик, а тому, что у входа, четыре. Больше всего она любила розы, но гвоздики ей тоже нравились.
Она чуть слышно шептала чудесные строки и старалась не думать о глупых призраках и о всякой чепухе.
А вокруг – оградки да надгробия, похолодало, звезды с любопытством смотрели в просветы между листьев, ото всюду ползли кладбищенские шорохи. Они заставляли слушать биение сердца, и в каждом темном пятне ожили причудливые образы. С большим трудом приходилось Тамаре доказывать себе, что она совсем ничего не боится.
Она представила, как сейчас улыбнется, как вдруг совсем рядом скрипнула калитка, и Тамара, резко обернувшись, похолодела – огромный человек стоял за могильной оградкой! Она вскрикнула и попятилась, но поняла, что перед ней обычный памятник, только зачем-то очень большой.
«Нет, так продолжаться больше не будет», – сказала себе Тамара и, включив подсветку, посмотрела время. Тридцать минут одиннадцатого.
Ничего, еще совсем немного. Она вышла на аллею, где увидела скамейку, присела и подумала, что и подождет, чем зря топтаться у могилы. Она даже покушала печенье с конфеткой и, облокотившись о спинку скамейки, помечтала, что, когда умрет, то по завещанию ее положат между поэтами, определят, сколько шагов, потом отсчитают половину и положат.
«Хорошо бы всем рядом, но это так хлопотно», – подумала она и задремала.
…Проснулась Тамара, когда кто-то осторожно коснулся ее щеки. Прикосновением нежным, но холодным. Она вздрогнула и вспомнила, где находится. Никого не было, хотя ей показалось, что совсем рядом по залежавшимся листьям прохрустели шаги. Она встала и осмотрелась.
Скрипели старые деревья, мигали вдали уличные фонари, и было холодно коленям. Тамара взглянула на часы и сказала «батюшки! пять минут первого!» Забыв обо всех страхах она шагнула, но вдруг ясно услышала голоса. Оглянулась – и в конце аллеи показались две фигуры. Прижимая к груди цветы, Тамара побежала между оградками и присела там, опустив голову и слушая глухие удары своего сердца. Эти удары совсем не давали ей слушать голоса. Она уже было подумала, что они ей почудились и в действительности на аллее никого не было, когда где-то невдалеке кто-то отчетливо произнес:
– Заманчиво, конечно, писать о себе, но кто знает, кто он сам? Что можно предложить, кроме утопий или имевших место событий? А бесконечно копировать природу и общество – это замкнутый круг.
Тамара ничего не поняла, взволновалась ужасно, сунула в рот палец и укусила.
А голос продолжал:
– Каждый старается продлить себя во времени, материализуется в детях, в камне, в звуках, красках, в слове. Фотографируются, биографии пишут, воспоминания. Здесь же явный закон!
– Вам мало того, что вы получили? – насмешливо спросил неприятный голос. – Бросьте! Были уже попытки перекидывания мостков. Они заканчивались бесконечным унынием.
И он пренеприятнейше расхохотался.
– Значит, – воскликнул надтреснутый, но сильный голос, – ты признаешь пропасть, раз были мостки и проблема в средствах?
– И ради таких вопросов ты добивался встречи со мной? Это вам, праздношатающимся, можно фантазировать и желать. А я же хлопочу об элементарном выживании и с трудом поспеваю. Вон, посмотри, луна полная, а ты со своими законами.
Они остановились совсем близко. Тамара крепко-крепко прижалась к холодной земле и не смотрела в сторону говоривших, она боялась, что они увидят ее глаза.
– А чем ты в полную луну занят?
– Женщин раздражаю, – рассыпался в смехе скрипучий голос, – раздражение им – ради всеобщего продолжения. У них хандра, глупость, они отыгрываются на мужчинах, те тоже выходят из состояния покоя, глядишь, где-нибудь и скандальчик, есть над чем мозгами пошевелить. Что, думаешь – примитивно? Но зато надежно. И без таких мелких раздражений никакому брожению не бывать.
– Ну, а если иначе?
– Ты наивен, – раздраженно сказал скрипучий голос, – вы думаете о море, когда нужна-то всего капля, из которой выльется новый океан. Для этого требуется малость, – это неприятный голос произнес издевательски, – бывать везде и всюду и быть всем! Под-натужьтесь, ребятки!
– А ты не будешь мешать? – примирительно спросил надтреснутый голос.
И Тамара уловила в нем что-то очень знакомое и почувствовала, как земля забирает из тела тепло, но она боялась шевельнуться, голоса звучали прямо над ней.
– Вон что! – веселился неприятный. – Весточку подать хотите, ну-ну! Удобный случай подвернулся? Развлекайтесь, что уж там. Вон и дружок твой нарисовался, а мне пора, ждут меня женщины, волнуются. Главное – рассвет не прозевайте!
– Прощай, – ответил надтреснутый голос, и Тамара уловила в нем сожаление.
Она услышала шаги и, воспользовавшись моментом, переменила позу.
– Чего это он притащился? – спросил новый голос, похожий на надтреснутый, но более мягкий. – Ты бы с ним поосторожней.
– Я сам его позвал. Он проговорился, оказалось точно так, как мы и предполагали.
– Слушай его больше, он же провокатор.
– Да нет, он же не виноват, что его так талантливо выдумали. И тебя он уважает.
– Да ты что! – заразительно рассмеялся мягкий голос. – Это он наверное за то, что мне памятник сменили.
– Он обещал не мешать.
– Это уже кое-что, он свое слово держит. Тогда можно и попробовать, тем более, ты сегодня родился.
– Я родился зимой.
– Я тоже когда-то не понимал элементарных вещей, – съязвил мягкий и повторил, – сегодня ты родился, в твою честь я апроби-ровал свое желание и вот что мне удалось…
Они еще о чем-то говорили, но Тамара уже не воспринимала, она вспомнила, кому сменили памятник, чуть было не вскрикнула, задрожала, и мысли в голове запрыгали, как солнечные зайчики.
«Встать и поздороваться? – лихорадочно соображала она, – сказать „здравствуйте!“, но это не подходит. А если они исчезнут? А вдруг разгневаются? А если им нельзя отвечать? А вдруг…»
И тут она услышала:
– Да, доказал ты мне. Значит, стоит рассчитать, захотеть…
– Возжелать, – подтрунивая, подхватил мягкий голос, – а все-таки мне ее жалко, ей останется максимум три года. Из-за нас с то-бой.
– Не мы же придумали такой порядок, и к чему сожалеть! – горячо воскликнул надтреснутый голос. – За эти три года она обязательно встретится с ним, и он поверит нам.
– В нас!
– Нам, – упрямо сказал надтреснутый, – и мы еще увидим ту каплю, в которой океан!
– Ну скажи, тебе ее не капли не жалко?
– Да я потом ей все по высшему сорту устрою!
Надтреснутый счастливо захохотал и пропел куплет из своей веселой песни.
– Я часто заскакивал тебя послушать, – признался ему мягкий, – ты без голоса никто, человек разве.
– Ну спасибо, можно подумать, что ты был поэтом!
– Да я шучу, – отмахнулся мягкий, – а где она? Давай по-говорим, а то уйдёт.
– Куда же она уйдет, если вон в пяти шагах лежит, встать от страха не может.
– Неправда! – обиделась Тамара. – Я совсем вас не боюсь!
– Еще бы ты боялась, я смелее тебя и не видел, – и тот, что у входа, подал ей руку.
Тамара спрятала за спину цветы и вышла на аллею.
– Привет! – сказала она и увидела, что они нисколько не изменились.
Тот, что у входа, снял с её волос листик и подал ей, она взяла, и листик оказался зеркальцем.
– Спасибо, – сказала Тамара и поправила прическу.
– Давай, дари цветы, – сказал тот, что должен лежать в глубине.
– Я поровну, – покраснела Тамара, но они этого не заметили.
Она протянула по пять цветочков и сказала, что не верит своим глазам.
– Верь, милая, – улыбнулся тот, что в глубине, – ты родилась под счастливой звездой.
– А что, такие звезды действительно есть?
– Все есть, и звезды счастливые, и девушки красивые.
– Не закручивай девчонке голову, – перебил тот, что должен лежать у входа, – у неё там достаточно вихрей. Как здорово они пахнут, – он держал букетик у самого носа, – я вообще-то не нюхаю этот дурман, но твои – особенные.
Тамара была счастлива.
– А можно я пожму вам руки?
Они по очереди протянули ей руки и серьёзно пожали. Им не показалась такая просьба неуместной или глупой.
– Сдержал, шельмец, слово! – радостно сказал тот, что в глубине.
– Да, удружил. Чтобы к нам – и такая кроха. Тебя как звать?
– Тамара.
– Ну вот, Тамарочка, мы на тебя очень и очень полагаемся. От тебя теперь многое зависит.
– Есть такой закон, – перебил тот, что в глубине.
– Что ты встреваешь! Я сейчас сам все объясню.
– Не ссорьтесь, – попросила Тамара, – а то вы впечатление ослабите.
Они переглянулись и рассмеялись.
– Ну и повезло же нам! Ладно, говори ты.
– Нет, ты.
– А ты начал.
– Ну и что!
– Нет, ну что мне с вами делать, – всплеснула руками Тамара, – вы так до утра будете препираться.
– А сколько времени? – спросили они в один голос.
– Пять минут четвертого.
– Ого, скоро рассвет. Ну давай я.
– Не забудь про инициалы! – волновался тот, что должен лежать в глубине.
– Я с них и начну. Тамарочка, когда ты встретишь человека с инициалами К. Б. Т., то ты в него непременно влюбишься. Запомнила? Так вот, не знаю, что у вас там получится, но ты ему обязательно расскажи о нас, об этом случае, ладно? Он тебе, скорее всего, не по-верит, но ты не расстраивайся, потому что у него с этого все и завертится. Это важно для всех…
– Все пойдет по иному, Тамарочка, – не выдержал тот, что в глубине.
– Ты же обещал!
– Молчу, молчу, – и он отступил на шаг в сторону.
– Ох, Тамарочка, не забудь инициалы, повтори-ка!
– К.В.Т., – сказала Тамарочка.
– Так я и знал, – вновь не выдержал тот, что в глубине, – ты неправильно объясняешь!
– Не К. В. Т., а К. Б. Т., Тамарочка, – торопился тот, что у входа.
Тут раздался какой-то странный звук.
– Это нам пора, Тамарочка, – забеспокоился тот, что в глубине, – К.Б.Т., запомнила?
– К.Б.Т., да, запомнила. А где я его найду? Он что, старый или молодой?
– Ой, Тамарочка этого мы не знаем! Спасибо тебе за цветы. И если с тобой что-нибудь случиться, то ты не волнуйся…
– Пойдем, – тянул его за руку тот, что у входа, – а то снова придется шляться в толпе.
– Ну и пошлялись бы ради такого случая, – взбунтовался тот, что в глубине.
– Да что приятного порхать да подслушивать!
– Это у тебя с непривычки. Давай, проводим Тамарочку, а потом что-нибудь наврем.
– Ладно, давай!
Но проводить им не удалось – в конце аллеи появилась фигура и засвистела в свисток.
– Черт возьми, – сказал тот, что у входа, – разгалделись, так что сторож проснулся. Все из-за тебя!
– От обиды тот, что в глубине, не смог возражать, он лишь поцеловал Тамару в щеку и сказал:
– Беги, мы тебя прикроем!
И Тамарочка чмокнув в щеку того, что у входа, побежала что есть сил, задыхаясь от опасности и восторга.
– К.Б.Т.! – прокричали ей вслед.
Она повторяла на бегу эти три буквы и желала только одного – быстрей записать заветные инициалы. Она так разволновалась, что забыла об опасности и не заметила, что у ворот стоит человек.
– Ну-ка, милая, иди сюда! – сказал этот человек и схватил ее за руку. – С кем ты была? Где они?
– Дяденька, я одна! Я на скамеечке уснула, я домой!
– А кто кричал! Кто песни пел? Кто на могилах пакостил? Пойдем-ка о своих сообщниках расскажешь. Сейчас милиция приедет, всех переловят.
– Отпустите! – хныкала Тамара. – Я не хочу, мне домой нужно.
– Пойдем, пойдем! – тянула ее волосатая рука.
Тамара подумала о буквах и не смогла их вспомнить. Отчаянье охватило ее, и она громко и дико закричала:
– Пустите! Я не хочу! Мама! Мама!
– Что, что, Тамарочка?! Что случилось?
Зажегся свет, и Тамара, соскочив с постели, подбежала к матери.
– Пусть уберет свою руку! Что он ко мне привязался!
– Кто, доченька?
– Человек с повязкой! – прошептала Тамара и, хлопнув глазами, поняла, что стоит в своей комнате.
– Сон приснился? Плохой сон, да, Тамарочка? – спрашивала испуганная мама.
Растерянная Тамара отошла от нее, села на стул, обхватила голову руками и горько заплакала.
– Обманули, обманули! – повторяла она рыдая.
Мать побежала за водой. Она принесла ей в большой кружке, разрисованной корабликами. Тамара взяла, выпила и, передавая матери кружку, увидела на своих пальцах два колечка. Они были те самые, оттуда, из сна!
– Ручка! Где ручка, мама? Ручку!
– Да что с тобой? У тебя, наверное, жар!
Она протянула руку, но Тамара подбежала к столу, выдвинула ящик. Через мгновение она написала на первой попавшейся книге: К.Г.Б.
– Что ты делаешь! – в ужасе воскликнула мать. – Я же тебе тысячу раз говорила – не пиши на книгах!
* * *
Веефомит сомневался: стоит ли включать главы из «Прыжка» в свою книгу. Он кое-что выписал и теперь остановился на Х1 главе, где описывается сам прыжок, где:
«… Пашка, словно заявляя всему свету о своей исключительной состоятельности, вакханируя и бунтуя против этого огненного и красивого корабля, медленно движущегося в ночи по течению, посмотрел в изумленные глаза подбегающего Ивана и, криво усмехнувшись, спружинил от белого ограждения, и неостановимо и навсегда полетел белым стремительным телом в кошмарный, но такой притягательный забортный мир…»
– Кто же из них прыгал? – подумал Веефомит, – И если один к себе, то другой от себя или оба – к себе? Нет, не буду включать.
И он перечеркнул уже выписанное, посмотрел тираж.
Ого! Леониду Павловичу когда-то здорово везло. Если, впрочем, это можно назвать везением.
Веефомит думал:
«Сильный слабого вытесняет. Умный глупого не всегда. Но у всех есть голова для притязаний проявить себя. Ты способен на это, и я способен на такое же, на высоту чувств. Бац – и прыгнул. Безо всякой необходимости. Теплоход останавливают, спускают шлюпку, шторм, никого не находят, друг сходит с ума. Зато доказал – героизм без необходимости опасная вещь. Из всей этой истории можно сделать вывод, что один из них уел другого. Прыжок – элементарная потребность в действии.»
Он так подумал и записал эти мысли, а потом и их перечеркнул, закурил. Вдруг возмечтал, что сейчас дойдет до истины и поймет простоту Кузьмы. Вновь открыл «Прыжок».
Дальше шли противоалкогольные диалоги, о наркомании, про уличную девку, лирика, поганое прошлое, есть и налеты на стариков-консерваторов… И как оригинально, безо всяких штампов выполнено.
– Нет, – вслух сказал Веефомит, – он тогда не мог знать, что эти темы станут модными, они были в самом зародыше, и нет ни слова о власти и системе. Как мистически удачно он уложился в новое русло! Интуиция выживает? Да, здесь какая-то загадка.
Он перелистнул страницу и прочел прекрасный отрывок:
«И самое-то главное – его не отличишь в массе, его и подозревать неэтично. За что! Он такой же, как все, даже чаще других добивается справедливости, умнее многих, логичнее и напористее, это и ставится в заслугу. И никто не станет подозревать в грязном и мерзком, потому что он за новое, в числе первых, быть может, он и сам прячет от себя это главное за ширмой благородных иллюзий. Его еще светлейшие люди-соратники похлопают по плечу и представят: „Вернейший друг. За дело себя положит!“ А что, и положит, и спать-есть не будет, не добирать прелестей жизни, а своего добьется; но когда уж добьется, то тут-то из него выползет…»
Дальше было написано «змей», но Веефомит сказал вслух:
– Природа, – и перелистнул страничку, бегло пробежался по строчкам:
«… Эти бабочки облепили весь теплоход, когда в три часа ночи они вышли провожать девушек…
– Они живут всего один день, – грустно повторял Пашка…
Просто уму непостижимо, как это они не остались вместе с ними на этом пустынном ночном причале, где тускло светили… где лай деревенских…
– Господи, неужели мы всё это забудем!»
– Ну, это лирика, – сказал мудрый Веефомит, – а вот дальше он рассказывает Пашке, как сам когда-то выпрыгнул из лодки, в которой скоморошничал пьяный отец, как плыл и чуть не утонул, и была истерика. Иван расчувствовался, слезы на глазах, ему удалось приблизить, оживить те давние ощущения, и тогда наркоман Пашка, возжелав испытать то же самое, выпрыгивает. Вот оно это место перед прыжком:
«Ивану не терпелось закончить этот ни к чему не ведущий разговор.
– Зачем ты меня обманул? Ты же не выбросил анашу, – сказал он раздраженно.
– Забыл.
Иван ядовито усмехнулся:
– Я поражаюсь твоему безволию.
– Причем здесь безволие? – Пашка заторопился. – Это мне помогает жить бодрее.
– Хихикать, по-твоему, бодрее?
– Да брось ты! Что там хихикать, я не о том, ты ведь можешь писать в обычном состоянии, а мне для творчества не хватает именно этого.
– Дурости, – усмехнулся Иван.
– Ты думаешь, я не смогу прыгнуть? – загорелись глаза у Пашки.
– Пока ты занимаешься косяками, ты просто торчок, а потом и вообще закиснешь.
– Я не смогу?! – повторял Пашка, и какой-то лихорадочный блеск заиграл в его широко открытых глазах…»
Веефомит захлопнул книгу, чиркнул спичкой, окутался дымом.
«Желание слияния, понимаешь ли… Оба прыгали, но ведь Леонид Павлович еще и в тираж сиганул, – молчал Веефомит в кресле. – Да и было все по-другому. Нет, не буду включать. Перескажу своими словами».
И он взялся за ручку. Написал:
«Леонид Павлович, как утверждали тогда критики, в необыкновенном лирическом символизме верно отразил столкновение добра и зла и вывел современного деятельного героя. Привычные символы – корабль-общество, течение, ночь, рассвет, юность, старость, вода, звезды, пороки, искушения, прыжок, как гибель неверных устремлений, – приобрели острое современное звучание. Нет, я, конечно, утрирую, всё это писалось тогда критиками более точно и умно, но повесть пришлась именно ко времени, настольная книга нового курса. Одно только печально: кто-то из них сам себя толкнул за борт. Абсурдно допускать, что оба правы».
Веефомит остановился, подумал и раздраженно перечеркнул написанное.
«Что я судья, что ли! Эта критика никому не поможет. В конце концов зачем-то нужно было пройти именно такими путями».
И он, скомкав листы, бросил их в мешок отвергнутых черновиков. Листов набилось доверху, и он с удовольствием утрамбовал их кулаком.
Облегченно вздохнул, оделся и пошел прогуляться по городу, в который еще не приехал.
Среда
Он прилетел в Москву с улыбкой брачного афериста. Но слава, мутная, дурманящая слава томилась в таинствах плоти. Она плевала на ранний геморрой – наследство кропотливой работы над «Прыжком». Геморрой прошел, спасовал перед любимой женщиной и светлыми надеждами. Хотя геморроя и не было. Клевета! Слишком молод и здоров для него, седалище словно нарочно предназначено для писания.
Нужно было видеть, как, почувствовав себя всемогущим, талантливым и, наконец-таки, мужчиной, совершенно твердо верил, что любые преграды преодолеются, и победа взласкает органы чувств. И был действительно неотразим (не только для пузатеньких женщин), какая-то, не по возрасту, уверенность и ровная, упрямая энергия заставляли поголовно всех, с кем сталкивался, тихо или бурно верить в незаурядную будущность, в ту самую звезду, которая светит и принадлежит лишь избранным, да и то не всем.
Горел, еще каким нетерпением, тем более, что всюду ощущались брожение и передвижка. И нужно было начать завоевывать право включиться в борьбу, отмывать и очищать культуру от старых клопов и бездарных выскочек. Время словно тем и занималось, что работало на приезд, всегда и дальше подготавливало плацдарм для триумфа и деятельности. Да, это незабываемо: вся история, время, вся жизнь дожидались, когда явится последний, во всеоружии и страстности та-ланта, поразит и осветит все-всё вокруг, и тогда-то станет так девственно, благородно, умно, как никогда, и тогда-то многомил-лионные… Восхитительно всё будет, одним словом.
Любил ли оставленный город детства? Тот город, откуда все начиналось, весь его, с теми, кто вырастал и старился рядом? Уже не любил, но чтил и помнил, потому что наивная любовь растворилась в познании всеобщей пробуксовки, в крушении собственных иллюзий, в лицах заблудших друзей… Но дом не выбирают и это он вывел сюда, каков есть, в эту загадочно-равнодушную столицу, манившую победой или поражением, за что и благодарен отчему месту.
Когда-то детство дразнило солнечной жизнью и оставило жить в недрах памяти желание земного рая; и облик светлого самого себя, ребенка, мечтающего о торжестве собственного «я», о великой судьбе и неопровержимой нужности призывал на бесстрашный штурм незаурядной судьбы. И всей этой неутоленной жажды в таком крохотном человеческом теле хватило бы не на один этот столичный город, огня этого смутного завоевания достало бы на сотни городов.
А самолюбия! Сладостным упоением от великолепия всего, что бурлило внутри, в мозгах, в пульсирующей крови, в нерастраченной чувственности мог запросто потягаться с самим Нарциссом. И это упоение было бы смешно и безобразно, если бы оно проявлялось демонстративно. О, это был сдержанный, скрытый нарциссизм, не в пример тугоумным эгоцентрическим выскочкам! Какое там рифмованное бряцанье – проза! Потому что внутри была уже не та экзальтированная лирика своего гигантски инфантильного «я», которое так обожаемо иными нарциссами, а мечты периферийного мира о хладнокровных и вечных городах, выбрасывающих окраинам насмешливую банальщину и недостижимые идеалы. И хватало ума, чтобы понимать, что эти города ломают хребты миллионам, кому певучая юность подарила такие непрочные и обманчивые крылья. И уже чувствовал себя детищем века, иногда даже скромным богом, освещающим мир своей энергией, способным приводить в движение тех, кто пассивно глазел в ожидании.
И не испытывал особых мук творчества, о которых так часто упоминают иные писцы. И восторгов особых не было. Просто и вольно выплеснулся мир на чистую бумагу, откровенно, каким он и был, – вскормленный временем и прущей во все стороны жаждой жизни. Получилось с чувством, с уверенностью и не глупо.
Теперь, когда за спиной был «Прыжок», шагал по столице и знал, что такого же второго быть не может, природа не терпит повторений. Не усомнился и тогда, когда прочитал на столбе у остановке глупейшее на свете объявление:
«Пишу незаурядный роман. Желающих взять меня на бесплатный благотворительный постой, прошу позвонить по телефону: 200-24-17. Ем мало, могу вообще не разговаривать».
Прочитал и подумал: «Написал бы еще: мужчинам свои услуги не предлагать». Посмеялся и пошел себе и уже был далеко-далеко, когда остановился: «Может быть, стоит позвонить, познакомиться, тоже жизнь, судьбы, частичка столицы?» Но какой Москве нужны из-лишне суетливые, да и в голове свое, столько хлопот, Ксения…
Всего четыре дня назад распрощался с друзьями и, находясь в вихре, словно по заказу сошедших свершений, поспешил сюда, предчувствуя, что время подготовило почву для победного вторжения. Не страшило, что придется в поте лица расчищать завалы. Революция продолжалась. Борьба обретала прежний настоящий накал.
Когда вспоминал Кузю, хмурился, эти воспоминания – единственное, что как-то старалось удержать в прошлом. «Может быть, это не для искусства, – говорил Кузя на кухне после чтения, – этот прыжок – случай, и все эти люди вокруг прыжка – случай из миллиардов других. Тысячи подобных случаев описаны». А потом вдруг, словно испугавшись чего-то, стал хвалить, перечитывать. Но вот эти его слова запомнились. Они мешали, отвлекали, и нелепый Кузя стоял за ними укором, ведь и он был не лишен таланта, и в чем-то благодаря ему была написана повесть, и не будь его, никто не прыгнул бы…
Были задушевные беседы, были общие мечты, взаимопонимание, а теперь вот, после «Прыжка», что-то, наверное, сломило его. Тогда, на кухне, показалось, что сам Кузя увидел неспособность создать такое же, и черная тень между… Возможно, ему теперь придется закрыть шторки больших притязаний, и значит, прошлых отношений не вернешь. Скорбно, но факт. Еще предстоит разобраться, почему так устроен мир, когда один уходит вперед, а другой остается сзади. Самое главное, что Кузя жив, и теперь, отбросив то, что по молодости лет принял за свое, займется должным и предназначенным свыше. Как-нибудь удастся встретиться и повспоминать юность.
Вот она, столица! Несмолкаемый репортаж. Дыхание захватывало, когда въезжал в рот знаменитого вокзала, где начинался этот ритм, заползающий в умы, тела и души, расщепляющий их ради могущества великого города! Желудочный сок. Кто кого! Утраивается аппетит и колоссальная жажда информации. Стойко держался на ногах, не надеясь на легкую победу, и за четыре дня вник в то, что другой бы понял не за один год. Какая уж там улыбка брачного афериста! Ее не было. Просто любил, ибо Ксения дарила понимание, уважение и будущность. И она (Ксения лучезарна!) была счастливой звездой, она предваряла успех, который без нее был немыслим.
Веефомит идет по Москве
Вообще-то он глуповато поступил, дав такое объявление. Его нужно было оштрафовать. Ёрничанье какое-то! Если с обывательской точки зрения посмотреть, так это грубейшее нарушение всех законов. А глянуть с противоположной точки – оригинально, но совсем ни к чему. Кому в наше нормальное время придет в голову, что такое объявление не шутка? Люди проходят, читают, кто улыбнется, кто пожмет плечами, кто нахмурится, есть и такие, что звонят, но ничего дельного не предлагают, чепуху разную говорят. Москва – столица грамотная. Над ней не поиздеваешься. За что ее и любят аван-тюристы и все авторы. Закат ее не предвидится, влияние ее на лицо. Так что шутить так можно только сдуру. Есть уже такие герои в искусстве – всякие нахлебники и паразиты. Тартюфами их называют. Кто ж о таком явлении не знает? И потому Веефомиту незачем было давать телефон своего знакомого. Так ему знакомый сказал, когда в очередной раз в трубку нехорошестей наговорили.
