Сидит она на стульчике без рубашки, дрожит, и вижу: очень боится. Подняла на Клавдию Ивановну свои детские глазки, а глазки-то словно серпом подкошены:

– Что ж мне теперь делать? Очень помирать не хочется в мои молодые годы!

– Зачем же, – отвечает Клавдия Ивановна, – помирать? Не надо помирать! Родится у вас ребёнок, выйдете замуж за отца вашего ребёнка, и, может быть, очень счастливы будете?

– Замуж, – говорит, – я за него пойти не могу. Он – сам всего шестнадцать лет имеет, без совершеннолетия, – говорит, – живёт, и на даче надо мной снасильничал…

– Вот, – тут Клавдия Ивановна ко мне стала говорить, – видишь, – говорит, – Дунюшка, моя дорогая, какие весёлые штучки наша городская жизнь доказывает… Единственная, – говорит, – правда на земле только и есть, что в ваших цветочках…

Пока разговаривали мы с нею так-то, Синенкова – гляжу – одевается торопливо, шляпочку дрожащими руками надевает и к двери, а сумочку свою на столе забыла…

– Барышня, – говорю, – сумочку забыли!

– Возьми, – отвечает, – себе, не надо мне теперь сумочки!

Клавдия Ивановна, как услыхала про сумочку, стала с лица белая, как бумага, стоит, невозможно дрожа, и губы кусает. Только та за дверь взялась, – она как вскинется:

– Гражданка, постойте!

Барышня Синенкова остановилась у двери, головкой к косячку услонилась, вот-вот упадёт, и смотрит поверх плеча, а ничего не видит, – мутный у неё взгляд, елозит, словно не живой…

– Хорошо, – говорит Клавдия Ивановна, – оставайтесь! Дунюшка, выйди!

Заперлись вдвоём в комнате, делают горькое своё дело, и слышу я в передней, как стонет та девочка Синенкова через зажатые зубы, и вода капельками в таз стекает, и так мне страшно стало, так стало страшно, милая ты моя, – зуб на зуб не попаду, сижу, как мыша в мышеловке…

Проводила её потом на извозчика, синяя она с лица сделалась, словно ощипанная курица, шепчет тоскливо:

– Всё, – говорит. – Вот, – говорит, – тебе записка, сходи ты к нему, вызови его во время перемены уроков, скажи ему, что видела, скажи ему, какой он мерзавец…

– Трогайтесь, – отвечаю, – за ради бога! – Вижу – извозчик одним ухом приникает, да и Платон Петрович на лавочке сидит и глазом мне нахально моргает. И только мы ту барышню Синенкову и видели. Слышно было – умерла она в больнице.

И первый же Платон Петрович и сообщил мне, как громом, эту печальную событию.

– Умерла, – говорит, – ваша пациентка-то… Финита… Умерла, – говорит, – в больнице в нечеловеческих мучениях, а вас, сволочей, не выдала… смолчала.

Побелела я вся не хуже Клавдии Ивановны.

– Что ж, – говорю, – товарищ дорогой, раз вы знаете, – скрываться нечего, а я подневольный человек, и очень эти аборты осуждаю, никакой пользы от них бабе нету; сегодня, скажем, сделали тебе аборту, завтра опять сначала, я, – говорю, – даже неединократно ей говорила, но только она меня не слушает, и чешет аборты почём зря… Конечно, – говорю, – двадцать рублей за аборт – цена хорошая…

– Так, – говорит он взволнованно, – значит, и вправду делает аборты твоя хозяйка. Ты не должна забыть свои слова, и повторить следователю по народным делам, он, – говорит, – беспременно твоими словами должен заинтересоваться… – а сам пальцем по лавочке стучит. Очень дошлый был человек, этот Платон Петрович, – хоть и банщик, а всё наскрозь понимал.

Однако, всё бы тем и кончилось. Никакие следователи по народным таким делам не приходили, шло всё по-старому, а я Клавдии Ивановне и вправду в тот же вечер сказала начистоту:

– Лучше бы, – говорю, – бросить вам аборты. Догадываться на дворе начали, и Платон Петрович ехидные вопросы задает.

Усмехнулась она в ответ беззаботно и доказывает мне, что никаких у него явных фактов нету, а: «Очень, – говорит, – на нашу комнату он глаз не сводит, так и шипит на нашу комнату, потому что сам в подвале живёт, да и тот загадил по пролетарскому своему происхождению. А ты с ним, Дунюшка, подальше. Если что – молчи!» Однако, всё же задумалась, стала своим пациенткам отказывать. Просют её, бывалача, умоляют слезами, а она стоит жестокая и отвечает равнодушно: «Не хочу за вас в тюрьму идти. У вас, – говорит, – трагедия жизни, а мне за вас в тюрьме сидеть!» И зачастила с того время куда-то по вечерам ездить, поймала я её: раза два выпимши пришла, а ещё какой-то порошок зачала нюхать, а он хуже водки… И стала у нас в доме пустота, только мыши скребутся за обоями, сижу я одна, играю на граммофоне или мечтать примусь о своей судьбе, а она и вот она – судьба-то! За плечом стоит. Мишенька-то ейный очень внимательно на пазуху мою глядит. Так и жжёт глазами по груде. Клавдии Ивановны дома нету, а он – обратно – начал дома больше пропадать. Придёт будто нечайно пораньше, кофе пить меня зовёт, наливаю ему кофею, а он нахальными глазами на грудь упирает. Или за гитару возьмётся, поёт неединократно про чёрные очи, а потом ухватится за мой палец и говорит задушевным голосом, словно какую ролю играет: «В тебе, – говорит, – святая непосредственность живёт, мне жена про то сказывала». Трудно, конечно, мне его слова понимать, подход его, то есть, но, а чего он добивается – сразу видать. И решила я посоветоваться с Платоном Петровичем.

– Как, – спрашиваю, – Платон Петрович, – быть мне в таком удивительном случае? Хозяйка моя после барышни Синенковой порошок нюхает и дома не сидит, а муж ейный за гитару взялся и про чёрные очи поёт… Но только знаю я, чего он, подлец, дожидается?

Усмехнулся он загадочно:

– Эх, – говорит, – Евдокия Степановна, рази я профессор какой, бесплатные советы давать… Что ж мне от вашего жизненного пира останется?

– Друг, – отвечаю, – вы мне, ай нет? Там посмотрим, что останется… – а сама к нему плечиком, словно не нарочно. Плечиком его так и жму… Все они, подлецы, глядят цветок своего удовольствия сорвать…

– Вы, – говорит, – нимфа, и могу я вам стихи написать собственного сочинения, не хужее товарища Пушкина, но раз дело так далеко заходит – скажите антренус: согласны вы брачный союз по кодексу советских законов заключить, потому что я, – говорит, – когда десять человек в день вымою, а когда и пятнадцать по семьдесят пять копеек за тело… Одному, – говорит, – жить невозможно скучно, я могу и пятнадцать телов в день пропить, когда на душе заботы нет… Мне обязательно заботиться о ком ни на есть, а надо… А сейчас для кого я живу? Я, – говорит, – уж тогда обо всём бы за вас озаботился: живёте вы почти целый месяц, а в профсоюзе не состоите, и каждая буржуазная шпана почём зря на прозодежде обдувает и сорокадвухчасовой еженедельный отдых отнюдь не представляет для культурных целей… Но это, – говорит, – всё одно, что деньги в банк, всё судом стребовать можно…

– Как, – говорю, – стребовать, – а сама – веришь ли, милая? – затряслась вся: золотые слова человек говорит, и всё одно, вижу, Клавдии Ивановне уж не уйти, потому знает он всё и своего добьётся, а я на пустых шишках останусь, – из-под носа вырвет. – Как, – говорю, – стребовать?

– Я, – отвечает, – вам всё одно ничего подобного не расскажу, потому что я словом связан, но только ей в тюрьму обязательно идти. Поступило на неё от одного известного мне человека заявление, а если, – говорит, – он, мерзавец эдакий, снасильничает над вами с применением психического воздействия и чего доброго палталоны ваши разорвёт, – только вы обязательно палталоны носите, как вещественное доказательство, то, – говорит, – опосля всего разбейте вы окно и кричите пронзительно, и тогда его тоже в тюрьму, экскузей года на три, а там, – говорит, – войдёт катастрофа в мирные берега жизни – будет видать, каким боком подвигаться, и с какого туза козырять…

Сказал он роковые эти слова – словно молнией меня осенило. Вот, – думаю, – куда ты метишь? Вот чего добиваешься, веник ты банный? Чтоб её в тюрьму, да его в тюрьму, а тебе чужой комнатой завладеть! Веришь ли, Грунюшка, сижу на дворе, день летний, а меня трясёт, будто в крещенский мороз. Как далеко человек видит! Вот тебе и консоме! Ну, однако, не сказала ему ничего такого, – мало ли как и что обернётся, раз такая катастрофа наступает, – распрощалась с ним отлично, вздохнула даже, – как будто и я, мол, тоже страдаю, а сама домой и принимаюсь своего хахаля ждать. Перво-наперво в ванне помылась, нашла у Клавдии Ивановны палталоны, попудрилась ейной пудрой и села у окошечка – лузгаю семечки в полоскательницу, а сама слушаю, как моё сердце на весь дом стучит. А он и вот он!.. Позвонил неверным звонком, враз поняла: пьяненький ползёт, обязательно, – думаю, – сегодня же всё начистоту обвернуть, время приступило такое, что час один жалко… И вот как вспомнишь теперь: как я тогда за судьбу свою боролась, как счастье своё ковала – даже страшно становится, и жалко себя невыразимо: столько я тогда перестрадала и передумала, изнервничала, как кошка какая… Бегу на звонок, отпирать, а он – в шляпе на ухо, стоит и на меня во все глаза глядит, а вижу: – примечает плохо, пьян очень, и пальто в пыли, – упал где-нибудь…

– Барыня, – спрашивает, – дома?

– Нет, – говорю, – с утра в Останкино уехала, а вам наказывали к вечеру за ними приехать, а не приедете, – останутся там ночевать.

– Ну и пусть, – бормочет, – хоть разночует…

Конечно, и случай очень подходящий, – ну, право, я думаю, – сама судьба была на моей стороне, и платон-петровичевы думы про квартиру и про всё не дала ему, подлецу, в жизнь провести… Помогаю ему, конечно, снять пальто, а он, слова не говоря, сгрёб меня за шею, и ртом в щёку…

Охнула я:

– Что вы, Михаил Васильевич?

А он уж распалился, дышит мне в глаза и ничего не понимает, что ему на язык идёт. Мужики они завсегда в это время очень глупые становятся, будто тетерева проклятые, право, – глаза вылупят, а ничего не видят, говорят что-то, а что, и разобрать толком невозможно, самое первое, что придёт в голову, лишь бы своего добиться. Стал он меня на сундучок подвигать, коленками подталкивать, и всё норовит положить. Ну, думаю, вывози, Дунька, своё горемычное счастье! Опять же не девка я, какой особенный риск, никакого риску нету, – но для вида, конечно, борюсь с ним, отталкиваюсь, за шею его ухватила, будто не даюсь, а сама прижала – дошёл он, подлец, до точки, палталоны в куски изодрал и повалил… И только кончил гнусное своё дело, стоит и подштанники на нём неприбранные, ка-ак закричу я на голос, а Платон Петрович и вот он, прямо дверя срывает, а я и не закрыла их на крючок-то на всякий случай… Ворвался он, как гром, в переднюю комнату, я вся растерзанная на сундучке лежу и плачу горько, кричу: «Нарушил он меня, насилие надо мной совершил!» – Михал Василич стоит, трясётся, отрезвел сразу, а Платон Петрович скрестил руки на своих грудях, будто вождь какой, и говорит:

– Картина, – говорит, – достойная кисти Айвазовского… Вы, гражданин, уберитесь и подштанники свои мерзкие к животу подтяните, а за всё-то предстанете вы перед пролетарским судом в самом скором времени…

Да и бросился скорей к председателю домового комитета, – чтоб сейчас же в протокол написать, как произошло его гнусное насилие. Минуты через две идут вдвоём, председатель револьвер на пояс нацепил, а я в разорванных палталонах на сундучке валяюсь, даже платье не оправила, и так мне горько за свою девичью судьбу, за всю нашу бабью долю, так жалостно, что льются слёзыньки мои, как ручей, не слышу, какие слова утешения они говорят, смотрю, как дура, на электрическую лампочку, – Платон Петрович зажёг её для виду, не понимаю ничего и дрожу…