Маскарад, или Искуситель

Переводчик Роман Каменский

Дизайнер обложки Д. Шилов

© Герман Мелвилл, 2020

© Роман Каменский, перевод, 2020

© Д. Шилов, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-0051-6162-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

К 200-летию Германа Мелвилла

Глава I
Глухонемой пассажир плывёт на корабле по Миссисипи

На восходе солнца первого апреля на берегу реки в городе Сент-Луисе внезапно, как Манко Капак на озере Титикака, появился человек в кремовом костюме.

Его щёки были выбриты, его пушистый подбородок, его льняные волосы, его шляпа представляли собой единый белый длинный кудрявый ворс. У него не было ни трости, ни чемодана, ни саквояжа, ни пакета. За ним не следовал слуга. Никто не сопровождал его. По пожимаемым плечам, смешкам и удивлённому шёпоту толпы было ясно, что он был в самом прямом значении этого слова чужаком.

В первый же момент своего появления он ступил на борт парохода «Фидель», первого из отправлявшихся в Новый Орлеан. Пристально разглядываемый, но не приветствуемый, в атмосфере отчуждения, не избегая взглядов, но равномерно следуя намеченному пути, проведшему его через пустыни или города, он шёл по нижней палубе, пока случайно не подошёл к плакату, наклеенному рядом с конторой капитана и предлагавшему вознаграждение за поимку таинственного самозванца, который, как предполагали, недавно прибыл с Востока, – совершенно оригинального гения в своём призвании, как будто бы только что появившегося, хотя, в чём состояла его новизна, ясно не было, но она подразумевалась согласно следующему тщательному описанию его личности. Словно возле театральной афиши, толпа собралась вокруг этого объявления, и среди неё некоторые кавалеры, чьи глаза, словно оно было равниной, в основном или, по крайней мере, искренне пытались разглядеть его через одежду пришедших людей; но что касается ловких кавалеров, то они были заняты неким делом, поскольку во время случайной паузы один из них жестом выказал желание купить у другого, по профессии продавца денежных поясов, одно из его популярных изделий, в то время как другой коробейник, который оказался весьма разносторонним кавалером, распродавал в гуще толпы жизнеописание Мисана, бандита из Огайо, Марелла, пирата Миссисипи, и братьев Харп, головорезов из страны Грин-Ривер в Кентукки, – существ уже иного вида, всех до единого истреблённых в своё время, как в большинстве случаев охотниками истребляются целые поколения волков в некоторых местностях при оставлении небольшого количества их преемников, что, как считается, является причиной для чистосердечного поздравления всем людям, кроме тех, кто думает, что в новых странах, где уничтожаются волки, увеличивается поголовье лис.

Остановившись в этом месте, незнакомец к настоящему моменту преуспел в том, чтобы проложить себе путь, пока наконец не устроился возле плаката, где, достав маленький кусочек мела и начертав некие слова сверху, принялся держать его перед собой на одном уровне с плакатом так, чтобы те из пассажиров, кто написанные слова уже прочитал, смогли бы прочитать и остальные. Слова были следующие: «Милосердие совсем не зло».

Так же как и в достижении своего нынешнего места, некоторая небольшая устойчивость, если не сказать постоянство, слегка безобидного вида, была неизбежна, но оказалась не самой прекрасной манерой, отчего толпа отметила его очевидное вторжение и при более внимательном обзоре не почувствовала в нём признаков силы, а, скорее, что-то вполне обратное: он имел вид особенно невинный, такой, который они сочли так или иначе не соответствующим времени и месту, как и его упражнения в письме; короче говоря, видя странного для некоторых простака, довольно безопасного, остающегося самим собой, но не совсем неприятного, а как бы вторгающегося без приглашения, толпа не колебалась в желании оттолкнуть его в сторону, в то время как один человек из толпы, менее добрый, чем остальные, или же оказавшийся большим шутником, ловким незаметным ударом заставил свалиться его кудрявую шляпу с его головы. Не возвращая её на прежнее место, незнакомец спокойно повернулся и снова написал мелом поверху: «Милосердие терпеливо, и это хорошо».

Раздражённая его упорством, как ей это показалось, толпа второй раз оттолкнула его, не без эпитетов и лёгких толчков, вознегодовав всей своей массой. Но затем, как будто наконец отчаявшись из-за сложности ситуации, в которой он один, явно без сопротивления, искал возможность озадачить своим присутствием напавших на него персонажей, незнакомец медленно отошёл дальше, но не прежде, чем изменил свою фразу так: «Милосердие вынесет все испытания».

Держа свой мелок перед собой подобно щиту, среди пристальных взглядов и насмешек он двигал им медленно вверх и вниз, при каждом повороте снова и снова меняя свою надпись на «Милосердие верит всему» и затем на «Милосердие никогда не проигрывает».

Слово «милосердие», как первоначально начертанное, осталось повсюду невычеркнутым, мало чем отличаясь от цифры, напечатанной слева от даты, которую ради удобства оставляют в бланке.

Для некоторых наблюдателей особенность, если не невменяемость, незнакомца была усилена его немотой и также, возможно, контрастом в его поведении, представленном в его действиях – среди обычного и разумного устройства вещей, – в частности, для корабельного парикмахера, на чью территорию под курительной комнатой напротив бара вела ближайшая дверь, исключая две двери в контору капитана. Поэтому, если длинная широкая крытая палуба с устроенными по обеим сторонам окнами, подобно магазинным, вроде некой константинопольской галереи или базара, была предназначена не только для одной лишь торговли, то корабельный парикмахер, в фартуке и в туфлях, но моментально раздражающийся, возможно, оттого, что недавно вылез из кровати, оставлял открытым своё помещение на целый день и соответствующим образом приводил в порядок чью-либо внешность. С деловитой распорядительностью он потрещал ставнями, сдвинув их вниз, поставил в угол пальмовое дерево, закрепив его железным фиксатором в небольшой декоративной опоре, и всё это прошло без чрезмерной нежности в отношении локтей и пальцев ног собравшейся толпы. Он закончил свои действия тем, что предложил людям отойти подальше в сторону, и затем, вскочив на табурет, повесил над своей дверью на обычный гвоздь возбуждающе безвкусного вида картонную вывеску, умело выполненную им самим, позолоченную и сходную по виду с изогнутой бритвой, готовой к бритью, с двумя словами, соответствующими общественным интересам, весьма часто замечаемыми на берегу и украшавшими другие лавки, помимо лавки парикмахера:

 
   В КРЕДИТ НЕ ОБСЛУЖИВАЮ
 

Надпись, казалось, была в некотором смысле не менее навязчива в сопоставлении с надписью незнакомца, но она вызывала у любого человека соответствующую улыбку или удивление, которые оказывались намного меньше негодования; и менее всего, как видно, она была написана ради снискания доброй репутации простака.

Тем временем незнакомец с мелком продолжал медленно двигать им вверх и вниз, давая повод некоторым пристальным взглядам измениться на насмешки, а некоторым насмешкам на толчки, а некоторым толчкам на удары, когда внезапно на одном из своих поворотов он был окликнут сзади двумя матросами, несущими большое бревно; но, поскольку окрик, хоть и громкий, был оставлен без эффекта, они случайно или как-то иначе, раскачивая свою ношу рядом с ним, почти опрокинули его; тогда, быстро отскочив, специфическим невнятным стоном и жалобным постукиванием своих пальцев он невольно дал знать, что был не только немым, но также и глухим.

Затем, как будто до сих пор совершенно не тронутый произошедшим конфликтом, он прошёл вперёд, усевшись в уединённом месте на баке, почти касаясь ногой лестницы, ведущей на верхнюю палубу, вверх и вниз по которой иногда перебегали отдельные матросы, исполнявшие свои обязанности.

Из-за его самостоятельного нахождения прибежища в этой укромной части корабля было видно, что палубный пассажир, будучи чужаком, просто, наверно, не был всецело осведомлён об этом месте, хотя занятие им прохода на палубе могло бы быть удобным лишь частично; и потому, что у него не было багажа, было весьма вероятно, что его целью была одна из маленьких придорожных пристаней в течение ближайших нескольких часов. Но хотя у него не могло быть долгой дороги впереди, всё же казалось, что он уже прошёл очень длинный путь.

Пусть не испачканный и не неряшливый, его кремовый костюм имел потёртый вид, почти нечищеный, как будто, идя ночью и днём из некой далёкой страны вне прерий, он долгое время не ложился спать. Его вид был одновременно нежным и утомлённым и с самого момента его появления выделялся надоедливой рассеянностью и мечтательностью.

Постепенно настигаемая дремотой, его льняная голова свисла, вся его овечья фигура расслабилась, и, наполовину вытянув ноги напротив лестницы, он неподвижно улёгся, как некий сахарный снег в марте, который, мягко и украдкой выпав за ночь, своим белым спокойствием поражает загорелого фермера, выглядывающего со своего порога на рассвете.

Глава II,
показывающая, что у множества людей есть множество мнений

– Странная рыба!

– Бедняга!

– Кем он может быть?

– Каспер Хаузер.

– Благослови мою душу!

– Необычайное самообладание.

– Новоявленный пророк из Юты.

– Вздор!

– Исключительная невинность.

– Какая-то мысль есть…

– Глашатай духа.

– Лунное дитя.

– Жалкий.

– Пытается привлечь внимание.

– Остерегайтесь его!

– Крепко спит здесь, значит, несомненно, карманники на борту.

– Разновидность дневного Эндимиона.

– Сбежавший преступник, уставший прятаться.

– Иаков, размечтавшийся в Лузе.

Такие некрологические комментарии противоречиво высказывались или мыслились разношёрстной компанией, которая, собравшись на возвышении, крестообразном балконе в переднем конце верхней палубы поблизости, засвидетельствовала произошедший инцидент.

В то время как, подобно некоему спящему в своей могиле человеку, счастливо забывшему обо всех сплетнях, высеченных в камне или выболтанных вслух, глухонемой незнакомец всё ещё спокойно спал, корабль уже начал своё путешествие.

Большим судоходным каналом Винг-Кинг-Чинг в Цветочном королевстве кажется Миссисипи в тех местах, где она несёт свои воды между низкими, опутанными виноградной лозой берегами, и одновременно ровной, как тропа, несущая огромные пароходы, ярко украшенные и отлакированные всеми поверхностями, подобно имперской мебели.

С открытыми вдоль своего большого белого борта двумя рядами маленьких, подобных амбразурам окон, находящихся намного выше ватерлинии, «Фидель», тем не менее, мог бы на расстоянии быть принят незнакомцами за некий выбеленный форт на плавучем острове.

Торговцы, меняясь, казались пассажирами, которые гудели на его палубах, в то время как из невидимых отсеков исходил гул, похожий на исходящий от пчёл в ульях. Прекрасные дорожки, куполообразные бары, длинные галереи, солнечные балконы, тайные проходы, свадебные палаты, множество коробок-купе и отдалённых уголков, вроде секретных ящичков в секретере, существующих как средства для общей или частной жизни. Аукционист или фальшивомонетчик с равной непринуждённостью могли бы где-нибудь здесь вести свои дела.

Хотя его путешествие в одну тысячу двести миль простиралось от яблока до апельсина, от страны до страны, всё же, как любой маленький паром, справа и слева при каждом причаливании огромный «Фидель» всё ещё принимал дополнительных пассажиров в обмен на тех, что сходили на берег; поэтому, всегда наполненный незнакомцами, он всё время, в определённой степени, добавлял или заменял их ещё более странными незнакомцами, как Рио-де-Жанейро, питаемый от гор Коко-Верде, иногда переполняется чужими водами, но всё же никогда не приносит чужого песка.

Хотя к настоящему времени, начиная с момента своего появления, человек в кремовом костюме не имел возможности пройти незамеченным, всё же, незаметно уединившись и продолжая спать и спать, он, казалось, предался забвению – благу, от которого не часто отказываются такие униженные просители, как он. Пристально смотрящие толпы на берегу теперь остались далеко позади, выглядя смутными пятнышками, подобно ласточкам на карнизе, в то время как внимание пассажиров вскоре было уделено беглой стрельбе с высоких обрывов и дроболитейным башням на берегу Миссури или пугающе выглядящим миссурийцам и высоким кентуккийцам среди толпы на палубах.

Вскоре две или три случайных остановки были сделаны, и последнее мимолётное воспоминание о сне исчезло, и сам он, но вряд ли разбуженный, высадился, как тотчас же толпа, как обычно, начала делиться на части, чтобы разойтись из зала разными группами или командами, которые в некоторых случаях снова делились на квартеты, трио и пары или даже пасьянсы, непреднамеренно подчиняясь тому природному закону, который предопределяет растворение частиц пропорционально массе и времени.

Как в среде паломников в Кентербери у Чосера или у восточных паломников, пересекающих Красное море при движении к Мекке в праздничный месяц, тут не было никакой нехватки в их разнообразии. Уроженцы всех концов страны и иностранцы, бизнесмены и повесы, кабинетные работники и дикари, загонщики с ферм и искатели славы, охотники за наследницами, золотоискатели, охотники на бизонов, бортники, искатели счастья, искатели правды и, в конце концов, за всеми этими охотниками – обычные охотники. Прекрасные леди в комнатных туфлях и скво в мокасинах, северные спекулянты и восточные философы; англичане, ирландцы, немцы, шотландцы, датчане; торговцы из Санта-Фе в полосатых накидках и бродвейские денди в шейных платках из золотой парчи; прекрасно выглядящие лодочники Кентукки и по-японски смотрящиеся хлопковые плантаторы Миссисипи; квакеры, полностью облачённые в серое, и солдаты Соединённых Штатов в полном обмундировании; рабы, темнокожие, мулаты, квартероны; модные молодые испанские креолы и старомодные французские евреи; мормоны, и фанатичные паписты, и нищие; шуты и скорбящие, трезвенники и выпивохи, дьяконы и жулики; закоснелые баптисты и поедатели глины; усмехающиеся негры и вожди сиу, торжественные, как первосвященники. Короче говоря, пегий парламент, конгресс всех видов Анахарсиса Клоотса из многообразия паломников и пород человека.

Как сосна, бук, берёза, ясень, лиственница, болиголов, ель, американская липа, клён вплетают свою листву в естественный лес, так и эти смертные смешались в своём разнообразии обликов и одежд. Подобная Тартару живописность, своего рода языческие отречённость и уверенность. Здесь правил всё перемешивающий и всё переплавляющий дух Запада, который, как и сама Миссисипи, объединяя потоки из самых отдалённых и противоположных зон, несёт их вперёд, бурля, в едином смешанном и уверенном течении.

Глава III,
в которой появляется множество знаков

В передней части корабля как раз в это время не менее привлекательным объектом стал неуклюжий калека негр в одеянии из двойной ткани и со старым, угольно-чёрным, похожим на решето тамбурином в руках, кто, вследствие какого-то увечья его ног, был воистину ростом с ньюфаундленда; его густые чёрные овечьи волосы и добродушное честное чёрное лицо тёрлись о верхнюю часть бёдер людей, поскольку он, ходя туда-сюда, наигрывал мелодию, соответствующую его настроению, и заставлял улыбнуться даже самого серьёзного человека. Было любопытно видеть, что его страшное уродство, бедность и бездомность, столь весело переносимые, порождали такую радость среди части людей в толпе, которую их собственные кошельки, очаги, сердца, всё их имущество и обладаемые ими здоровые конечности не смогли бы им дать.

– Как тебя зовут, дружище? – спросил скотопромышленник с лиловым лицом, кладя свою большую фиолетовую руку на густую шевелюру калеки, как будто это был кудрявый лоб чёрного бычка.

– Чёрная Гвинея называют меня, сэр.

– И кто твой хозяин, Гвинея?

– О, сэр, я – собака бес масса.

– Свободная собака, а? Ну, на твой счёт я сожалею об этом, Гвинея. Собаке тяжело, если хозяин не платит за её проезд.

– Так оно и есть, сэр, так оно и есть. Но вы видите, сэр, какой здесь ноги? Какой шентльмен хочет иметь такой ноги?

– Но где ты живёшь?

– Весь длинный берег, сэр; теперь – пекарня. Я собираюсь увидеть пекаря при высадка, но в основном я свободен в городе бога.

– В Сент-Луисе? Ах ты! Где же ты спишь там ночью?

– На этаже духовки славного пекаря, сэр.

– В духовке? Чьей? Умоляю, какой такой пекарь, хотел бы я знать, печёт такой чёрный хлеб в своей духовке как раз рядом со своими славными белыми батонами. Кто же этот столь благодетельный пекарь? Умоляю.

– Он быть. – С широкой ухмылкой он поднял свой тамбурин высоко над своей головой.

– Солнце – пекарь, а?

– Да, сэр, в городе хороший пекарь нагревает камни для ложе стар негр, когда он спит на улице на тротуаре ночью.

– Но это, должно быть, только летом, дружище. А как зимой, когда приходят холодные казаки с треском и звоном? А как зимой, дружище?

– Хромой бедный стар негр очень трясёт, я говорю вам, сэр. О, сэр, о! Не говорите о зима, – добавил он с ностальгической дрожью, втягиваясь в самую гущу толпы, как полузамёрзшая чёрная овца, проталкивающаяся к удобному месту в сердцевине скопления белых овец.

К настоящему времени он получил не очень много пенсов, и привыкшие наконец к его странной внешности менее вежливые пассажиры в этой части корабля начали окружать его, как любопытный объект; но тут внезапно негр, более чем ожививший их первоначальный интерес, счёл целесообразным – случайно или намеренно – с исключительным искушением обратиться к ещё большему, чем его хромые конечности, отвлекающему манёвру и милосердию, позволив себе встать в собачью стойку. Короче говоря, поскольку внешне он напоминал собаку, то теперь, как собака, он и начал смешно смотреться. Всё ещё бродя среди толпы, время от времени он делал паузу, отбрасывая свою голову и открывая рот, как слон для бросаемых ему яблок в зверинце; и потому при создавшемся перед ними пространстве люди уже имели возможность поиграть в странную игру с подачей пенса, где рот калеки являлся одновременно и целью, и кошельком и где калека приветствовал каждую мастерски пойманную медь резкими бравурными звуками своего тамбурина. Пытаться быть объектом раздачи милостыни и чувствовать обязанность выглядеть ликующе благодарным в момент испытания он принялся с ещё большим усердием, но, безотносительно к своим тайным эмоциям, он, глотая монеты, ещё и сохранял каждую медь от попадания в пищевод. И почти всегда он усмехался и только несколько раз вздрогнул, когда несколько монет, брошенных большой группой игривых дарителей, неудачно попали почти по его зубам, каковая неприятность не умалила выгоды, доказанной брошенными пенсами.

В то время как эта игра в милосердие оказалась в самом разгаре, прихрамывающий человек с кислым лицом, со сверлящим взглядом – возможно, некий освобождённый от должности таможенный чиновник, внезапно лишённый подходящих средств к существованию и имеющий цель отомстить за всё это правительству и всему человечеству, считающий себя несчастным в жизни, или ненавидящий, или подозревающий всех и вся, – этот мелкий неудачник после многих сочувствующих взглядов на негра начал брюзжать что-то о его уродстве, являющемся обманом, устроенным ради денег, что немедленно вызвало испарину у шаловливых добряков, играющих в подачу пенсов.

Но то, что эти подозрения исходили от того, кто самостоятельно на деревянной ноге вошёл на остановке, казалось, не проняло никого из присутствующих. Это принесло бы вред, и прежде всего все люди должны быть общительными или, по крайней мере, должны воздерживаться от критики отдельных личностей, – короче говоря, должно быть немного сочувствия к чужой беде, если она, как казалось, не случилась с остальной компанией.

Тем временем внешнее самообладание негра, прежде отмечаемое как более чем терпеливое добродушие, уступило место печальному выражению лица, исполненному самого болезненного бедствия. К этому моменту униженная ниже своего надлежащего естественного уровня морда ньюфаундленда предстала в пассивно безнадёжном обращении, как будто бы инстинкт подсказал ей, что право или несправедливость не могут быть чрезмерными, поскольку превосходящий всё интеллект не даст выхода какому-либо капризному настроению.

Но инстинкт, как известно, всё же изучает основную причину, которая сама говорит в комедии серьёзными словами Лисандра, из шалуна превратившегося в мудреца со своим заклинанием: «Желанье человека – причина, способная его поколебать».

Поэтому внезапное изменение в расположении, которое происходит с людьми, совсем не всегда оказывается капризом, а углублённым суждением, которое, как в случае с Лисандром или как в данный момент, воздействует на них на всех.

Да, они принялись довольно тщательно исследовать негра с превеликим любопытством, когда, ободрённый этими доказательствами эффекта от его слов, человек с деревянной ногой прихромал к негру и с видом университетского чиновника, чтобы доказать предполагаемый обман на месте, решил раздеть его и затем прогнать, но был остановлен шумом толпы, теперь уже принявшей участие в бедняге против того, кто как раз имел целью перед этим повести почти все умы по другому пути. Таким образом, человек с деревянной ногой был вынужден удалиться; тогда остальные оказались единственными оставшимися судьями внутри случившегося, не в состоянии сопротивляться возможности играть свою роль, – но не потому, что это человеческая слабость в получении удовольствия на заседании в осуждении одного человека в клетке, каким, конечно, этот несчастный негр теперь и являлся, а потому, что это странно обостряет человеческое восприятие, когда, вместо того чтобы стоять в стороне и выражать свою поддержку предполагаемому преступнику, строго обработанному каким-то судейским чиновником, толпа сама в этом же самом случае внезапно становится всеми судейскими чиновниками. Однажды, например, в Арканзасе, где человек, чья вина в убийстве, согласно закону, была доказана, но чьё осуждение люди считали несправедливым, был ими спасён для того, чтобы те имели возможность судить его самостоятельно, после чего они, как оказалось, нашли его ещё более виновным, чем это решил суд, и немедленно продолжили исполнение приговора, отчего виселица действительно предстала устрашающим зрелищем с человеком, которого повесили его же друзья.

Но не к таким крайностям или чему-либо подобному пришла существующая толпа; она с течением времени отнеслась к вопросу с негром довольно справедливо и осторожно, решив, среди прочего, выяснить, имеется ли у него какое-либо документальное свидетельство, любая простая бумага, доказывающая, что его состояние не было подделкой.

– Нет, нет, падший бедный стар негр нет ни один нужной бумаги, – возопил он.

– Но есть ли кто-нибудь, кто может сказать правдивое слово о тебе? – спросил тут человек, недавно пришедший с другой части корабля, молодой епископальный священник в длинном чёрном пальто с прямым фасоном; небольшого роста, но мужественный; с ясным лицом и голубыми глазами; невинный, нежный и несущий славный дух Святой Троицы.

– Ах да, ах да, шентльмен, – ответил он нетерпеливо, как будто его память, прежде внезапно замёрзшая от холодного милосердия, внезапно оттаяла и растеклась от первого же доброжелательного слова. – Ах да, ах да, на борту здесь ошень хороший, хороший шентльмен с сигарой и шентльмен в сером пальто и фраке, что знает всё обо мне; и у шентльмен есть большая книга тоже; и ушной доктор; и шентльмен на ранчо на западе; и шентльмен с медная табличка; и шентльмен в фиолетовой одежде; и шентльмен, как солдат; и ещё много хороших, добрых, честных шентльменов больше на борту, который знает меня и выступит за меня, Бог кранит их; Но как мы должны будем найти всех этих людей в этой большой толпе? – таков был вопрос свидетеля с зонтиком в руке, человека средних лет, местного коммерсанта, чьё естественное сочувствие, очевидно, было порождено по меньшей мере неестественной неприязнью к освобождённому от должности таможенному чиновнику.

– Где мы должны найти их? – с упрёком пополам повторил молодой епископальный священник. – Я пойду, найду одного для начала, – добавил он быстро, и с любезной поспешностью, облекающей слово действием, он пошёл дальше.

– Погоня за несбыточным! – прокаркал человек с деревянной ногой, теперь снова притащившись поближе. – Не верьте, что есть хотя бы одна из этих душ на борту. Когда-нибудь кто-либо из нищих имел столько прекрасных друзей? Он может идти достаточно быстро, когда пожелает, намного быстрее, чем я; но он может лгать ещё быстрее. Он – какой-то белый мошенник, переодетый и перекрашенный для приманки. Он и все его друзья фальшивы.

– Разве у вас нет милосердия, дружище? – здесь полумягким тоном, особенно контрастировавшим с его непокорной личностью, сказал методистский священник, приблизившись, – высокий, мускулистый, по-военному выглядящий человек родом из Теннесси, который во время Мексиканской войны был священником-добровольцем добровольного стрелкового полка.

– Милосердие – одна вещь, а правда – другая, – возразил человек с деревянной ногой. – Он мошенник, говорю я вам.

– Но почему бы, дружище, не проявить милосердие и не помочь бедному парню? – сказал по-военному методист, с трудом сохраняя спокойствие в отношении к тому, чья собственная грубость казалась ему столь малой, что он позволял её себе. – Он выглядит честным, не так ли?

– Взгляды – одна вещь, а факты – другая, – упрямо не сдавался противник, – и что если ваше милосердие таково, что оно применимо к мошеннику, каковым он и является?

– Не будьте совсем уж канадским чертополохом, – убеждал методист с каким-то меньшим терпением, чем прежде. – Милосердие, человек, милосердие.

– Туда, где всё принадлежит вашему милосердию! В небеса с ним! – снова оживился другой, уже по-дьявольски. – Здесь, на земле, истинное милосердие любит до безумия и фальшивое милосердие плетёт заговоры. Кто-то предаёт дурака с поцелуем, а милосердие дурака – это милосердие верить в любовь к нему, и милосердный мошенник на возвышении даёт милосердные показания на своего товарища в ящике.

– Конечно, дружище, – парировал благородный методист, с большим смущением сдерживая всё ещё горящее негодование оппонента. – Конечно же, осторожно говоря, вы забыли про себя. Примените это к себе, – продолжал он с внешним спокойствием, дрожа и сдерживая эмоции. – Предположим, что теперь я не должен оказывать милосердие с точки зрения ваших собственных слов; вы думаете, я бы перенял что-нибудь от такого мерзкого, безжалостного человека?

– Без сомнения, – с усмешкой, – вы – некий безжалостный человек, потерявший своё благочестие почти тем же способом, с каким жокей теряет свою честность.

– И как это, дружище? – Он всё ещё добросовестно сохранял ветхозаветного Адама в себе, как будто это был мастиф, которого он держал за шею.

– Тут есть некая инсинуация.

– Вы большой дурак, коли озадачены ею.

– Подонок! – крикнул другой. Его негодование теперь наконец почти вскипело. – Безбожный подонок! Если бы милосердие не сдерживало меня, то я мог бы обозвать вас именами, которых вы заслуживаете.

– Действительно могли бы? – с наглой усмешкой.

– Да, и преподам вам милосердие на месте, – закричал раздражённый методист, внезапно ловя этого невыносимого противника за потёртый воротник его пальто и сотрясая его, пока деревянные пальцы его ноги не загремели по палубе, как сосновые штырьки. – Ты считаешь меня непротивленцем? Подумай, ты, захудалый трус, перед тем, как оскорбить христианина безнаказанно. Поищи свою ошибку, – последовала другая искренняя встряска.

– Хорошо сказано, и ещё лучше сделано, воин церкви! – раздался чей-то голос.

– Белый шейный платок против всего мира! – закричал другой.

– Браво, браво! – запело хором множество голосов, с энтузиазмом выбравших позицию решительного победителя.

– Вы дурачитесь! – вскричал человек с деревянной ногой, корчась и освобождаясь самостоятельно и воспалённо поворачиваясь к толпе. – Вы – скопление дураков при этом капитане дураков на этом корабле дураков!

С такими восклицаниями, сопровождаемыми праздными угрозами в ответ на его увещевания, эта заслуженная жертва правосудия захромала дальше, как бы считая презрением терпеть дальнейшие реплики от этой толпы. Но его презрение было больше, чем возмущённое шипение, которое преследовало его и к которому храбрый методист, удовлетворённый выговором, который он только что сделал, использовав все весомые средства, отнёсся слишком великодушно, чтобы присоединиться. Всё, что он сказал, указывая на уходящего бунтаря, было следующим:

– Пусть он волочит ноги прочь на своей единственной ноге, символизирующей его одностороннюю точку зрения на человечество.

– Не верьте вашей раскрашенной приманке, – парировал тот с расстояния, указывая назад на темнокожего калеку, – и я отомщу по-своему.

– Но мы не собираемся верить ему! – крикнул голос позади.

– Тем лучше! – усмехнулся он, обернувшись назад. – Глядите, – добавил он, топчась на том же месте, где он стоял, – глядите, меня назвали канадским чертополохом. Очень хорошо. И захудалым – ещё лучше. И захудалый канадский чертополох вполне прилично встряхнул вас всех, лучше, чем кто бы то ни было. Смеете сказать, что несколько семян выпало и это не весна? И когда будет весна, разве она уменьшит число молодых чертополохов и разве их весной не становится больше? Не она ли питает и поддерживает их? Теперь, когда моими чертополохами ваши фермы весьма густо засеяны, то почему бы тогда вам не оставить их!

– Что это означает? – спросил местный торговец, пристально глядя.

– Ничего. Завывание раненого помешавшегося волка, – сказал методист. – Раздражительность, много раздражительности, которая есть хрупкое порождение его злого неверующего сердца: оно сделало его безумным. Я подозреваю, что он природный подонок. О, друзья! – Он воздел свои руки, как на кафедре проповедника. – О, возлюбленные, вот мы и предупреждены печальным зрелищем этого безумца. Давайте извлечём пользу из урока, чтобы у следующего человека, не верящего в провидение, не было того, против чего должен молиться человек, то есть против того, чтобы подозревать своего ближнего. Я был в сумасшедших домах, полных скорбного духа, и обратил там внимание на законченных безумцев: капризного безумного циника, бормотавшего в углу, в течение многих лет из-за своего безумия прикованного там, голова которого была поглощена грызением его собственной губы, ставшего стервятником по отношению к самому себе, в то время как из угла напротив виднелась судорожная гримаса идиота.