Buch lesen: «Лунный кот 2020»

Радость моя! Безмятежная, добрая, всепонимающая!

Я приехал. Хрустел снегом – он здесь лежит давно, не то, что у нас. Пока шел к своему жилищу, и вовсе улыбался: наверное, на свете нет ничего прекраснее чувства новой жизни. Зарождающейся в твоем сердце, в эти самые минуты, когда выходишь с вокзала, садишься в первый попавшийся транспорт и едешь смотреть город. Такой ли он, каким тебе представлялся? А затем перекусываешь в случайной кафешке на конечной. Смотришь на время и понимаешь, что остался еще час-другой до осмотра новой квартиры – жилища, которое должно стать твоим другом, твоей защитой в этом новом, еще не изведанном городе, куда ты будешь возвращаться ежевечерне и проживать самые тяжелые мгновения своей жизни – наедине с самим собой, своими мыслями. Наверное, тебе это знакомо. Ты ведь тоже, ангел мой, возвращаешься.

И вот думаешь о том, что остается час-другой, и заказываешь водки – обязательно сто граммов, не больше. И огурчик соленый, лучше него к водочке никто не придумывал. Да и зачем придумывать что-то, когда все придумано. Лучше бы придумывали, как людям жить на Земле не страдая. Выпиваешь, закусываешь, морщишься от удовольствия, кивком головы благодаришь усталую женщину-продавца. И выходишь на холод, в куртке нараспашку, с этим неизменным, стершимся до дыр портфелем в одной руке и шапкой – в другой. Вдыхаешь этого – не воздуха даже, а первого мороза поздней осени. И города.

Ты делаешь в новом городе свой первый настоящий вдох, ты заявляешь ему: я приехал. Что будет дальше? Пока никто из вас не знает. Жизнь начинается. Подходишь к печатному киоску и просишь карту города. Холодными руками раскрываешь и ищешь в списке улиц ту единственную, как в списке людей – свою суженную. Спрашиваешь людей на остановке: как добраться? Едешь.

Вот так и я, приехал. Конечно, дом мой не в самом центре – здесь, как и везде, наверное, в центре понастроили таких домов, на которые и глаз поднять боишься, мимо проходя. А уж задуматься о том, чтобы в них жить! Но вокруг еще сохранились – да и не сказать, чтобы в малых количествах – деревянные домишки из одного или двух этажей. В каких-то больше удобств, в каких-то меньше, а какие-то и вовсе без удобств. Но я как увидел их – сразу влюбился. Мне главное, чтобы было тепло. Так и сказал по объявлению: чтобы мог, придя в дом, согреться. А остальное волнует мало.

Приехал и иду, топчу снег тяжелыми ботинками, а он хрустит и сверкает весь, как новогодний сахарный крендель – не знаю, поймешь ли ты, видела ли такие? Но вот в моем детстве их было полно. Надо же, ничего не было, а сахарные кренделя были. Сижу и усмехаюсь здесь, пока пишу тебе эту весточку. Вот жизнь-то была, любопытная штука. И снег такой, знаешь, пушистый, совсем как в том твоем письме – это именно он, который ты любишь. Который стелется хлопьями, укутывает, убаюкивает, ложится на ладони, на волосы, завораживает. И совершенно нет ветра. Ей-богу, если такая погода здесь будет все время, я быстро полюблю этот город! Романтика ведь, светлые надежды!

А то я с погодой теперь не в ладах. Удивительное дело, никогда не думал, что стану человеком, который будет ворчать на погоду: мол, дождь ему не так, снег ему не эдак. Всегда считал таких людей бессмысленными брюзгами. А сам-то далеко ушел? Раньше мне было наплевать, какое время года, я говорил так: главное не то, что на улице, главное то, что в душе. Теперь я понимаю: главное все-таки то, что на улице. Оттуда и то, что в душе. Это старость? Или одиночество? Когда наступает тяжелая зима, мне становится плохо, я представляю, сколько хмурых, беспросветных дней впереди, как будет холодно, грязно, неуютно везде, куда бы ни направился.

Сколько тяжелых и мрачных раздумий несет с собой эта зима, и все сложнее и сложнее проживать ее, кажется, что она все суровее, все дольше с каждым годом. В моей легкой и нежной юности я мнил себя поэтом, а поэт обязан любить осень. Это же пища поэта – тоска, увядание, грустные размышления.

А теперь я с каждым годом все сильнее влюбляюсь в лето: только в нем жизнь, все остальное создано лишь чтобы его ждать. Ну а зима? Она бывает красива моментами. Выходишь во двор, а там падает этот пушистый снег, небо все в звездах, кто-то слепил снеговика, и тот стоит посреди двора с ведром на голове, и смотрит на тебя. И все замирает, ты стоишь и думаешь: как жизнь прекрасна! Но это пара минут, не месяцы же!

Вообще, любопытно, что мы говорим о погоде. Никто, по-моему, так обстоятельно не обсуждает ее, как мы в наших письмах. А мне это нравится! Ни с кем так не хотелось обсуждать погоду, как с тобой, хрустальная моя. Сколько живого интереса к этой, казалось бы, безвыигрышной теме. И вправду, какое влияние оказывает погода на человеческую жизнь. Это же немыслимо.

Так вот, я живу теперь в двухэтажном доме. Деревянном. Местечко тихое, перекресток двух маленьких, еле заметных на карте улиц. Комната большая, светлая, два окна на одну сторону и еще одно – на другую. Батареи, конечно. Нет душа и ванны, да и горячей воды нет. Но все это так, пустяки. Неподалеку есть старая баня, я уже выяснил, там дешево вроде и чисто. Буду ходить туда. Всяко лучше, чем в типовой многоэтажке. Да и дешевле. Хозяйка – женщина, кажется, за пятьдесят. У нее такой колоритный говор, ты бы услышала – наверное, рассмеялась. Она говорит:

– Ну, плати по первым числам, не буду тебя беспокоить.

И смотрит на меня так косо:

– Деньги-то есть?

Да, говорю, есть немного. У меня самого, говорю, квартира сдается. В лучшем городе Земли. Она ахнула:

– Ах, вы оттуда. Ну, тогда все ясно. Я, – говорит, – спокойна. Ну а сами-то чем занимаетесь? – говорит.

Ну что мне ответить? Я простой учитель литературы, объясняю. Мне сорок лет.

– А сюда зачем приехал? – выпытывает она.

Зачем? Не знаю ведь сам, зачем приехал. В гороскопе прочитал: «в поисках счастья может объездить полмира». Так что ты права в своей догадке. Да и могла ли быть иная причина? А ты ведь веришь в гороскопы, помню, ты писала. Что они сулят тебе теперь?

Эта квартира – единственная моя возможность хоть как-то пожить. Все едут в мой родной город, а я в обратном направлении. Если где-то убывает, ведь должно и прибывать, верно? Да и родным его уже давно не назовешь, если вспомнить, каким смыслом наполняется всякий раз сердце, когда говоришь: «родные». Ну вот как ты моя родная, например. За время нашей переписки стала мне близка настолько, что ты уже частичка сердца моего, неотделимая, ставшая мной. А мой город?

Он это сердце только режет. Он ускользает от меня, не дает любить его таким, каким когда-то полюбился. Он совсем другой, он хохочет в лицо мне, когда я, безутешный, пытаюсь найти в нем черты того, милого. В котором прошло мое детство, которому я обещал быть верным. Я постиг немногое в жизни, и детей, учеников своих, стремился научить тому немногому, что нужно сохранить в этом городе, чтобы хоть как-то оставаться человеком. Но им не нужно и это. У них другие учителя, и они учат их жить в этом городе. Научили бы и меня, да поздно! Что, я в церковь пойду плясать? Или яйца гвоздем приколачивать?

Они забрали у меня мой город и живут в нем своей жизнью. Ну а я, знаешь, прости за бесцеремонность, могу прийти на самую главную площадь, встать, чтобы меня все видели, расстегнуть ширинку. Ты меня поняла, наверное. Только сначала журналистам напишу, пусть знают: будет политический перформанс.

Родная, я в этот же день стану самым честным, самым принципиальным человеком в городе. У меня интервью будут брать, на меня равняться. Чувственные барышни со старших курсов будут писать про меня речи. А многие захотят переспать со мной – ну а что? Я серьезно. Здесь только так можно стать креативным, как они говорят. А я не такой, я серый, я, в конце концов, рабочий. Чем это не протест в те времена, когда все ненавидят и презирают рабочих, заявить, бросить им: да, я рабочий. Учитель ведь рабочая профессия. Интеллигенция забивает гвозди в мошонки. Интеллигенция ходит в костюмах хомячков. Какое отношение я к ней имею? Никакого. Гори она огнем.

И, конечно, нужно уезжать. Ведь этот город рабочих не любит. А что ты видишь в нем, чего ждешь, что хочешь? Эх, бросила бы ты писать свои весточки и отправилась сюда, ко мне. Здесь хорошо! Я обещаю тебе, здесь все будет хорошо.

Но так и вижу, как ты смеешься: сколько людей рвутся в этот огромный город, делают все, на что только хватает сил, чтобы попасть сюда, зацепиться хоть за окраину, хоть за съемный угол в коридоре, хоть за конечную станцию пригородной электрички, а он уже родился в нем и бежит! Чудак-человек. Но не я один бегу. Ты же читаешь, как и я, все эти ленты. Ты видишь, что происходит такое, что хочется бежать безоглядно, закрыв руками уши и глаза.

Все эти новые умные с небритостью своей, велосипедами, гаджетами, кедами на босу ногу, фалафелями и смузи едут на острова, в экзотические государства, лежат там под пальмами и гневные заметки про свой город. Хоть бы они все уехали, что ли, – чуточку легче станет дышать. А я туда не поеду. Что я не видел там? Я всю жизнь читал Горького и Достоевского. А от них никуда не уедешь. Весь мой дауншифтинг – здесь, на автобусных конечных в незнакомом городе, в тишине чужого часового пояса. Россия для меня единственная в мире, ничего другого просто нет.

Здесь еще чувствую, как мое сердце бьется, здесь пока еще могу надеяться.

Жаль, я не очень люблю детей, тем более новых, да и людей вообще. Но я люблю литературу, и эта любовь помогает учить. Я просто не знаю, куда себя деть еще – с этой литературой. Кем работать? Так думал и раньше: на кого учиться? Что же я буду думать потом?

Прости, что пишу об этих печалях. Кто, как не ты, их поймет? А не поймет, так хотя бы прочтет и ответит. Например, что ничего не поняла. Я рад любому твоему ответу. Я привязался к тебе так, как некоторые говорят: привязался к жизни. Не понимаю смысла этих слов. Как можно привязаться к жизни? Бред какой-то. Пока ты живешь, ты и так привязан, ты рождаешься привязанным к ней. Что же представляют собой те, кто не привязан? Но когда получаю конверт с новой весточкой от тебя, кажется, начинаю понимать их значение. Твои письма привязывают меня к жизни, ты привязываешь к ней. Только запомни, что у меня теперь новый адрес, прошу!

Ах да, забыл: напротив моего дома – церковь. Каждое утро бьют колокола, так что жить я буду у Христа за пазухой. Встану, помолюсь, выпью кофе. И на работу. Я пока еще не был в школе, но по карте смотрел: здесь их несколько, рядом с домом. Должны взять: что у них, учителей литературы много? Вот уж не поверю.

Целую ладони твои. Жду весточки.

Ваня.

День первый

Упаковав письмо, или как он называл – весточку, в конверт, Иван Матвеевич запечатал его, прижал к сердцу и закрыл глаза. Затем положил конверт на письменный стол и подошел к окну – большому и широкому, с массивным подоконником. Учитель посмотрел на него, затем провел рукой – вроде чистый – уселся и стал рассматривать, что происходит на улице. Бородатый мужик с пакетом, набитым каким-то тряпьем, подгонял усталую собаку, две девочки в одинаковых розовых куртках и белых шапках, смеясь, перебегали дорогу – хотя необходимости торопиться не было, автомобили здесь проезжали редко. Крепкий парень в кожаной куртке, на вид совсем молодой, орал непотребности в трубку мобильного телефона. «Вот кого ты будешь учить», – подумал учитель, он встал, прошелся несколько раз по комнате и снова вернулся к конверту. Взял ручку и написал в углу конверта, там, где адрес, только немного ниже, цифры. Достал телефон и набрал их же в SMS. Подумав, отправил. Прошел на кухню, открыл дверцу холодильника и достал бутылку водки.

– Местная, нижегородская, – пробормотал учитель, осматривая бутылку. – Вот и попробую.

Он плеснул водку в стакан и выпил не закусывая. Из окна кухни открывался вид на забор – по соседству с домом намечалась стройка, но она еще не началась, а забором обнести успели.

– Уныло, – морщась от водки, произнес Иван Матвеевич. – Но ничего, мне же не на кухне жить.

Водка подняла настроение, добавила активности, желания что-то делать – собственно, ради этого он и пил. Через пару минут учитель уже выходил из подъезда и, сжимая конверт, бодро перепрыгивал лужи и грязь: асфальтированного тротуара перед домом не было, и, чтобы выйти на дорогу, нужно было постараться.

– Что же тут будет, когда дождь пойдет, – беззлобно ворчал учитель.

Преодолев грязь, он посмотрел в небо, чтобы узнать, не собирается ли взаправду пойти дождь, и тотчас обомлел. О небе пришлось забыть: из углового окна соседнего дома на него смотрел недобрым взглядом бритый парень – а может быть, и мужик. Он был раздет по пояс или вовсе раздет – этого нельзя было увидеть, глядя снизу на третий этаж. Но даже с такого расстояния учитель мог убедиться, что парень здоров как медведь, весит вдвое больше него и при случае сможет убить одним ударом: его руки огромны, а рот искривлен то ли усмешкой, то ли злобной гримасой. Парень смотрел на него в упор не отрываясь, и, дождавшись, когда учитель, смущенный, отведет взгляд и сделает вид как ни в чем не бывало, крикнул на всю их тихую улицу:

– Эй! – повинуясь голосу, Иван Матвеевич посмотрел вверх, но тут же отвел взгляд. – Ты зачем сюда приехал?

«Нельзя реагировать, нельзя», – бурчал учитель под нос, внезапно протрезвев и ускорив шаг. Для пущей, как ему казалось, убедительности он посмотрел на свои наручные часы. Но тут же осознал, каким нелепым вышло действие: парень захохотал, да так, что не мог остановиться. Смех был угрожающим: он раскатывался как гром на внезапно потемневшем над учителем небе. И в этом смехе Иван Матвеевич слышал отчетливо: встречу на улице – просто убью, даже спрашивать не стану. Все, что нужно, уже спросил. А ответ? Да зачем он, и так все ясно. Бродячий пес приехал не к тому хозяину, не знал, кто всем здесь заправляет.

Учитель шел по середине улицы, самой типичной для этого города – по таким, должно быть, бродил молодой Горький – окруженный маленькими покосившимися домами, он уже исчез из зоны видимости парня, а смех все еще громыхал над ним. Ему казалось, что этот смех схватил его за горло и больше никогда не отпустит. Учителю стало страшно, и он захотел бежать. Но вот забили в колокола служители церкви, приглашая всех жаждущих спасения на вечернюю службу, и громогласный бой заглушил казавшийся дьявольским смех.

– Бог со мной, – прошептал Иван Матвеевич. – Бог не даст мне пропасть.

Но, надеясь на Бога, он решил поискать и другие способы защиты. Первым и самым простым был звонок хозяйке квартиры. Узнав причину и услышав обреченность в голосе нового квартиранта, женщина рассмеялась:

– Так это же Витька. Он дурной. Башку ему года три назад проломили. Я скажу, чтобы тебя не трогали. Но здесь, конечно, он авторитет – а сложно ли, одни деды да бабки вокруг! Нормальные люди отсюда едут. Ну, ты извини, конечно. Это я не о тебе, – учитель не помнил, когда они перешли на ты, но ситуация заставила смолчать. – Скажу, не боись. Будешь родственник мой. Только не откуда ты приехал, упаси Господь. Из Ленинграда, например. Ну, или придумай сам, ты городов, наверное, много знаешь.

Последние слова не обнадеживали – из них было ясно, что учителю не избежать общения с Витькой, поэтому он решил разжиться оружием. Эта идея, конечно, не могла прийти ему в голову сама по себе, но в поисках еды и возможности отправить письмо он забрел в большой торговый центр в самом центре Нижнего, где, как ему представлялось, все это должно быть. Да и водочки не помешало хлопнуть после стресса. Или хотя бы пивка. Однако вместо опьянения Иван Матвеевич был второй раз за сегодняшний день отрезвлен. Копаясь в своих мыслях и бормоча что-то неразборчивое, он обнаружил себя между высоких стеклянных рядов с пистолетами и сам ахнул от неожиданности. Навстречу ему шел улыбчивый консультант, начиная традиционный для таких ситуаций разговор:

– Вам что-то подсказать? Заинтересовались?

– Ой, нет, что вы, – смутился учитель, косо поглядывая на пистолеты. – Хотя…

Он вспомнил обнаженный торс Витьки, его смех, несущийся по улице и слова хозяйки, что придется что-то объяснить.

– Мне нужно будет человеку объяснить, – пробормотал учитель.

– Простите, что?

– Нет, нет, это я так. Но вообще интересно, у вас тут интересно.

– Для объяснений, – улыбнулся продавец, начиная соображать, с кем имеет дело, – Наши пистолеты не подойдут. Они для игр, спортивных соревнований. Ну, вы, должно быть, знаете.

– Да, да, конечно, – поспешил согласиться учитель, снял свои толстые очки и начал протирать платком. – То есть стрелять ими бесполезно?

– Абсолютно, – подтвердил продавец. – Никакого эффекта это не произведет. Разве что недоумение.

– Хорошо, – проговорил Иван Матвеевич. – Мне нужно для самозащиты, знаете.

– Для самозащиты вежливая, интеллигентная улыбка.

– Что вы сказали?

– Шучу, конечно. Пройдемте со мной, – продавец ухватил его за локоть. – Травматическими пистолетами, как вы, наверное, уже догадались, мы не торгуем. Но обратите внимание на эти ножи. Очень много вариантов складных ножей, на любой вкус – от очень известных марок до авторских работ – сделаны с настоящей любовью, в единственном экземпляре.

– Ножи? С любовью? – переспросил учитель.

– Да, – ответил консультант. – Только я вам их, скорее всего, не продам. Вы вызываете у меня подозрение. В этих толстых, вопиюще старомодных очках, с каким-то нелепым портфелем, в куртке болотного цвета, – он оглядел Ивана Матвеевича с ног до головы. – Похожи на какого-то маньяка, ей-богу. Вы чем занимаетесь по жизни?

– Я? – учителю стало неуютно. – Я преподаватель литературы. Да, простой преподаватель литературы.

– Тогда тем более, – покачал головой продавец. – Что может быть опаснее вооруженного преподавателя литературы?

– Да много что, если честно, – оживился Иван Матвеевич. Он хотел было рассказать ему о своем страхе, но спохватился и выпалил: – Знаете, что. Продайте мне его, пожалуйста, а я уж как-нибудь разберусь.

– Ну и какой же нож вам приглянулся, преподаватель литературы? – спросил продавец.

– Этот, – он ткнул пальцем в первый попавшийся нож.

– Неплохой выбор, – произнес продавец, доставая нож. – Клинок листовидной формы, 80 миллиметров, толщиной три с половиной. Полуторная заточка, цельнометаллическая рукоятка симметричной формы. Верхний выступ, как вы видите, служит удобным упором для руки, а также им удобно открывать бутылки, – тут он подмигнул учителю. – А вам это наверняка пригодится.

– Тяжелый? – спросил учитель.

– Несмотря на цельнометаллическую конструкцию и повышенную прочность клинка и замка, нож весит всего 150 граммов, что вполне приемлемо для повседневного ношения, согласитесь?

– Соглашусь, – вздохнул учитель, доставая кошелек. Хотя он мало что понял из короткой речи продавца.

– Ну, так признавайтесь, преподаватель литературы, – спросил продавец, пробивая чек. – Что вы собрались им делать?

– Цветы срезать, – почему-то ответил Иван Матвеевич и сам удивился собственным словам. Ему вдруг вспомнилось, как во времена школьной молодости он прогуливался по парку со свой первой возлюбленной – девица была старше него на несколько лет и уже обучалась в университете – с маленьким складным ножиком в кармане, который ему подарил кто-то из родственников. Его переполняли чувства, и, проходя мимо клумбы, он вдруг решил сделать своей спутнице подарок. С радостным криком он забрался в самый центр клумбы и начал срезать цветы, пока не набрал приличный букет. Прохожие с удивлением смотрели на молодого человека, а девица ругалась и призывала прекратить.

– Дурак ты, – сказала она в сердцах, – не можешь купить букет – так хотя бы не кривляйся.

Отдала ему букет и ушла, и больше будущий учитель ее никогда не видел. Тогда он с горя выбросил ножик, который посчитал причиной всех несчастий – в ту же урну, что и срезанные цветы, символически расставаясь с прошлым.

– Спасибо, – коротко сказал Иван Матвеевич и положил нож в карман.

– Удачи, – ответил продавец.

Покинув магазин, учитель начал было погружаться в собственные мысли, как он привык это делать, но увидел автомат для приема платежей.

– Хм, интересно, может здесь? – пробормотал он, нагнулся над экраном автомата и начал рассматривать значки и логотипы. – Не то, не то. МТС, «Мегафон». Так, а это что? Вот! Вест, вест… Тьфу ты. Вест – это же запад. Не могли даже это, исконно русское слово не испоганить. Черти, – тем не менее, он обрадовался и начал судорожно копаться в кошельке, извлек оттуда несколько мятых купюр и дрожащий рукой вставил в отверстие для приема денег. И по внешним признакам, и по внутренним ощущениям ему было пора выпить. – Тлетворное влияние запада, – проворчал он и сам же посмеялся над собственными словами.

– Вот теперь все хорошо, – сказал сам себе, отходя от автомата и повертел головой в поисках алкогольного маркета или хотя бы магазина «Продукты». Но в разные стороны от него уходили казавшиеся бесконечными ряды брендовой одежды и дорогой косметики, и даже на карте торгового центра, которую он долго изучал, ни одного магазина, где хотя бы гипотетически мог продаваться алкоголь, не обнаружилось. Закончив изучать карту, учитель вдруг обратил внимание, что его правая рука лежит в кармане, крепко схватив нож. Это осознание словно ударило током, учитель разжал руку, выпустив нож, и резко выдернул.

Уже на выходе из торгового центра он обнаружил синий почтовый ящик и с удовлетворением опустил письмо. Первый день в новом городе был прожит не зря. Сделаны все дела, и еще оставалось время, чтобы попить водки и подумать о смысле, а то и бесполезности – все зависело от количества выпитого – своего существования. Иван Матвеевич присел на лавочку неподалеку от церкви, как будто утонувшую в ветвях массивных деревьев и щедро осыпанную сухими листьями, чтобы встретить здесь вечер, но вспомнил о Витьке и тревожно оглянулся. Нет, лавочка не была видна из того дома, но учитель рассудил, что рисковать не стоит, хлебнул из горла водки и отправился домой.